В этот раз ситуация повторилась, с той лишь разницей, что монастырь теперь – в новых стенах. Из-за еще более высоких монастырских стен видны только крыши корпусов да купола церквей, но врата закрыты, безлюдье. Наверное, все-таки половина девятого вечера для монастыря – поздний час. Здесь – свое время. Все последние пять лет мы видели, как постепенно трудами монахов рос монастырь – один храм, другой, ограда, напоминающая частокол, с башенками по углам... На мой вкус ничего больше бы и не надо: от этого строения удивительно дохнуло древностью, объяснять детям-паломникам, что из себя представлял здесь шесть веков назад «владычный городок», можно было бы не на пальцах. Но – вскоре бревна частокола исчезли под аккуратной вагонкой, которую вдобавок еще покрасили голубым цветом...

В общем, побродив возле монастыря и вновь не сумев попасть в него, направляемся дальше. Наш путь лежит через село, по высокому бережку Вычегды, в сторону океана, куда влекутся талые речные воды. За окошком мелькнул районный краеведческий музей, тоже закрытый в этот поздний час. Тут есть чего вспомнить.

Здесь в прошлый раз мы познакомились с музейным смотрителем Станиславом Сальниковым. Ходили с ним по музею, беседовали об особенностях характера местных жителей – окрест наименее христианского, по мнению Станислава Владимировича. Осмотрели бегло экспозицию, на велосипеды и – вперед! Кто знает, как затягивает дорога и как она неохотно отпускает время на остановки, тот поймет меня. Лишь спустя несколько месяцев я еще раз убедился, что, не посидев вечер вместе, не выпив самовар чая, не узнаешь человека!

Вскоре в газете «Республика» вышла обширная статья Анны Сивковой (не иного кого, как супруги моего спутника Михаила Сизова) – «Галактика Сальникова». Это был такой профессиональный нокаут. С удивлением прочитал я в ней, что скромный музейный хранитель, чьим мнением я интересовался лишь по каким-то второстепенным вопросам, сам – удивительной судьбы человек. Оказалось, что Станислав Владимирович – диссидент еще со времен хрущевской «оттепели», за свои убеждения был сослан в Коми, где отсидел четыре года усиленного режима, а «химию» отбывал на строительстве компрессорной станции в Микуни. Снимал комнату по соседству с сосланным туда же известным правозащитником христианским социалистом Игорем Огурцовым, руководителем разогнанной КГБ в 1967 году партии ВСХСОН (беседу с ним наша газета опубликовала в № 159-160, 1995г.)

«Станислав Владимирович – классический музейщик: обходительный человек с тихим голосом, в очках, невысокого роста... Легко представить, – со стыдом цитирую я себя, – как в молодые годы он ходил по окрестным деревням, записывал фольклор, интересовался краеведением. Но времена эти давно позади, а сейчас вот работа на крохотной ставке, домик где-то неподалеку, огурцы на огороде...» Такой, понимаешь, «художественный образ» я себе выдумал.

На самом деле молодость у Станислава Сальникова была самой что ни на есть бурной. Диссидентских мыслей и литературы не чужд был он, еще учась в МГУ, потом были протесты против вторжения советских танков в Чехословакию («Чехословакия – наш позор!» писал он 21 августа 1968 года мелом на стенах домов в центре Тулы, где тогда жил), «контакты с иностранцами», публикация «крохоток» тогда уже запрещенного Солженицына, КГБ, арест... И вот так сложилась жизнь, что многие из соратников по антисоветской борьбе оказались в эпицентре активной общественной жизни начала 90-х, кое-кто вроде г-на Ковалева – у власти, на самом верху. А он так и остался здесь, философски созерцая мир из окон своего краеведческого музея. Но при этом не отошел от активной жизни. Я и подумать не мог, что передо мной человек, состоявший в переписке с Солженицыным, Львом Разгоном, Стругацкими, что в последние годы отдельный предмет его интереса – истоки творчества художника Кандинского, который, еще будучи студентом-юристом, приезжал в экспедицию в Коми...

...Дорога прыгает с угора на угор, повторяя архитектуру высокого берега Вычегды, а мне бы самое время подумать о силе шаблонов над человеком, когда в правильно расставленные ячейки мы сортируем жизненные факты – так комфортнее! Вот важная, но «не стыкующаяся» с цельным образом человека деталь его характера – долой ее, аки не бывшую. Оправдываем себя тем, что заботимся о читателе. Не воспримет, не поймет... Показать мужественного человека с трясущимися руками – значит, посеять сомнения в искренности его смелых речей. Между тем, возможно, руки – это просто болезнь.

