ПРАВОСЛАВНАЯ ЖИЗНЬ
У ВХОДА
На Ваганьковское я приехал ради разговора со священником храма Воскресения Словущего – отцом Борисом Развеевым. Давно искал этой встречи, и вот, наконец, она состоялась – между двумя отпеваниями. Батюшка с долей юмора отнесся к моему желанию написать о нем. Его ум и некоторая усталость бросались в глаза – ум крестьянский, без обольщения собой и ненужного блеска. Здесь, в кладбищенской церкви, где каждый день приходится иметь дело с человеческим горем, он был явно на своем месте.
У входа
Прежде я знал об этом месте только то, что там похоронен Высоцкий. Его памятник и правда первым бросается в глаза. Рядом похоронена его недавно скончавшаяся мать. Могила ее проста и напоминает о деревенских погостах. Слева от Высоцких погребен Влад Листьев, над которым сидит бронзовая девушка с крыльями, в греческой тунике – почти обнаженная. Талантливая работа, неуместная на кладбище. Позади нее памятник над братьями Квантаришвили – громадный ангел с крестом. Какая-то раздвоенность бросается здесь в глаза почти повсеместно. Вот бюст музыканта Крутикова, стриженного под горшок, в косоворотке, с гордым лицом. Дальше две могилы с разительно отличающимися надписями. На одной написано: «Мороз». И все. На другой: «Заслуженный деятель искусств...» Сил не хватило дочитать.
* * *
В храме было тепло. Каждый входящий нес снег на обуви, который таял и стекал в большую выбоину на полу. Тот, кто не осознавал вовремя ее глубины или просто не замечал, погружался в воду по щиколотку. Она затекала в ботинки, туфли, вызывая сложные чувства. Но вспомнился древний обычай иудеев – омывать ноги перед тем, как войти в святое место, и это как-то примирило с ямой, протертой в каменном полу множеством ног.
Шло отпевание. Перед гробом стояли несколько десятков человек. За исключением матери покойницы и пары дам, стоявших почти особняком, это были одни мужчины.
Понять, что их объединяет, было невозможно. Рядом со мной стоял сутуловатый человек с седой шевелюрой и портфелем, смахивающий на чиновника. Время от времени он заговаривал с пожилым товарищем – лысоватым, суетливым, старомосковского вида, который то крестился как-то очень привычно, то засовывал зябнущую руку в карман. Еще один господин, бритый наголо, в черном пальто, имел волевое лицо хозяина жизни. Другого я назвал про себя «летчиком». Он был пострижен по моде сороковых годов и внешне напоминал военных из советских фильмов. Но большинство из тех, кто пришел проститься с усопшей, имели крупные начальственные лица. Такие часто бывают у крестьянских детей, выбившихся в городе в люди. Батюшка заговорил о жизни вечной, но впечатления на тех, кто стоял перед гробом, это, кажется, не произвело. Терпеливо, как лошади, они ждали конца. Исключение составлял только русоволосый мужик с немодной бородой, явно православный. Я подумал: вот где можно увидеть не туристскую, а настоящую, обыденную Москву – здесь, в кладбищенском храме. Самым непонятным во всем происходящем было отсутствие подруг покойной. Плакала лишь мать-старушка в разношенных старых сапогах, дорогом пальто и меховой бесформенной шапке.
Четверо работников в куртках с ярко-зелеными фосфорными полосами и надписями «ГУП» на спинах взялись за ручки дорогого гроба. Покойнице с хорошим, красивым лицом было на вид лет 40-45. Лишь позже от священника я узнал, что она была женой писателя, и почти все люди, стоявшие в храме, тоже литераторы. Когда церковь опустела, я увидел лежавшие на полу крупные лепестки розы. По этому месту прошло около полусотни человек и ни один не наступил, словно лепестки эти принадлежали одному миру, а люди другому.
Сын повстанца
Едва писатели ушли, как несколько пожилых женщин увлекли батюшку из церкви в глубь кладбища. Мы только-то и успели переброситься несколькими словами, договориться о беседе. Ждать его пришлось долго, наблюдая обычные хлопоты после службы. Один из работников храма с испитым лицом взял в руки швабру с поролоновым валиком и ловко осушил лужу на входе. Наконец вернулся отец Борис, и мы сели на скамью в левом приделе.
