Бытие, 3, 20.

Поднялась Ева на свой любимый холм и оглянулась вокруг. Какой восторг охватывал здесь ее душу! С ней было так всегда. Стоило Еве окинуть взглядом голубеющую ширь небосвода, и эти благоуханные рощи, и манящее раздолье лугов, как вся ее душа приникала к этой земной красоте...

А день начинал гаснуть, и вместе с вечерним светом вошла в сердце матери ее всегдашняя печаль. Эта печаль была о детях. Для того, чтобы предаться ей, и приходила сюда Ева. Здесь она думала о своих сыновьях – Каине, Авеле, Сифе. Были у Евы еще и дочери, но о них ей думалось гораздо меньше. Дочери были похожи на нее, а себя Ева не любила. Когда-то давно, утратив Эдем, Ева в первый раз сказала своему Адаму: «Как ты похож на Отца!» И это было правдой. Адам был больше, чем она, похож на Бога, и поэтому Ева легко приняла господство над собою мужа. Она очень любила смотреть на Адама, радуясь его сходству с Богом. А Отца Ева помнила хорошо. Это было то, что она унесла с собой из рая, – знание Единственного Отца.

И вот первенцем Евы был сын! Когда он родился, Ева сказала самой себе: «Приобрела я человека от Господа». Радость переполняла ее. Жена, созданная из праха, оказывается, может быть причастна к созданию человека! Такая ни с чем не сравнимая драгоценность, как человеческая жизнь, зависит и от нее! Адам, доныне звавшийся лишь сыном и мужем, стал еще и отцом, а она, Ева, – обладательницей имени, не слыханного во вселенной: она стала матерью человека.

«Что же это такое – быть матерью?» – мучительно раздумывала Ева. Чувство материнства было как бы знакомо ей. Где-то она переживала уже нечто подобное, какой-то уголочек ее существа был сроднен с ним... Но где? Когда? Ева отвела глаза от Каина и взглянула на мужа. И припомнились Еве его ласки и чувство, однажды пережитое ею в объятиях Адама! Теперь оно вернулось к ней странным вопросом: а может быть, и этого человека родила на белый свет я? У колыбели Каина ответить на него Ева не смогла. Как и многие Евины дочери, усвоившие от нее материнскую любовь-нежность к своим мужьям...

И все-таки праматери будет дан ответ на этот вопрос! Она была единственной на земле женщиной, доподлинно знавшей, что из сынов человеческих нет (и не будет!) ни единого, кто бы не был рожден ею, Евою, к греху и смерти. Даже безгрешного Праведника будет ждать на земле страдание и смерть, поскольку Он не избегнет чрева Одной из ее дочерей.

...Со стесненным сердцем, в предчувствии будущей, не ясной для матери муки замерла Ева над своим первенцем. Новый человек родился в мир маленьким и слабым. Это было дитя. С удивлением Адам и Ева смотрели на жизнь самого необыкновенного творения их Отца. Детство явилось перед ними как тайна, которую надо было разгадать. И вот стал расти прекрасный первенец Адама, невиданный цветок вселенной, человеческое дитя! Звезды и зори, все стихии мира прислушивались к его плачу и крикам радости. Сын человеческий встал на ножки, и шелковая травка целовала его розовые пяточки.

Ева много размышляла об отношении Отца к их милому ребенку. Она чувствовала, что Он любит его иначе, нежели ее и Адама.

Как сладок был этот первый под солнцем младенец! Детство Каина наполнило Еву счастьем, но с днями, прибывавшими в нем, стало расти и крепнуть не понятное ей самой страдание. Откуда оно взялось?

С рождением сына Ева познала тяжесть материнских трудов. Воспитывая дитя, Ева никак не могла прийти в состояние довольства собой. Ребенок так часто плакал, он был столь требователен к присутствию матери, он хотел даже большего – завладеть всем ее свободным существом. Это было настоящее рабство! Власть Адама – это Ева понимала, но сына?.. В ответ на его притязания в Еве рождались раздражение, усталость, злость. А еще порой детская жизнь Каина была столь не понятна ей, что Еву начинало мучить недовольство. Материнский труд тяготил тело и душу, и это было бы невозможно вынести, если б не сладость детства.

