Помню, однажды в селе Ободово Тверской области мы обрели бесценное сокровище. Кира (жена) заклеивала иконы, чтобы их можно было везти. А мы с сотрудником еще раз обходили церковь. И вот на переходе из трапезной в главный храм заметили нишу. А в ней что-то чернело. Я рукой дотянулся, потрогал – ковчег. А сама форма ковчега говорит о том, что это может быть большая древность. Тут же икону вынули. Глядим – сзади накладной шпон. А это уже самое верное свидетельство большой древности. Поверхность вся черная, ничего не видно. Взяли мы, на носилки погрузили и пошли. Шли долго, бережно ее несли. Но когда, наконец, доставили икону в музей, она начала вздуваться от сырости. Больше полугода пришлось укреплять живописный слой. О, как мы ждали! И вот, наконец, Ирина Васильевна Ватагина с величайшими трудами эту икону ХV века «раскрыла». Прекрасная икона Божией Матери (на фото), на обороте Иоанн Креститель.

Кстати, у этого обретения была интересная предыстория. Мы с сотрудницей приехали на станцию Спирово. Это по дороге Москва – Петербург. Мы остановились в гостинице, и Аля (коллега) пошла погулять. На улице разговорилась с какой-то женщиной: то-се, заброшенные иконы ищем... А та ей и рассказывает: «Вот тут рядом находится село Ободово, где живет моя сестра. Есть у нее удивительная икона... Когда-то ее отец заблудился в лесу. И попался ему навстречу старичок. Подошел и говорит: «Иди-ка вон туда, там надо икону спасти». Отец покивал согласно: «Мол, мы от икон не отказываемся». Старичок исчез. А он пошел-пошел, куда ему показали, и вышел к месту, где плотники иконы рубили. А на земле лежала еще одна большая икона Николая Чудотворца. Тут как раз плотники ушли обедать, а он взял ее и унес домой. Образ этот оказался чудотворным – не раз спасал хозяев по их молитвам от неминуемых бед, исцелял, укрывал от всяких неурядиц.

Вот мы и загорелись желанием пойти в Ободово, чтобы увидеть чудотворный образ. И увидели. И наслушались удивительных историй. А потом зашли в пустующий храм, где обнаружили тот самый ковчег. Пошли смотреть чудотворную икону, нашли ее, а она привела нас в церковь, где погибали подлинные сокровища... Слава Богу, лучшее удалось спасти.

Вадим Васильевич перелистывает страницы.

– Вот! – он показывает репродукцию иконы святого. – Мы приехали в Тверской краеведческий музей и спрашиваем: «Нет ли у вас старых икон?» И хранитель отсылает нас в дровяной сарай. Мы зашли: там все течет. А на нас смотрит прекраснейший образ. Это был Кирилл Белозерский из частного собрания Ширинского-Шихматова. Вынесли его. А как раз весна была, солнышко – все вздуваться начало. Мы заклеили дрожащими от восторга руками. Спрашиваем: «Еще есть?» – «Есть, но мусором завалены. Обещаю вам к лету все разобрать». Летом приехали, и она нам показывает иконы. Все три – шедевры. Одна из них – самая ценная – относится к ХV веку. Спрашиваем: «А почему же так мало осталось? Ведь это была одна из самых больших в России частных коллекций...» Женщина устало вздыхает: «Во время войны директор музея сжег все в печке. Эти, последние, чудом уцелели».

А вот эту прекрасную «Одигитрию» и Николая Чудотворца привезли из города Калязина. Там, в местном музее, был замечательный директор. Иконы он, конечно, не мог хранить, потому что не было помещения. А рядом был большой монастырь, Макаро-Калязинский. Его потом взорвали, но он успел как-то иконы перенести в церковный подвал. Эти большие иконы ХVII века этот человек и передал нам. Музей за рекой был, а река разлилась. И вот мы на пароме, с носилками. По два таких путешествия в день могли совершить. Потом на железную дорогу и в музей...

У Вадима Васильевича Кириченко родители были беженцами. Прежде жили на Украине. В 37-м взяли дядю-поляка, и больше его никто не видел. Отец преподавал в институте, и дома со дня на день ждали его ареста. И тогда уехали в Москву – «затерялись» в толпе. Вадим Васильевич признается, что с юных лет нес в себе отвержение всего советского. Только вера удерживала на краю бездны. Без нее жизнь потеряла бы смысл.