Не помню, о чем мы поначалу говорили. Возможно, я спросил его о родословной. Или это было на следующий день, когда мы встретились уже у него дома? Оказалось, что мама у него так же, как и у меня, из вятских, отец – вологодский. Перед войной он работал на Украине, где с группой мужиков попытался захватить эшелон с оружием. Хотели поднять мятеж. Не удалось. От казни отца спасло несовершеннолетие, но из лагеря он вышел только восемнадцать лет спустя.
* * *
Там, в Магадане, они и познакомились с женой, а сын их Борис все пытался в юные лета доказать, что место рождения – Магадан – не является клеймом. Потом понял – это неважно. Понимание это определило его жизнь. Даже учеба на юрфаке Уфимского университета ничего уже изменить не смогла. Однажды в стройотряде он заявил, что надо думать о том, что мы есть, а не о том, что мы строим. Так как строили коммунизм, это было воспринято с большой обидой. Местная комсомольская пресса написала, что Развеев – пособник фашистов.
Его товарищ Юрий Шевчук – известный музыкант – вспоминал о том, как Борис в то время нервировал власти довольно забавным способом. Завел поросенка и выгуливал его в городе, как собачку, даже в такси с ним ездил. Поросенка знала, кажется, вся Уфа. «Борис Развеев, – аттестовал его Шевчук, – отец уфимской тусовки, самый волосатый и в то же время самый разумный и начитанный человек».
Как человек разумный, он, конечно, всем этим удовольствоваться не мог. Однажды отец познакомил Бориса со своим лагерным товарищем – Петром Якиром, известным диссидентом, сыном репрессированного военачальника. Затем состоялось знакомство со многими борцами за свободу в СССР: Александром Огородниковым, Владимиром Порешек... Но душа его лежала к другому.
* * *
Возможно, его путь к вере начался, когда отец привез с родины в Уфу старинные дедовские иконы. Или позже, когда он увидел в полусне большой собор, совершенно пустой, покрытый толстым слоем пыли. Вдруг через разбитое окно ворвался солнечный луч и упал на алтарь. В тот же миг грянул хор — церковь была полна людьми. К Борису подошла улыбающаяся женщина в белой одежде с длинными рукавами и взяла его за руку. Он увидел себя маленьким русоволосым мальчиком. Пройдя сквозь стену, они вышли на лужайку, где мальчик лег на землю. Женщина стала гладить его по голове, и он уснул.
Креститься Борису предложили товарищи по диссидентскому движению. Он был в Москве с женой и десятимесячной дочкой, поехали на квартиру к отцу Димитрию Дудко. Запомнилось, что батюшка тогда прихрамывал – его незадолго до этого сбила машина. Таинство совершалось на кухне, и вдруг Борис отчетливо услышал: «Священником будешь». – «Когда?» – спросил Развеев, не шевельнув при этом губами. «Не твое дело знать времена и сроки, придет час, узнаешь», – ответил ангел.
Закончив университет, Борис взял у Уфимского владыки Иринея рекомендацию для поступления в Ленинградскую семинарию, но искушения следовали одно за другим. Когда возникли сложности с дипломом, многие интерпретировали это как гонение за веру. Из Москвы приехала известная правозащитница Татьяна Ходорович, предложив подписать воззвание против преследований Церкви. Борис ответил: «Нет, я хочу стать священником».
Татьяна, кажется, его поняла, но по пути в семинарию Развеева перехватили более решительные товарищи, вручив для подписи письмо доктору Поттеру – генеральному секретарю Всемирного совета Церквей. Уточнили: «Неужели не подпишешь». Они смотрели на него – строгие, смелые, решившие положить жизнь на алтарь Отечества. И Борис уже не смог объяснить, что его служение совсем в ином. Он подписал. Когда добрался до Ленинградских духовных школ, его имя уже вовсю поминалось в западной прессе.
– Твоя фамилия на Западе поминается? – спросил его перед экзаменами митрополит Никодим (Ротов).
– Моя.
– Тяжело тебе будет. Но ты не отступай, не теряй надежды стать пастырем.
– Я не отступлюсь. Мне... голос был.