И все-таки не в этих трудностях коренился источник страдания Евы. Страшная догадка мучила мать, неотрывно глядевшую на своего первенца: в чем-то Каин был не похож на Адама, да и на нее тоже. Пока Каин был мал, Ева не решалась сказать правду даже самой себе. Младенец, родившийся от нее, был так чист и невинен, что Ева и поверить не могла, будто он – грешник от чрева матери! Ева думала о сыне: «Я научу его добру, и Каин, пришедший в мир столь невинным, не согрешит, подобно мне и Адаму». Но сын рос, и мать явственно видела печать зла на его делах. «Откуда это?» – мучительно раздумывала Ева, пытаясь своими словами и делами стереть злую отметину, но она проступала вновь и вновь.

И вот однажды, когда, замерев от ужаса, Ева встала над сыном, растерзавшим птенчика, она взглянула в его детские глаза и вдруг все поняла: в душе Каина – живое зло, и оно было там всегда! Со злым семенем сын родился, и вот оно стало прорастать. «Нет, это не я! Не я его бросила в душу Каина, нет!» – так думала Ева, не находившая сил узнать себя в грехе сына.

В тот день праматерь Ева впервые поднялась на этот холм, чтобы побыть пред Богом в одиночестве. Ужас сжимал ее сердце, прозревшее вдруг непреложную правду: все ее дети, которым суждено прийти в мир такими чистыми и невинными, будут рождаться во грехах. Они все, все до одного, будут грешниками, и грех, который есть в ней и Адаме, будет множиться, потому что будут расти ее семья, ее род. Мать не может запретить греху войти в души детей, как не может и воспрепятствовать им выйти из ее утробы.

Ева учила Каина добру – и не могла научить его. Какая-то граница отделяла Еву от сына, и она не могла перешагнуть ее. Еве хотелось сделать решительный шаг и взять, наконец, в свои руки душу Каина. Уж она-то ее пригладит, приласкает, сделает доброй и хорошей! Никак не могла понять Ева, почему душа Каина не в ее, материнской, власти. Наконец Ева стала догадываться: за гранью, отделившей от нее сына, скрыто то, что принадлежит только Господу Богу, и вот над этим-то она не властна.

И вот отчаялась мать в своих усилиях! Все было лишь суета и плач в труде ее души, которая не могла достигнуть добра. Так и назвала Ева второго сына, данного ей Богом, Авель, то есть плач, суета. Взяв Авеля на руки и взглянув в его крошечное лицо, Ева повторила свою любимую молитву: «Ты похож на моего Отца». И вновь в сладость младенчества погрузилась душа матери. Надежда ожила в ее сердце, и Ева с новым рвением стала учить сына добру. Теперь-то уж она знала о пределе своей власти, и ее душа, видевшая Бога повсюду, в каждой травяной жилке, от боли, от стона, от тупого материнского отчаяния стала разлеплять в муке уста свои, чтобы прошептать, попросить, вымолить для детей благое у Господа Бога... Нужда учила Еву находить слова для молений к Нему. От вечной материнской заботы заговорило ее сердце, а вслед за ним и уста зашептали простые слова, прося Бога образовать то, над чем она власти не имела: души ее с Адамом детей.

Была у матери и еще одна забота, проснувшаяся в ней от светлого взгляда рыженького Авеля: она начала рассказывать детям о Боге. Как путалась Ева в своих речах! Как мучалась, замолкая порой на половине пустого и скучного слова! О самом милом и родном, о Том, Кого душа ее знала лучше собственных детей, Ева рассказать и не могла.

– Отец... Он очень похож на нас. А вас Он любит больше, чем я. Сравните вон ту огромную гору с крошечным муравьем, ползущим по этой тропинке. Так ничтожна и моя любовь в сравнении с любовью Отца.