В музее имени Рублева спасали, возвращали к жизни древнюю живопись, и это общение с живописными образами преображало людей. Музейная среда отличалась искренностью, чистотой. Все они были людьми верующими, церковными. Что, конечно, не афишировалось. Более того, скрывалось. И Бог хранил их тайну. Вероятно, это был единственный в столице коллектив, не имевший партийной организации. Здесь, в стенах бывшего Спасо-Андроникова монастыря, бывали в гостях, подолгу беседовали с сотрудниками и друзьями музея митрополит Антоний Сурожский, Дмитрий Сергеевич Лихачев, первый гость с Запада Леонид Алексеевич Успенский...

Каждый день в продолжении 13 лет Вадим Васильевич Кириченко собирал народ на общую трапезу. Все очень любили его кашу и кулеш – они готовились под навесом на живом огне прямо на территории бывшего монастыря. Трапезы часто сопровождались разговорами о том, что составляло содержание их жизни, – о вере, об иконах, о том, как помочь тем, кто еще, почти ничего не зная о Боге, тянулся к музею и его людям. В самое глухое хрущевское время при содействии и помощи сотрудников музея десятки и десятки таких людей, конечно, соблюдая строжайшую конспирацию, приняли святое крещение.

Беседа с Вадимом Васильевичем явно затянулась. Понимала, что пора уходить, но очень хотелось услышать его ответ на вопрос, который, вероятно, занимает многих: чем отличается древняя икона от икон более позднего письма?

Мой собеседник отвечает почти тотчас. Говорит живо, искренне, с безусловным знанием предмета:

– Древние иконы писали люди не только художественно, но и духовно одаренные. Поэтому все, что дошло до нас от древности, отмечено особенным видением, особенным постижением мира, которое выражается в цвете и рисунке. В начале ХV века, во времена расцвета подвижничества, во времена Сергия Радонежского и его учеников, в искусстве иконописи были достигнуты вершины. Там все прозрачно и дышит. А, скажем, позже, во времена Иоанна Грозного, господствует другой духовный воздух. В иконе еще много красоты, но она все более и более становится внешней. Меняются композиции, появляется некая витиеватость, схематичность. А в ХVIII веке все стало очень многосложным, иконописцы потянулись к западному живоподобию.

В ХV в. – начале ХVI века каждый образ Спасителя был неповторим. Позже начинают все больше довлеть схема. Иконописцы потеряли способность подниматься на прежнюю высоту созерцания. Так постепенно искусство живописи утратило свое прежнее наполнение.

С протоиереем Александром Салтыковым мы встретились в трапезной храма. Отец Александр – старший научный сотрудник музея имени Рублева, декан факультета церковных художеств Свято-Тихоновского богословского института.

– Когда я пришел в музей, его главным хранителем был Вадим Васильевич Кириченко. При первом же знакомстве меня поразило его чистое лицо. Это так редко бывает. И он мне очень сильно запомнился. Запомнился как праведник по духу и по жизни. Помню, однажды вместе с Вадимом Васильевичем и Кирой Георгиевной Кириченко поехали мы в село Семеновское, это под Москвой. Накануне нам сообщили, что там собираются разбирать деревянную церковь. Было это в разгар борьбы государства с религией. Мы подошли к храму. И невольно содрогнулись. Нам открылась ужасная картина – следы недавнего погрома. Видно было, что иконы топтали сапогами. Все было искорежено, разбито, разбросано. Оказалось, что местная школа, а точнее, ее преподаватели, воодушевленные постановлением партии и правительства, в порядке борьбы с религией, настроили соответствующим образом старшеклассников. И эти мальчики пошли воевать, низвергать святыни... Священника у церкви уже не было, но бабушки трепетно оберегали иконы и все то, что находилось в храме. Так вот, в считанные минуты ватага разбушевавшихся старшеклассников ворвалась в храм и перевернула там все вверх дном. Но кончилось это показательное выступление бедой. На одного мальчика упало бревно и убило его насмерть. С перепугу все ребята разбежались. Быть может, запоздалое раскаяние или страх завладел школой, да и всем селом. Поэтому до нашего приезда там никто ничего не трогал. Вот в этом разгромленном храме мы нашли прекраснейшие иконы XVII века.