Но вот впереди Вездино – винтом взлетаем на очередной холм. А пять лет назад как мы скрипели зубами, одолевая подъем! Устали так, что наверху пришлось сделать остановку. Остановились и в этот раз. У самой дороги стоит деревянный храм без крестов, по всему – заброшенный. Михаил подходит к зарешеченному окну храма и кричит мне: «Э-э, да здесь стойла для скота!» – «Небось свиней держали!» – откликаюсь я не без некоего злорадства: мол, где вы, те, кто опоганил храм, чего добились?

Обхожу церковь вокруг и во дворе дома, расположенного рядом с храмом, вижу ковыряющегося с трактором крестьянина. Спрашиваю, когда из храма свинарник убрали. «Не было тут свинарника, – отвечает он, – здесь зернохранилище было, потом склад убрали и здание пустовало. Стали мужики заходить выпивать, так я закрыл на замок...»

В ответе незнакомого крестьянина чувствую я некоторую неловкость, что, мол, храм-то все-таки не уберегли, но и недоумение – кто же это в храме, хоть и брошенном, свиней держит? Подумалось: все-таки держать скот или хранить зерно – разница не то что большая, а принципиальная; зерно – все-таки продукт «чистый», почти сакральный, земная основа Тела Христова. Хранить хлеб в закрытом властями храме, быть может, было единственной возможностью его спасти. Этой деревянной церковке, возможно, больше ста лет, а хоть сейчас заходи, убирай перегородки, делай небольшой ремонт и служи. Вот только для кого? Христиан-то не осталось. Как тут не вспомнишь народную мудрость, что главный храм не в бревнах, а в ребрах. Проехали еще несколько километров, и перед нами – село Гам. Слепой Гам. Здесь, по преданию, когда-то плохо приняли местные жители-язычники Стефана Пермского, обещали бросить свое языческое поклонение, да обманули святителя. За это Стефан и назвал село слепым. Впоследствии народ покаялся, в знак этого выстроил на самом красивом месте села огромный каменный храм. Но от веры снова отпал, и теперь храм восстановлению уже не подлежит – треснул от крыши до основания. Возле самых стен расположился какой-то машинный двор: обломки техники, разобранные тракторы, замасленные детали. Ну вот, решаем мы с Михаилом, здесь приспособили храм под гараж. Но на сей раз мы уже не столь категоричны: Михаил идет проверить, так ли это на самом деле. Покуда я стою на крутом берегу и созерцаю бескрайние таежные дали за разлившейся рекой, он возвращается: нет, здание закрыто-заколочено и пустует.

Проходя мимо школы, где учился знаменитый уроженец этих краев философ и социолог Питирим Сорокин, в прошлый раз мы заметили, что над мемориальной доской нависла грозящая обвалиться ветхая лестница; нынче, хотя здание по-прежнему в аварийном состоянии, лестницу заменили на новую. Текст на доске сообщает, что в 1902 -1904 годах здесь учился выдающийся ученый Питирим Сорокин. Это была его вторая, после церковно-приходской, школа. Выходит, в эти выпускные дни конца мая 100 лет исполняется, как 15-летний Питирим отправился отсюда в большую жизнь. Через два года его ждала тюрьма... А спустя многие-многие годы, уже в Америке, он вспоминал родные места: «Я рад, что прожил детство в этой девственной стране. Даже сейчас, если бы мог выбирать, я не променял бы ее на самую цивилизованную среду обитания в самом лучшем жилом районе самого прекрасного города в мире».

* * *

Все-таки половодье нынче необычное. Въехав в Яренск, решили побывать на соленом источнике – там, где в прошлый раз искупались под зуд тучи комаров. Следуя указаниям доброхотов, въехали в нижнюю часть городка, чтобы добраться до источника. Улица затоплена... Но как все-таки предки наши ставили города: не затоплен ни один дом даже в нижней части города! Наконец вырулили на окраину и – пешечком по смутно вспоминаемой тропе. Остановились изумленные: там, где из земли торчала труба и брызгала соленая целебная вода, теперь – разлившиеся воды реки Яренги, даже следа источника не видать.

