ВЕРТОГРАД
У ПЕЧОРЫ У РЕКИ
Заметки о малой родине Алексея Сумарокова
НА ЦИЛЕМСКИХ БЕРЕГАХ
Как-то само собой получалось, что, бывая в пижемских и цилемских деревнях, я замечал некоторое отличие между людьми и во внешнем виде, и в соблюдении канонов старообрядчества. Пижемцы мне казались выше и светлее лицом, чем цилемцы, особенно это заметно у женщин. Цилемские девушки больше с полукруглым смуглым лицом, темно-карими глазами, приземистые, крепко стоящие на земле, красота их броская.
По Цильме сильнее, чем где-либо из усть-цилемских деревень, ощущается влияние старообрядчества. Здесь меньше курят и не дозволят закурить никому в избе, не дозволят напиться воды из ковша, тем более зачерпнуть кружкой из ушата. И посты соблюдают тверже. Некоторые заезжие, не из Усть-Цильмы, их осуждают за это, а я считаю зря – и гигиена соблюдается, и самовыражение.
Чистоплотный живет народ в районе, не только в доме все прибрано и чисто, но и во дворе порядок.
Жители Цильмы – люди более оседлые, как они говорят, на одном месте и камень обрастает. Пижемцы легки на подъем, к перемене мест. Выходцев с Пижмы можно встретить по всей Печоре. Есть они Ермице и Медвежке, в Крестовке и Окуневом Носе, а в Усть-Цильме полным полно. Пусть не обижаются на меня мои земляки устьцилемы, подметил я и разное отношение к труду. По Цильме живут люди трудолюбивые и пытливые, а у замежан это менее заметно, чего не скажешь о жителях деревень Загривочной и Боровской.
В деревне Филипповской в пятидесятых годах заведовал молочной фермой Анисим Григорьевич Чупров. Он знал всех коров не только по кличке, но мог рассказать о родословной каждой, о ее надоях. У него был врожденный талант познания, талант животновода. Только благодаря ему в скотных дворах стояли упитанные красавицы черно-белой масти, весом более полутонны, надаивавшие за лактацию свыше трех тысяч килограмм.
Беседуя со стариком или старушкой, я нет-нет да и спрошу: «Ваши далекие родственники, наверно, пришли с Мезени?» Одни отвечают, что точно не знают, может, с Мезени, а может, и с Пинеги, другие даже время примерно скажут, когда их предки пришли в эти края и откуда. Запомнилась мне старушка, забыл имя, мы с ней из Филипповской в Ортино ходили. Она показала мне большой двухэтажный, обшитый строганой доской дом. С фасадной стороны дома с боку конькового бревна были вырублены цифры: «1862». Показывая на дом, она сказала: «Его строил вместе с артелью из Мезени дедушка Аким, он и число вырубил».
Нонбург – самая дальняя и самая северная деревенька по Цильме. В пятидесятые годы ее в шутку называли Северной Америкой, а деревню Савино – Южной Америкой. По роду занятий – лосеферма. Мужики лес рубили, заготовляли известь, камень обрабатывали на точило, всей деревней ягоды собирали и охотились: на дичь, зверя пушного и лесных великанов лосей. Лосей отстреливали по лицензиям. Где есть лицензия на отстрел одного, почему не убить двух? Нонбург с самой осени до весны жил и торговал лосятиной. Добывать лося нонбурянам было несложно – рядом с деревней шли многочисленные лосиные тропы, по которым с осени и всю зиму лоси в одиночку и группами шли с западной стороны Тимана к Печоре. Власть ругала их за то, что они бьют много лосей, милицию туда направляла, но нарушителей обнаружено не было, слухи не подтвердились. Люди в Нонбурге живут дружно и сор из избы не выносят. А слухи от зависти идут, говорили они. О спайке людей этой таежной деревеньки, забытой властью, об их упорной борьбе за выживание говорит их повседневная жизнь.
Деревня Нонбург для районной власти была как заноза на теле. Хотели ее убрать в пятидесятых годах, когда шло укрепление колхозов, ломался быт людей в маленьких деревнях. В семидесятых она попала в разряд неперспективных. Но деревня выжила, люди сумели отбиться, как они говорили, от напастей власти. И сегодня она стоит на высоком берегу Цильмы, против устья одноименной речки. Домиков в деревне немного, вытянулись они в рядок вдоль левого берега Цильмы. Из окон любого дома открываются красивые дали заречья. Солнце будит по утрам и спать укладывает. От пронзительных, холодных ветров севера и востока ее спасает плотная стена кудрявых сосен.