В семинарию его, конечно, не приняли ни в этот раз, ни в последующие. Работал сторожем, дворником, приемщиком посуды, не отдавая себе отчета, что находится под колпаком. В последовавшем аресте был, в общем-то, сам виноват. Из-за безденежья решил сэкономить на авиабилете в Ленинград, купить его по студенческому билету товарища. Состава преступления, конечно, не было, но было желание властей расквитаться и за поросенка, и за письмо доктору Поттеру. Дали 6 месяцев. Отец Борис смеется: «Срок получил за нанесение ущерба государству размером в 11 рублей, без признаков хищения. Серьезную подножку я сделал советской экономике. Она с тех пор уже не оправилась».
В тюрьме с ним произошло второе чудо. Лежал на нарах, настроение было очень тоскливое, когда:
– Через закрытые двери вошел в камеру преподобный Серафим в сероватом подряснике. Лик светящийся, взгляд ласковый, глаза чудные, улыбающиеся. Подушку мою берет, поднимает, говорит: «А вы помолитесь». Я встал, помолился, попел и на другой день, когда на допрос повели, шел и думал: «Хоть через мясорубку пропустите или в консервную банку закатайте, мне все равно». Мне нужно было это испытание. А с другой стороны – какое испытание? Как всякий неофит, я искал сильных подвигов, уединенной молитвы, келейной жизни. А Господь предоставил и келью, и все, что необходимо. Не надо заботиться о хлебе насущном – только и делай, что молись. Я так и понял случившееся, как милость Божию.
Неволя
– Я всегда знал, что стану священником, – говорит отец Борис.
Но сроков ангел не назвал. Во время очередного поступления Развеева в семинарию владыка Кирилл (Гундяев), сменивший на посту ректора умершего митрополита Никодима, сказал:
– Уполномоченный возмущен, что ты не хочешь работать по специальности.
– Ну, благословите юристом устроиться, – попросил Борис.
– Бог благословит.
Разумеется, с его биографией выше приемщика посуды подняться было сложно. Но если уполномоченный считает иначе... План созрел такой: пойти ва-банк. Развеев положил перед собой лист бумаги и начал сочинять письмо примерно следующего содержания: председателю Совета Министров Башкирии Акназарову. Фашистские методы Уфимского КГБ напоминают мне методы гестапо, на протяжении 6 лет мне, верующему человеку, запрещено работать по профессии. Если в вашей стране запрещено работать по профессии, то так и скажите. Я работу искать не буду, а напишу письмо в американский конгресс, что вы преследуете верующих людей».
В марте написал все это, в апреле получил работу. Через двадцать месяцев – 31 января 1984 года – за ним пришли. Обвинение гласило: «Антисоветская агитация и пропаганда, организация антиобщественной группы под видом проповеди вероучений, с нанесением ущерба здоровью гражданам». Все это было ложью, а правда заключалась в резолюции Акназарова, написанной на деле Бориса Развеева четким партийным почерком: «Найти возможность для привлечения к уголовной ответственности».
* * *
Английский ученый, автор книги о России «После эпохи атеизма» Дэйвид Льюис писал об отце Борисе Развееве: «Когда я поехал к нему в Уфу, друг предупредил меня: «Если на улице к тебе пристанут хулиганы, скажи, что ты идешь к о.Борису, и тебя не тронут». К счастью, мне удалось избежать подобной ситуации, но я понял, насколько высоким авторитетом он пользуется даже в криминальных кругах».
– И второй срок я воспринял как милость Божию, – говорит отец Борис. – Лагерь строгого режима находился в городе Салавате. Из верующих со мной сидел Миша Пугачев – баптист. Это у него, бедного, был третий или четвертый срок. А так с уголовниками сидел, но хорошо было. Люди взрослые, серьезные, понимали, что посадили меня за убеждения, приходили, беседовали. Спрашивали, читал ли я Солженицына, просили пересказать, спрашивали о вере. Я многих из этих людей потом крестил, когда стал священником. Они просили у владыки присылать меня к ним со словами: «Нам только отца Бориса. Мы его знаем. Он наш». Как сказал один парень, «я потому стал верующим, что там, в зоне, есть было нечего, а ты постился — меня это сильно удивляло».