Каин и Авель в смущении отводили глаза от лица своей матери. Они ей не верили. Мать добра, она кормит их вкусной едой, а Бог... Ведь в Его мире им бывало и голодно, и холодно, и страшновато. Где же Он?

– Где? В Его мире, который больше этого. Там Он всюду виден и слышен. А еще в мире Отца ничего не меняется.

– Как это – не меняется? – удивился Каин.

– Ну, например, там нет ни восхода, ни заката, ни дня, ни ночи.

Опять отвернулись от Евы дети. Кареглазый смотрит в одну сторону, светлоглазый – в другую.

– Но это ведь, наверно, скучно, когда ничего не меняется? – спросил Авель.

– Совсем не скучно, – ответила Ева. – На Отца смотреть радостно.

– Ну так какой же Он, мама? Какие глаза у Него?

– Бог, наверно, очень-очень большой?

– Я не видела Его глаз, – тихо сказала Ева, – и не могу сказать, большой ли Он.

– Зачем же ты говоришь тогда, что видела Бога-Отца? – удивился Каин.

– Я видела Его не глазами, – ответила в растерянности Ева.

На закате, засыпая, Авель тихо спросил у матери:

– Где живет Бог?

– В Своем Доме. Этот Дом недалеко от нас. Он близко.

– Там, где облака? За ними?

– Нет, не там.

– Где звезды?

– Нет-нет, Авель, совсем не в этой страшной пустоте. Дом Бога близко, но – не здесь. Я не знаю, как сказать об этом.

Авель заснул. Он рос совсем не таким, как Каин. Самое странное и почему-то обидное для Евы было то, что Авель и родился с этим отличием. Это было внесено в его душу не Евой и не Адамом. Какое-то особое знание было дано этому беспокойному и вовсе не благообразному младенцу. Авель был жалостливее Каина, проще, совестливее. И еще он был совершенно бесхитростным.

– Каин, кого ты больше любишь – маму или папу?

Маленький Каин опускал глаза и, помолчав, тихо отвечал:

– Обоих.

– А ты, Авель?

И малыш, глядя отцу в глаза, тут же выпаливал:

– Маму.

Конечно же, и Каин, как все на свете маленькие дети, любил мать больше отца... Однако он, будучи совсем крошкой, умел это скрыть, просчитав возможные последствия своей искренности (не огорчить бы папу). У Авеля так не получалось никогда, да он и усилий к этому не прикладывал.

Каин был необыкновенно умен, причем ум его проснулся до странности рано. Адам, впервые увидевший лицо своего новорожденного сына, был поражен именно его разумным взглядом. Применения для всей мощи умственных возможностей Каина не находилось – что ж, он научился искать для себя выгоду во всем. Потом к этому добавилась и зависть. Человек, не умеющий поступать попросту, а иногда и по вдохновению, не может не ценить своих умственных усилий. Каин ставил их очень высоко. Ева потом говорила:

– Каин стал себялюбцем, потому что ему некуда было девать свой ум. А ум съел душу Каина...

Вечно рассеянный, забывчивый, нескладный Авель не обладал столь сильным, как у Каина, умом. Да и в доме проку от него было гораздо меньше. Авель был большим мечтателем. Где бродили его мысли, в каких таких звездных далях?

Иногда Ева говорила с Авелем о Боге. Это были очень странные разговоры. Они не приносили удовлетворения ни той, ни другой стороне.

– Каин и Авель нас не понимают. Почему же это так трудно – рассказать детям о Боге? – удивлялась Ева.

В муках открывались у матери глаза на тайну духовной жизни ее детей! Ведь родив Каина, она и не подозревала, что детям нужно рассказывать о Боге. Зачем? Разве взирающему на этот прекрасный мир Бог невидим? Можно ли не знать Бога, видя Адама? Да и ее, наконец? Как это может быть в мире – жить в нем и не знать Бога?! Ева помнила Отчую любовь и не могла забыть ее. А вот дети были какими-то другими. Без конца спрашивали о Боге, получив же ответ, – вот странность! – не верили ему. Они принимали в себя какие-то мелочи – что-то об Эдеме, о чудесах и ангелах, еще о чем-то не столь важном. Правда об Отце была детям недоступна... Долго мучалась в раздумьях, глядя на них, Ева. Наконец она сказала самой себе слова, от которых душа ее загорелась, как в огне: «Мои дети не знают Бога».