Нонбуряне не замечают этой красоты, они привыкли, живут в ней. А вот приезжего она сразит. Не пытайте деревенского, не задавайте ему вопросов, почему он в наше время живет в этой таежной глуши.
Он измерит, ощупает тебя своими прищуренными глазками, определяя твое умственное соображение и ответит: «А мне здесь нравится, мне хорошо. Еще бы лучше было, если бы вы помогли с электроосвещением, помогли приобрести трактор аль машину с высокой проходимостью, школу сохранили да врача изредка посылали».
Выше Нонбурга по реке Циль-ме есть речка Рудянка. Маленьким светлым ручейком сбегает она в реку Цильму, а от устья этой речки, тоже по Цильме, километрах в семи повыше есть ложбинка с названием «У завода». Рядом по ручью траву косят и стожки ставят. Эта пологая ложбина, заросшая сосняком, и есть природный памятник первого на Руси медеплавильного завода. Из выплавленных на этом заводе слитков в Москве, за стенами Кремлевскими, отчеканили первые медные деньги. Произошло это при Иване III.
О том далеком времени, когда ключом здесь била жизнь, в памяти цилемцев мало что сохранилось. В документах времен царствования Ивана Грозного Цильма, медь, серебро упоминались часто. Медные, серебряные, золотые слитки в Москву доставлялись зимним и летним путями. Пути перевоза известны. Зимником по Мыле-реке к Ямозеру, вдоль Мезенской Пижмы на Вашку, Великий Устюг, Вологду, а дальше на Москву тянулись обозы. Летом по Цильме, Косме через волок на реку Пезу, Мезень, по Пинеге, Двине и до Вологды по реке Юг, а там и Москва рядом. Тот и другой пути долгие и трудные, и всякое бывало. Не знаю, правда ли, но сказывают, одна из лодок, груженная медью да серебром, затонула на Косме. Сын боярина и два служивых утонули. Сына боярина нашли недалеко от устья речки, впадающей в Косму, на песчаном откосе. Речку после Песчанкой нарекли. Когда спала вода в реке, долго искали лодку со слитками и служивых, да так и не нашли ни лодки, ни серебра с медью, ни служивых – наверно, в яму попали и песком занесло.
Передавался из поколения в поколение сказ о большом городище с большим посадом У Завода, в котором проживало разного люда более тысячи человек. Городище находилось выше ручья на высоком берегу реки Цильмы. В центре стояли хоромы царских слуг, рубленные из дерева. Рядом с хоромами была заводская управа, тут же возвышался храм с куполом и колоколом. По кругу землянки, дома глинобитные мастеровых, ремесленников с небольшими мастерскими. Oт мастерских и пошли названия улиц и переулков, только их рядами называли: Кузнечный, Швейный, Шорный, Кирпичный. Кирпич для огненных печей делали из глины, привозимой из мест возле реки Нонбург. Говорят, слово это немецкое и в русском переводе означает Новый город. Люди в этом городе были отовсюду. Много было устюжан, вымичей, были и с Пинеги, и с Мезени. Солдаты и мастера железных дел все больше московские. Много лет добывали медь, железо, много умерло людей У завода. Кресты на могилах выстояли до прихода первых поселенцев деревни Нонбург.
Жили люди, радости имели и печали, планы какие-то вынашивали, дети рожались, старики умирали, а потом все затихло, в землю ушло, травой поросло и сказкой стало.
На снимках: современное Припечорье; современное кладбище в старообрядческой д.Скитской.
Фото И.ИВАНОВА.