В буквальном смысле «несолоно хлебавши» направляемся к кладбищенскому храму, и по сей день остающемуся единственным в Яренске.

МИХАИЛ СИЗОВ: Вот и старинное кладбище среди высоких сосен, храм Всех святых. Пять лет назад, помню, едва живые, подкатили мы на велосипедах к калитке, пошли на негнущихся ногах к храму и увидели за церковным домиком две согбенные фигуры – старца в сером подряснике и старицу в черном платке. Они, склонившись до земли, что-то сажали на огороде...

Идем к храму, вот тот же церковный домик... Нет, и не надейся – никого уже нет на огородике. Старец – схииеромонах Феогност – лежит уже в сырой земле, а старица, монахиня Серафима, совсем больна, как мы слышали, прикована к постели.

Минуем домик – глядь, на огороде-то знакомая сухонькая фигурка в черном платке. Матушка Серафима! Передаем ей гостинец (в Сыктывкаре помнят о ней и молятся о здравии), удивляемся:

– Чего ж вы в огороде-то? Отдыхали бы.

– Я еще могу возиться в земле, – показывает м.Серафима нам свои скрюченные пальцы, черные от земли, – а вот картошку чистить – руки не слушаются. Не знаю, как вас накормить, милочки. Если картошку почистите, то приготовлю что-нибудь...

Совсем не изменилась монахиня! Сразу же озаботилась, как приветить путников. Говорит она с трудом (следствие обширного инсульта), но помнит все хорошо: вспомнила даже имя моего сына. И зрение еще есть: на столе в ее домике увидели газету «Вера», говорит, потихоньку читает. Живет она в той же комнатке, что и прежде, а над дверью, за которой прежде о.Феогност жил, теперь висит мемориальная табличка: «Келья иеросхимонаха Феогноста». Внутри сохранена обстановка, часы остановлены...

В общем, приветила нас матушка Серафима, как и прежде. Чаем напоила с домашним вареньем. Вскоре к трапезе присоединился и новый настоятель о.Адам Айдамиров. Необычная фамилия его объясняется тем, что предки его по отцовской линии вышли с Кавказа. Но сколько я ни присматривался к батюшке, ничего кавказского не увидел. Он весьма молод, и матушка Серафима все приговаривала до его прихода: «Ой, трудно ему, совсем трудно... А хороший батюшка! Вот к смерти моей прислали хорошего». Впрочем, у нее что ни батюшка, то «хорошо служит».

* * *

С 13 лет до армии Адам рос под стенами Троице-Сергиевой лавры. Там, в святой обители, и духовника обрел. Вернулся из армии – решил жениться и в семинарию поступать. Но духовник не благословил: «Пережди годик. Поезжай-ка в Архангельскую область, в Артемиево-Веркольский монастырь, потрудись там». Невеста уехала заканчивать консерваторию, а жених – в монастырь. В северной обители Адаму так понравилось, что послушничал там десять месяцев. Затем епископ Архангельский Тихон обвенчал его с невестой и почти сразу рукоположил. Три дня о.Адам только и постажировался в кафедральном соборе, как вызывает владыка: «На какой приход тебя ставить?» – «Как благословите». – «Про Яренск слышал? На карте найти сможешь?» Конечно, новоиспеченный священник никогда не слышал о таком селении...

И вот несколько месяцев здесь. Темп жизни с первых дней выбрал себе стремительный и до сих пор привыкнуть вполне к нему не может. «Требы пошли, в иной день головы не поднять, – рассказывает батюшка. – Зовут в больницу: больной священника требует. Спешу туда. Больной на койке еле живой, хочет, чтобы его перед смертью окрестили. Совершаю чин. Надо спешить – в храме молодожены ждут. Бегу в храм, венчаю. А в дверях уже посыльный из больницы: ваш больной, которого крестили, умирает. Господи, это ж какой грех, если не успею! Успел! Причастил его, соборовал...»

Эти несколько месяцев как целая жизнь. Отец Адам рассказывает первые, самые сильные впечатления от своего служения в сане. О том, как недавно вдруг явился в храм один мужичок – исповедаться. Человек этот был пьяница: пил, пил – и вдруг пришел в церковь, первый раз в жизни. Долгая была исповедь, всю свою жизнь он со слезами рассказал, ничего перед Богом не утаил. Уходил весь светлый и пообещал священнику: «Я в понедельник к вам с женой приду, венчаться будем». Отец Адам не поверил – ведь алкоголик, запьет снова. Но в понедельник все приготовил, разложил для венчания.