Скольких он окрестил, спас по тюрьмам? Сотни, говорят, больше тысячи. Недавно я натолкнулся на письмо одного бывшего зэка. Среди прочего он рассказал, как отец Борис отучил его курить. Велел прочитать акафист Божией Матери и помазал язык освященным маслом. Когда заключенный попытался закурить, язык обожгло, словно перцем.
– Вспоминается один случай, который потряс особенно сильно, – продолжает батюшка. – Приехал в лагерь, слышу: «Тебя хочет видеть старый знакомый». И действительно, это был мой близкий товарищ еще по воле. Но сила от него тогда страшная шла, убить человека ему ничего не стоило, все мечтал бандитом стать, вольной птицей. Стал. А тут просит: «Креститься хочу».
– Что с тобой? – спрашиваю.
– Вот послушай, – говорит, – что со мной произошло. Когда меня в Бутырку привезли, то посадили в камеру с одним парнем, у которого мать была верующей. Однажды она принесла книжку про Серафима Саровского, я прочел ее, и что-то сдвинулось в душе, какой-то лед растопился. А ведь у меня было сердце холодное, черствое. Человека за муху считал. Стал я после этого размышлять, благо времени свободного много было. За двойное убийство мне дали пять лет крытого режима и пять полосатого. В тюрьме попросился у хозяина в одиночку и стал там молиться. Как раз в то время разрешили священникам к нам приходить, они Евангелие принесли, Авву Дорофея я благодаря им прочитал.
Однажды стоял у окошка, оно такое маленькое было, расколотое, чтобы воздух чуть-чуть шел. Через окошко был виден кусочек неба, затянутый тучами, и стал я молиться: «Господи, если Ты слышишь меня... да, я убийца, но Ты же, Господи, пришел, чтобы исцелить таких, как я, взять с собой в жизнь вечную... Если Ты меня слышишь, дай знамение, раздвинь тучи, покажи солнце». И прямо на моих глазах раздвигается плотная завеса облаков, и светит солнце яркое. Упал я в камере и не знаю, сколько плакал, навзрыд прямо, и вот тогда лопнул во мне нарыв. Сделал себе крестик из хлеба и стал носить на веревочке. Но так как я татарин, то меня отправили в общую камеру к мусульманам. Когда они увидели крест, зашумели: «О-о-о, хотел быть вором, стал попом, ты крестик-то сними». – «Нет, – говорю, – крестик будет висеть...»
– Я смотрел на него, – рассказывает отец Борис, – и вдруг понял, какие, оказывается, красивые серые глаза у этого человека, они были теплыми и излучали свет. Господи, какая у тебя сила, любовь, если она так может изменить человека.
Храм
Рукоположение его состоялось вот при каких обстоятельствах. На кафедру назначили нового епископа – Никона. И вот что рассказывает отец Борис:
– Читаю однажды канон в церкви, как вызывает владыка, спрашивает: «Вы почему без подрясника?» Развеев объяснил, что не благословлено ему. «Хотите быть священником? Канонических препятствий нет?» – поинтересовался архиерей. «Хочу. Препятствий нет». – «Несите подрясник». Раз, и в чтецы меня. Потом: «Несите стихарь». И в иподьяконы произвели, сказав: «Готовься завтра в диаконы». Ночью не спалось, пятнадцать лет ждал. На литургии владыка уточнил: «Что у тебя там с биографией?» – «Диссидентствовал, письма в защиту веры подписывал, каторга маленькая была». – «Ну ладно. Готовься завтра в священники, а КГБ пускай потом разбирается». 8 октября 1990 года исполнились слова ангела, и началось мое служение – радостное и счастливое.
– Почему вы были вынуждены уехать из Уфы? – уточняю я.
Отец Борис вздыхает:
– Вся жизнь такая. С детства. Ходить в виноватых.
Он встает, подходит зачем-то к раковине, потом к окну, произносит будто про себя:
– Храм построить, общину создать хотелось. Жизнь быстро пролетела. Как сон.
Но были и храм, и община – самая большая в Башкирии, на три четверти состоявшая из молодежи. Хотя после нескольких лет на Ваганьково это и правда вспоминается, как видение.