...О дне, когда Каин убил Авеля, Ева вспоминать не могла. Тогда она впервые в жизни увидела мертвого человека и, послушная голосу Бога, не понимая и сама того, что делает, с помощью Адама закопала убитого в землю. Авеля не стало, но праматерь Ева всегда думала о нем как о живом. Она не ведала, где сейчас Авель, но твердо знала: тот, кто создан похожим на ее Отца, бесследно исчезнуть из мира не может. Это был человек, и, значит, он есть. Убийцу Каина Ева не вычеркнула из своего сердца. Как Отец не забывает на земле Своих детей, так и она, родившая это чадо, должна помнить о нем. Так решила праматерь, и страшная вина за убийство Каином Авеля согнула ее плечи. Она лишь сказала: «Я не боюсь этой муки, Господи. Пусть раскаяние за моего сына Каина войдет в мое сердце. Дай мне покаяние!» И эта мука вошла в нее. С тех пор Ева никогда не отводила глаз, когда слышала о Каине. Она смотрела смиренным тихим взглядом и знала, что он – ее вина, ее мука, ее любовь.

У Евы и Адама родился третий сын, и ему было дано имя Сиф, то есть основание. Ева вновь утешалась его младенческой порой, учила сына добру, неумело и косноязыко рассказывала о Боге. Когда она поднималась на эту гору, то молилась пред Богом обо всей своей растущей семье, обо всем человеческом роде, которому суждено наполнить землю.

Однажды, плача здесь среди прекрасных цветов, Ева вдруг почувствовала Приближение. Она закрыла в муке глаза, а когда открыла их, пред ней был Ангел. Он сказал ей: «Не плачь, Ева. Не все твои дочери будут рождать грешников. Среди них будет Одна, и от Нее родится Праведник. Грех не коснется Его. Та же, Которая станет Матерью Единственного Сына, по успении Своем усыновит твоих детей. Она будет им Матерью, способной давать в Боге лишь доброе. Ты же – прах, и не в твоей власти благое для детей твоих. Не плачь же, Ева!»

Ангел исчез, но пока Ева смотрела ему в глаза, ее мука, ее раскаяние, ее плач растворились в радости, подобной той, которую она знала в Эдеме. Ева пошла вниз, к своему дому. Навстречу ей выбежала маленькая дочка. Ева взяла ее на руки. Она посмотрела в ясные детские глаза и, прижав к себе дитя, пошла вперед – туда, где ее ждала жизнь.

...Я открыла глаза и взглянула в темное окно. Опять в моей голове пронесся ураган мыслей о праматери Еве.

Дитя, пришедшее в мир, – это всегда суета и плач матери. И первой на земле осознала это именно Ева. Жаль мне ее, бедную. У Евы ведь не было матери, и ее никто не учил уходу за детьми. И опыта воспитательного у Евы не было совсем. Ни капельки не было! И все эта женщина решала в жизни сама: как унять плачущего ребенка, как его развеселить, как припугнуть, как выкормить, как на ноги поставить. А потом смотрела она на своих детей и видела, что же у нее, непутевой, в конце концов получилось... В эти минуты некому было утешить Еву, сказав ей: «А ты, доченька, потерпи». Эти единственно нужные в жизни слова может произнести только мать. Но ее у Евы не было...

Я часто размышляю о Еве. Я люблю думать о том, как она была красива. Она обладала совершенной любовью к мужу. Есть, однако, в Еве одна особенность, вызывающая во мне странное чувство.

– О, праматерь Ева, почему же ты не смогла рассказать детям о Боге? Ведь ты знала Его! Как же могло случиться, что ты не сумела передать детям свое знание Бога?

Ева молчит, а между тем как мне необходимо ее слово!