– И как, пришли венчаться?

– Нет, не дождался. Прошло недели три, зовут меня отпевать покойника. Гляжу – а это тот самый исповедник. Оказывается, в тот понедельник он сильно заболел и зачах на глазах в три недели. Сочувствую его жене: «Так вам и не удалось обвенчаться». Та в изумлении – она ничего не знала и не могла поверить, что ее муж-пьяница в церковь ходил. В общем, забрал его Господь. Так бывает: Бог забирает в тот момент, когда человек достигает своего высшего предела, чтобы он не успел потом снова упасть в грех. Для этого человека таким высшим достижением был первый и единственный приход в церковь.

...Засиделись за чаем. Матушка Серафима вспоминала священников, которые служили здесь, в Яренске, до о.Адама. Перечень начала с иеромонаха Трифона, он сейчас архимандрит и настоятель в Антониево-Сийском монастыре. Старая монахиня не только его помнит, но и его маму, и даже имя его бабушки. За пять лет здесь сменилось три настоятеля.

– А помнишь, как тебе Феогност шишку подарил? – обращается она ко мне.

Смутно вспоминаю: было дело! Гулял я по кладбищу среди сосен и шишки с земли поднимал – уж больно большие и красивые. Старец это приметил и вынес мне из кельи шишку-великана...

– Матушка моя недавно тоже сюда приехала, – рассказывает о.Адам. – Два дня пыталась петь, но положили в больницу – родить скоро должна. У нее консерваторское образование, так что церковный хор она наладит. В планах – открытие при храме певческой школы. В центре села есть дом, который прихожане купили, – там и решено открыть воскресную школу. Летом будем его оборудовать.

– Будет кого учить-то?

– Я заметил, что в Яренске очень много молодежи в храм приходит, в том числе из Детского дома. На днях ребенок лет десяти сам пришел и просит: «Хочу покреститься!» А иные родителей приводят. Однажды девочка приводит за руку маму: «Вы меня окрестили, а теперь маму тоже». Та отнекивается: «Мне нельзя, видите, я поддатая». Девочка так сердито ей: «Мама, ты специально выпила, чтобы не креститься!»

* * *

ИГОРЬ ИВАНОВ: На кладбище, раскинувшемся возле церкви, две женщины красят ограду – Троица не за горами. Показываю на соседнюю могилу, всю заваленную венками и укрытую полиэтиленом, – чья это?

– Николая Евгеньевича Ильина, руководителя администрации Яренска, – охотно откликаются мои собеседницы. – В Новый год умер, прямо возле праздничной елки на площади, с гармошкой в руках. Сердце не выдержало. Хороший был человек, для людей старался.

– А укрыта могила зачем?

– Чтоб не портилось ничего на ней.

Подошел отец Адам.

– Что меня поразило, когда сюда приехал, – очень обихоженное, чистое здесь кладбище. Хотя бы даже по сравнению с Ильинским кладбищем в центре Архангельска... А яренские все равно сетуют, что плохо ухоженное.

Идем к могиле отца Феогноста. В ту экспедицию пять лет назад мы разговаривали с ним в последний раз. Мраморный памятник с портретом иеросхимонаха близ церковной стены, с ангелами, ликом Богородицы и надписью: «Под покровом Твоим, Мати Божия, иже надеющиеся на Тя спасаются». Сама могила забетонирована зачем-то, вокруг нее по периметру – бетонный же фундамент так и непостроенной часовни. Причем внутрь этого периметра попало еще несколько могил известных в Яренске, уважаемых людей. По проекту они должны были остаться под полом часовни. Ох уж, эти православные ревнители-почитатели! Ведь отец Феогност завещал похоронить его совсем в другом месте. Не послушали – и что вышло? Скандал на весь район, противостояние людей, в результате владыка Архангельский Тихон благословил работы на часовне остановить и ничего не трогать. Фундамент убрать уже не представляется возможным: бетон там на глубину человеческого роста.

Отец Адам провел по кладбищу, показал могилу еще одного священника. Самый скромный из возможных памятник, рядом – деревянный крестик.