* * *
Началось все с того, что епископ Никон отправил его в один городок послужить вместо уехавшего в отпуск священника. В церкви там прежде был кинотеатр, и состояние ее было хуже некуда. Отслужив литургию, отец Борис выпил чаю и взялся за кувалду. Женщины-прихожанки побежали за мужиками: «Помогите батюшке». Вместе разнесли лишние стенки, печки старые, подняли своды, зашили потолок. За месяц храм совершенно преобразился. Владыка был очень доволен, и вскоре последовало новое поручение. Ликвидировать еще один кинотеатр, на этот раз в Уфе.
Размещался он в старинном храме во имя Рождества Богородицы, о размерах и мощи которого можно судить по толщине почти полутораметровых стен. Первое приходское собрание было отмечено одним происшествием – в окно влетел булыжник. Это не остановило, верующие начали отрывать кресла, сваливая их в фойе. На следующий день епископу поступила жалоба, что вот пришли хулиганы, разрушили очаг культуры. Семь с половиной лет шла работа. Со стороны помощи почти не было, зато одна бабулька принесла службу иконе Иверской Божией Матери. А из епархии передали и сам Иверский образ, написанный на Афоне.
Отец Борис обратился за благословением к архиерею, читать перед ней акафист. Тот возразил: «Да ты что, народ разбежится, больно долгая служба получится». – «Нет, владыка, – возразил о.Борис, – народ наш, в отличие от попов и архиереев, молиться любит». Разрешение было получено, и народ потянулся даже из других храмов. А вскоре Иверская замироточила, за ней икона Спасителя, написанная некогда по благословение св. Иоанна Кронштадтского и, наконец, «Взыскание погибших». После этого помощь на восстановление церкви потекла довольно обильно.
* * *
С чего начались неприятности?
Как-то раз сидел о.Борис за чаем, слышит: «Батюшка, президент Рахимов приехал». Вышел на крыльцо и тут же услышал: «Что это вы навезли здесь кирпичей, плит... что задумали?» – «Гимназию хотим пристроить». – «Что-о, здесь, в столице, мы вам, православным, не разрешим творить все, что вы пожелаете». – «Это нецивилизованный разговор, – заметил отец Борис, – я думал, что вы приехали как отец родной – помочь, а вы... Не буду я с вами разговаривать».
Так началась маленькая война. Отец Борис написал жалобы Черномырдину, в Думу. Из Думы вскоре откликнулись: «Чем помочь?» Священник разъяснил, добавив, что Москвы Рахимов боится, так что: «Пришлите президенту гербовую бумагу с двумя печатями и вопросом, что там у вас творится».
Бумага помогла. Рахимов извинился, погорячился, дескать. «Ничего, – ответил Развеев, – я тоже погорячился. Два горячих человека в момент кипения встретились». После этого президент сам звонил предпринимателям с просьбой помочь церкви Рождества Богородицы, Совет попечительский создал и прочее-прочее. А когда строительство закончилось, написал Патриарху прошение с просьбой назначить в храм нового настоятеля, так как священник с «уголовным прошлым» не может вести богослужения, на которых присутствуют президент и другие официальные лица.
Незадолго до последней Пасхи в храме Рождества Богородицы отец Борис отчетливо понял, что его дни здесь сочтены. Сказал об этом второму священнику о.Сергию: «В следующем году мы здесь с тобой служить не будем». Пасха была удивительной, словно небеса сошли на землю. Вскоре после этого в последний раз заговорил с ним ангел, велел ехать в Москву. «Многие могут сказать, что больно часто со мной чудеса случались, – улыбается отец Борис. – Я и сам к этому критически отношусь, но несколько раз за тридцать лет – это не так уж много, наверное».
А в храме, реставрация которого закончилась шесть лет назад, по-прежнему кипит работа. Что-то ломают, потом восстанавливают, как всегда бывает, когда за дело берутся чиновники и отпускаются государственные средства. Так что избави нас Бог от барского гнева и барской любви: еще неизвестно, что хуже.
Ваганьково
Так оказался отец Борис на Ваганьковском кладбище.
– Легко вам здесь служится? – спрашиваю я.
– Это один из самых сложных приходов в Москве. Храм был под обновленцами в свое время и несет за это епитимью от Бога. Зарплата мизерная, священники мало что решают. Прихожан немного, малая кучка – зато верная. И есть дорогие москвичам места, например, могила протоиерея Валентина Амфитеатрова.