Таких экспедиций было много. Музею удалось вернуть к жизни то, что едва дышало.

Но, кроме того, были встречи с замечательными русскими людьми, свято хранившими православную веру. Одна особенно запомнилась мне. Поехали мы в Вырец Тверской области. Это на границе двух районов. Там давно не чинили дороги. Потому что каждый район считал, что соседи должны. А раз не чинили, то никто и не ездил. А раз не ездили, то и погромов было меньше. Шли мы лесом километра два. И вот, наконец, на краю леса увидели село, старую церковь. Подошли к церковной калитке, а навстречу – старушка. «Здравствуйте, – нам говорит. – Может, зайдете?» Такая, знаете, приветливая старушка – на всю жизнь запомнил. Невысокого роста, в черном, а глаза ясные-ясные. Вошли мы в церковь: никаких ценностей художественных в храме нет. Осмотрелись, познакомились с батюшкой. Снова к нам старушка подходит: «Покушать не хотите?» Мы не отказались. «Ну, я, – говорит, – бегу ставить самовар». Поднялись мы на второй этаж приходского дома. И видим большой портрет Иоанна Кронштадтского. А его ведь советская власть не жаловала. Портреты его нигде не висели. Значит, молятся люди, не боятся. Старушка наша, пока мы раздевались, устраивались, приготовила невероятно вкусную запеканку с грибами. Сели за стол. И вдруг она пытливо так, внимательно посмотрела на нас и говорит: «Наша церковь непростая». Помолчала и добавила: «Ее Матерь Божия открыла...» И тут начала рассказывать про всю свою жизнь.

Надежда Федоровна – так ее звали – была настоящей праведницей, человеком большой духовной одаренности. Семья до революции жила в Петербурге. В юности влекла ее светская жизнь. Она очень хорошо танцевала, и ее хотели взять в балетную школу. Отец не позволил. Но танцевать все-таки любила. Государь Николай Алексадрович (представьте, это говорилось тогда, когда имя царя нельзя было произносить) открыл в Петербурге Народный дом, она с барышнями ходила туда танцевать с писарями Главного штаба: «Вот однажды пришли мы, а кавалеры запаздывают. Ну, мы собрались в углу, поджидаем. А в зале танцевали краковяк. И вот смотрю я и вдруг вижу: у каждой пары сзади человек стоит. Еле видим, весь полупрозрачный, как дым. И когда пара в танце подпрыгивает, он их – плеткой! Тут вдруг музыка по-особенному как-то заиграла, и я упала без чувств. Вот тогда и решила: уеду-ка в деревню и буду жить при церкви. Приехала в Вырец, да здесь и осталась». Она пережила арест вместе со своим приходским советом. В тюрьме просидела два месяца. К ней в камеру привели однажды прозорливую старицу. Как-то та говорит: «Надя, а Надя! Пришей-ка мне карманы к платьям». А надо сказать, что старушка была совсем ветхая, и Надежда Федоровна, тогда еще молодая женщина, за ней ухаживала. Удивилась она: какие карманы, какие платья? А старушка продолжает: «Ты мне к одному платью пять карманов пришей, к другому-то по три кармана». Но вскоре все разъяснилось. Вызывает Надежду следователь и говорит: «Вас высылают в Сибирь на три года». На другой день привели ее к поезду, вошла в вагон, а там весь приходской совет вместе с батюшкой. Батюшке дали пять лет, а остальным – по три года. Рассказала и как церковь открывали.

Во время войны Надежда Федоровна жила в этом же селе и молилась об открытии церкви (тогда в ней склад был). И приснился ей сон, что летят два ангела и несут икону Божией Матери. Она бежит-бежит за ними и видит, как они залетают во двор церкви и ставят икону на крыльцо. Она тогда к сторожу кинулась и давай стучать: «Открывай церковь! Не видишь, что ли, ангелы икону принесли!» И проснулась. Ну а вскоре церковь действительно открыли.