– То, что здесь похоронили священника, узнали уже много времени спустя. Он был репрессирован, отбывал в Яренске ссылку и остался здесь – работал сторожем в детском саду. Никто и не догадывался, что он по ночам молится и священнический сан имеет.

Но те, кто хоронил, видимо, знали про его иерейский сан, вот и оказалась его могила возле самого храма, как и положено.

Дело к ночи, а надо бы еще успеть встретиться с Владимиром Малинкиным. Он по-прежнему работает физруком при детском Доме творчества, активный прихожанин, по словам настоятеля, «ядро церковной общины». «Я поначалу хотел его побольше в дела храмовые вовлечь, – рассказывает о.Адам по дороге к спортивной базе, где в этот поздний час находился Владимир. – Но посмотрел и решил, что все-таки у него от Бога талант с детьми заниматься, и не стал его от этого дела отрывать».

Дверь в спортзал распахнута. Узнал Владимира сразу. Он сидел в углу пустого зала, по стенам – развешанные рюкзаки и хоккейные каски, у стены – штанга, в углу – клюшки охапкой. Сам он, когда мы зашли, разговаривал о чем-то с крохотной белокурой девочкой, как потом выяснилось, интернатской сиротой. Отец Адам «взял на себя» девочку, а я представился. Не без труда, как кажется, Владимир вспомнил меня.

В прошлый раз к Владимиру я обращался, чтобы разузнать подробнее дорогу на Цилибу, к мощам местного праведника, ученика Стефана Пермского Димитрия Цилибинского. Была у нас такая в экспедиции цель – помолиться этому незаслуженно забытому святому на месте его подвигов. Лет двадцать уже как Цилиба перестала существовать, и дороги туда забуерачились. Одна только церковь красуется на высоком берегу Вычегды, а рядом, под спудом, – мощи. Пять лет назад Владимир как раз водил туда трудных подростков. Где они, эти ребята? Кто-то, как к тому и шло, мотает срок на зоне, но кто-то и выкарабкался. В этом заслуга Владимира не последняя, ведь тогда, в походе к святыне, как он уверен, они «что-то поняли».

Спрашиваю Владимира, что изменилось за пять лет в его жизни.

– Наверное, я сам изменился. Мудрее, что ли, стал... – при этих словах он несколько тушуется и начинает сбивчиво объяснять, что вовсе не считает себя мудрецом. – Тогда я все-таки еще был очень увлечен философами, платониками, средневековыми мыслителями. Искал у них ответов на вопросы жизни. Но потом понял, что у философов нет таких ответов, да и не их это работа – такие ответы искать. Я вдруг обнаружил, что, погружаясь в мир философской мысли, словно бы вхожу в дом, где все в порядке, но чего-то не хватает. Чего? Наконец, понял: нет образа. В доме это – икона, в стройной системе мысли – Личность. Так я пришел к святым отцам. У них есть эти ответы.

– Помнится, вы сетовали, что коллеги-преподаватели напрочь отвергают православие, и активно пытались переубедить их...

– Я теперь понял, что говорить о православии нужно с теми, кто может вместить. А с учителями использовать для доступности примеры из литературы, из истории – что им ближе. А в целом отношение учительства к православию не изменилось. Некоторое время назад у нас в храме было обильное мироточение от икон. Что вы думаете: они это осмеивали. Недавно случай был: пришла ко мне девочка из детдома, пожаловалась, показала бородавку на пальце – мешает писать. Я говорю ей: помолись Богу и верь – Он тебе поможет. И забыл об этом разговоре. А через несколько дней она подбегает ко мне, показывает: нету бородавки. И девочка была уверена, что это Господь ей помог по молитве. А преподаватели стали рассуждать о силе самовнушения... Вообще с детьми легче, чем со взрослыми. Бог к ним ближе. Главное только – надо к детям относиться с любовью. Они это чувствуют.

Владимир рассказал мне случай из своего детства, когда они с отцом чудом остались живы. Ехали на тракторе в непроглядный туман, отец говорил, что хорошо знает местность. И вдруг кто-то словно дернул Володю крикнуть: «Стой!» Оказалось, что гусеницы трактора уже частично свесились над пропастью... И еще пару подобных случаев рассказал, подытожив: «У меня такое чувство, что всю жизнь за меня кто-то молится. Наверное, мои православные дедушки и бабушки...»

* * *