– Родственники усопших часто в церковь приходят после похорон?
– Приходят. С некоторыми складываются отношения. Панихидочку отслужим, литиечку, когда мало времени, какое-то слово утешения скажешь человеку. Приучаем людей, что надо молиться об усопших, что рано или поздно встретимся с ними. Это большая ответственность – память, мало записочку подать или свечку поставить. Они – наши сродники, огорчаются или радуются, видя наше житие. Мы житием своим помогаем, а не тем, что свечки ставим.
– Кто из известных христиан у вас похоронен?
– Академик Лосев, например.
– Его как монаха хоронили?
– Да, кажется, но точно не знаю.
– Лосев в свое время утверждал, что по лицу покойного всегда можно определить, какая участь ему уготована в загробной жизни. Вы с этим согласны?
– Отчасти. Не всегда, но понимаешь, кого отпевать приходится. Однако угадываешь не по лицу, здесь другое. Мы, священники, чувствуем, что душа умершего присутствует в храме, и в одно мгновение бывает открывается – что это за человек, как жизнь прожил, почему и как его Бог взял, какое место уготовил. Это трудно описать, как происходит общение с душой, как познаются фундаментальные, отличительные ее черты. Потом в слове надгробном или в разговоре что-то скажешь, а люди удивляются: «Батюшка, вы, что ли, знали прежде этого человека?» – «Да нет, откуда?»
– У вас хоронят только богатых и знаменитых?
– Нет, самых разных людей. Разрешают старых москвичей хоронить у могил их родственников. Стремятся, конечно, многие своих сюда определить. Считается, что чем ближе они будут лежать, тем чаще можно будет навещать. Это миф. К тем, кто за городом лежит, ездят не реже и не чаще, как правило, раз в год.
– Насколько различно близкие покойных ведут себя на отпеваниях?
– Удивительно, насколько по-разному.
– Это зависит от богатства усопших?
– Богатство не имеет значения, только гробы разные. Да, бывает публика знает себе цену, и с нею трудновато. Но, как правило, от имущественного положения мало что зависит.
– В чем трудность?
– В молитве. Если люди собрались вместе ради Христа, если уповают, что Он примет их усопшего, то эти тридцать-сорок человек уже Церковь. А если бедный человек, то иной раз его двое придут проводить, но так молятся, что их сотня не заменит. А бывает, что сто человек придет, а молиться с ними легко. Вот актрису Марину Левтову очень хорошо провожали, хотя собралось много знаменитостей.
– Многих провожают любя?
– Многих.
– Я заметил на сегодняшнем отпевании только мать покойной плакала.
– Нет, проходили люди, видно было, как сокрушаются. А три дня назад провожали женщину, так горошине негде было упасть, и все плакали, переживали вместе. Для них момент отпевания был не такой формальностью тяжелой, а прощанием.
А бывает по-другому. Наша жизнь грустная. Не видели ни разу, как гроб выносили из храма? Люди постояли, помучались на отпевании, а как вынесли гроб, то сразу и мужчины, и женщины в карманы тянутся за сигаретами. Говоришь им: «Дорогие мои, нельзя же так. Какое-то время ведите себя чинно. Совершенно не понимаете, в какой ситуации мы находимся, ведь душа, отлученная от тела, она скорбит, конечно». И в этот удивительно сакраментальный момент – сигареты. Даже если 30-40 человек ориентированы церковно, один всегда найдется, который закурит.
А как поминали Высоцкого в последний раз, это было тяжело видеть. Пели, пили, орали матом. Нет понимания, какую боль душе покойного доставляют. Мы в тот день служили акафист мученице Татьяне, когда тетки пьяные в храм завалились. А ведь раньше, до революции, если человек заходил пьяным в церковь, его на полгода в психушку определяли. Это считалось кощунством. А тут никакой разницы нет. Вот это печально. На могиле у Талькова такого вроде не было. У Есенина стихи читают, тоже все спокойно, у Миронова – мирно.
– Вы верите в самоубийство Есенина?
– Никогда не верил.
– А к Высоцкому как вы сами относитесь?