Была у нас еще одна очень памятная поездка. Ездили мы в село Пушкари Рязанской области. Пришли в закрытую давно церковь, составили опись. Нашли там прекрасные иконы. Особенно створы «Житие святителя Николая». Киот XVI в., вероятнее всего. Великолепная напрестольная сень резная. Пока мы изучали все эти древности, народ собрался. Женщины стали рассказывать, какая тут страшная борьба идет. Церковь хотели снести, но они ее пытаются отстоять. Всем миром. От них же мы узнали, что один человек, который покушался на церковь, утонул в тот же день, другой – повесился. Всех Бог наказал! Ну, мы слушали и делом занимались. На иконах – там, где обнаружилось шелушение, – надо было провести профилактические заклейки. Только начали, вдруг приходит какой-то, по всему видно, начальник. Сухопарый, строгий, настроенный весьма недоброжелательно: «Кто такие? Следуйте за мной!» Одна женщина почти тотчас упала в обморок. Ну, у нас мандаты из министерства. Пришли в контору, не спеша показали ему документы. Он уже с нами помягче. Между тем обличает: «Вы не знаете, что здесь делается. Это же фанатики религиозные». Оказалось, что он – председатель колхоза, и он же – председатель общества охраны памятников. Все в одном лице. «Мы, – говорит, – сами охрану памятников осуществляем. Это не ваше дело». Вернулись мы в церковь. Оказалось, женщина была так плоха, что ее в больницу увезли. Эти люди, что в храм пришли, рассказали: куда только не ходили, чтобы храм свой защитить. Даже в американское посольство обращались... Мы выслушали, конечно. А помочь ничем не смогли, только посочувствовали. Древние иконы вывезти не удалось – местное общество охраны памятников в лице председателя стало на пути. Что делать? Уехали. А на следующий день подъехали к церкви (это мы потом узнали) три грузовика. Все было вывезено и сожжено в ближайшем овраге. Так что оттепель хрущевская нередко жглась. И больно.

На живописном берегу Яузы высится один из древнейших в Москве Спасо-Андроников монастырь. И хотя со всех сторон обступили его современные многоэтажки и сверхпрочные мосты уверенно поднялись над рекой, а улицы натянули на себя невиданную для средневековья асфальтовую кожу, он по-прежнему намного выше и лучше всего, что находится подле него. Белокаменный Спасский собор так же дивен, недосягаемо совершенен и прекрасен, как и многие столетия тому назад. Этот бывший монастырь, все его сооружения теперь, как и прежде, поражают выверенными пропорциями, строгим рисунком точных линий, нездешней небесной красотой. Это осталось неизменным. Что же изменилось?

В ХХ веке монастырь был на краю гибели, затем стал заповедником-музеем имени Андрея Рублева. В его стенах хранятся уникальные ценности: сотни произведений, представляющих собой духовное и высокохудожественное наследие Древней Руси. В 60-е годы прошлого века, в эпоху воинствующего атеизма, энергичные, бесстрашные, не забывшие Бога люди собрали значительную коллекцию икон работы лучших древнерусских мастеров, сумели возродить их к жизни и сохранить для нас и будущих поколений. Их стараниями музей постепенно становился подлинной сокровищницей древнерусского искусства.

Но настало новое время. Уже ожил Спасский собор: затеплились лампады, потянулась к небу молитва, перед святыми иконами возносится хвала Господу. Так, возможно, – считает прот. Александр Салтыков, – это то самое благоприятное время, когда шедевры древнерусского искусства живописи должны вернуться в церковь, а точнее, в церковный музей, где икона будет не просто экспонатом, но займет подобающее ей место святыни. В прошлом веке ее и называли-то не иначе, как произведением искусства. И надо сказать, что это звание спасло икону от посягательств врагов православия, мечтавших уничтожить ее. Ну а что теперь мешает назвать вещи своими именами? Что мешает воплотить уже существующий проект совместного управления такого музея Церковью и государством? И кто сказал, что Церковь, у которой не связаны руки, как это было до недавнего времени, не сумеет бережно, благоговейно хранить бесценные свои сокровища? Известно, например, что несколько древних икон работы Андрея Рублева сохранились благодаря настоятелю одного из московских храмов. Когда в стране безраздельно властвовали советы, он распорядился перенести иконы в надежное место, заменив их списками. А в начале 90-х они были снова извлечены на свет Божий в целости и сохранности.