– Была такая история, когда у нас с деньгами было трудно, наши работники брали цветы с его могилы для украшения храма, просили: «Владимир, можно возьмем цветочки». Наверное, это не было случайностью, Бог благословил.
– Меня несколько удивил памятник Влада Листьеву.
– Очень грустный памятник, предмет моего огорчения. На могилке, вообще-то, должен быть крестик. И самое удивительное – не поймешь, что это за барышня, то ли печальный ангел, то ли еще кто. Говорят, ее с одной из его супруг делали. Зачем-то в ногах поставили, как будто покойному это в радость, под подол ей смотреть.
– Вы молитесь потом за тех, кого отпеваете?
– Молюсь. У меня большой список – это совершенно разные люди, и генералы есть в моем синодике, и нищие, люди праведные и умершие без покаяния. Тем, кому сострадаю, за тех и молюсь. Но в первые сорок дней после смерти почти всех поминаю, особенно, если беспокоюсь за загробную участь человека. Бывает, что люди сами напоминают о необходимости молиться. Нет, не являются – напоминания приходят через родственников. Или совершаешь проскомидию и вдруг отчетливо сознаешь, что за такого-то раба Божия нужно помолиться.
– Я видел у вас колумбарий, это какое-то видение из последних времен: огромное бетонное сооружение, впритык к ним кабинки туалетов. Как вы относитесь к кремации?
– С ужасом. На самом деле, если и бывают такие волеизъявления людей, сжечь их, то это от непонимания, такие завещания нельзя исполнять. Когда человек переходит в иной мир и несчастное тело везут в печь, то ужас охватывает его душу.
– Вы пытаетесь отговаривать?
– Да, конечно, пытаюсь. Но не все спрашивают, начитанные все, умные. Они думают, что в жизни разбираются. Пусть так. Но что они в смерти-то могут понимать?
– С какими трудностями приходится сталкиваться священнику кладбищенской церкви?
– Частые отпевания – это, с одной стороны, трудно, с другой – очень хорошая духовная школа. Постоянно соприкасаешься с вечностью. Возникает внутреннее сосредоточение. Но это бывает иногда тяжело, когда десять-двенадцать покойников нужно проводить.
– Кого сейчас больше приходится хоронить – стариков или молодых людей?
– Молодых больше, как это ни страшно. Катастрофически много и все больше становится, например, смертей на шоссе. На них приходится едва ли не треть отпеваний. Потому что благосостояние москвичей растет, и они все больше покупают автомобилей.
– И все чаще ездят пьяными, ведь если за сотню долларов можно откупиться от сотрудников ГИБДД, то выпить вроде бы и не страшно.
– Да, обычно бьются на хороших машинах. Хотят жить хорошо, и право на это имеют. Но появляется та гордость житейская, о которой говорит апостол, когда человек может идти пешком, но не хочет этого делать.
– А число убийств, кажется, пошло на спад.
– Недавно отпевал человека, которого отравили из-за ресторана на Рублевке. Не поделили. Царствие ему Небесное. Жизнь у него была не очень, а Бог его принял, я это почувствовал. Может, смертью мучительной что-то искупил. Но это исключительные случаи, когда привозят отпевать убитых. В Уфе-то я многих убиенных проводил в середине 90-х и здесь еще краем застал эту волну, но сейчас она почти сошла.
– Как вы думаете, почему вас Господь именно сюда определил, на Ваганьково?
– Мне кажется, Бог дал мне отдохновение. Предыдущие годы были очень бурными, да и тяжело быть настоятелем – все время приходится быть на виду у архиерея. Помню, владыка Никон мог в два часа ночи позвонить с вопросом: «Чем занимаешься?» – «Читаю, вы не поверите, Ветхий Завет, книгу Иисуса Сирахова». – «И что именно, зачитай». – «Не будь навязчив, чтобы не оттолкнули тебя, и не слишком удаляйся, чтобы не забыли о тебе». – «Ну ладно, Бог тебя благословит, спокойной ночи». А на Ваганьково такого нет, без напряжения живешь. Здесь – спокойно.
Беседовал В.ГРИГОРЯН
P.S. Распоряжением Синода отцу Борису Развееву было определено вскоре после нашего разговора новое место служения – окормлять православный приход в городе Верона (Италия).
 | назад |
| вперед |  |