ВАВИЛА, ПОТОМОК ИВАНА
Выселок Едома, что недалеко от села Трусово, на памяти людской появился в конце прошлого века. Отец Вавилы Ивановича, Иван Федорович, пришел на Цильму с Мезени в конце зимы 1894 года по только что построенному мужиками усть-цилемских и мезенских деревень тракту Усть-Цильма – Койнас. Нанялся в работники к богатому цилемскому мужику за харч да жилье. Был он молод, красив, силен, ко многим работам приучен. Приглянулась ему дочка хозяина Оленька, и он ей приглянулся, и стали они встречаться тайком. Как всегда бывает, все тайное становится явным. Скоро об их тайне узнала вся деревня. Кто-то из подхалимов выследил их и рассказал отцу Олиному, Митрофану Кондратьевичу. Отец Оли был мужик крутого нрава, скупой, вызвал Ивана, отругал матерно, обозвал голодранцем, соблазнителем, вором. «Мое добро тебе понадобилось, а не девка», – кричал он, размахивая пудовыми кулачищами, и выгнал Ивана, пригрозив: «Если увижу с дочерью, ребра переломаю». А Олю вожжами отходил и в чулан запер. Иван не ушел из деревни, да и уйти не мог, его к этой деревне, к этим привольным местам, богатым дичью, зверем и рыбой, привязала Олечка, стройная, как сосеночка, быстрая, как олень. Броская Олина красота кружила головы многим парням не только цилемских, а и печорских деревень. Из самой Усть-Цильмы приезжали свататься, но отец отказывал женихам, ждал богатого из Ижмы.
Иван жил в хате молодоженов Ильи и Василисы. Илья, как и Иван, пришлый, родители его в Денисовке жили. Женился на Василисе и вот уже год жил во второй половине дома тестя, строил дом, но строительство шло медленно – денег не было. Иван согласился помочь Илье в строительстве дома, в работе он бойкий и ловкий, умел не только бревно окантовать и рубить углы, но и печи хорошие класть, и клещи для хомута сделать и расписать. Да и время было летнее, работы у мужиков невпроворот, но главное – заготовить сено. В эту пору сильные мужские руки ой как нужны. Если не лениться, то заработать в это время можно хорошо.
Головушка его болела не о хлебе насущном, а от нестерпимой любви к Оле. Она к нему во сне являлась и даже наяву виделась. До боли в сердце переживала разлуку с Иваном и Оля, невозможность встречи с ним сказывалась на ее состоянии, она становилась рассеянной, вялой, злой на отца. И только мгновенные встречи глазами поддерживали ее.
Встречаясь со своими подружками, она задавала им и себе вопрос: как быть? Как уговорить отца, чтобы он согласился выдать ее за Ивана? О большой, настоящей любви Ивана и Оли знала вся деревня и им сочувствовала. Многие мужики в разговоре с отцом Оли прямо в лицо ему говорили, что он плохо поступает, не по-божески, запрещая Оле и Ивану встречаться, называли его губителем, а за глаза – жадным, жестоким извергом. А Ивану говорили: «Забирай свою Олю и женись, большинство деревни на вашей стороне, и уходите из деревни».
Ближе к осени, когда ночки стали потемнее и подлиннее, встретились Иван да Оля, да так больше и не расставались. А случилось вот как. Осенью мужики ловят рыбу, рыба эта проходная – сиг, семга – идет большими косяками в верховья Цильмы и на ее горные притоки нереститься. Идет она мало времени, когда неделю, редко больше. Все мужчины в это время на рыбалке. Уехал на рыбалку и отец Оли, Митрофан Кондратьевич. Воспользовавшись отсутствием отца, Оля ушла к Ивану.
Когда Митрофан Кондратьевич вернулся с рыбалки, он первым делом спросил: «Где Оля?» Дарья Прохоровна, женщина умная, бойко ответила: «У подружки, скоро придет, а сейчас иди в баню, попарься...» Она, в отличие от мужа, не только одобряла любовь Оли и Ивана, но и согласна была на их брак. Она нутром чувствовала, что счастье дочери – не в богатом муже, а в Иване, с ним она будет счастлива. Разговор с мужем о случившемся она начала сама, когда он, умиленный жаркой баней и выпив пару чашек горячего крепкого чая, попросил второе полотенце, чтобы вытирать катившийся ручьем пот. Подавая полотенце, она и сказала: «Митрофан, ты уж не горячись, выслушай меня», и рассказала, что Оля уходом ушла за Ивана, что они в деревне и ждут его слова. Когда эти слова дошли до сознания Митрофана Кондратьевича, лицо его сделалось зеленым, в глазах загорелись синие огни. Он резко вскочил из-за стола и крикнул: «У кого они?» Схватил свой зипун и направился к дверям. Дарья Прохоровна встала в дверях и сказал громко, раздельно: «Не пущу на посмешище!» Не давая ему сказать ни слова, стала убеждать его, мол, вся деревня одобряет поступок Оли, и в глазах людей она – жена Ивана, он должен это понять и не ходить туда в таком виде, не выставлять себя дураком: «Успокойся и давай обсудим, как нам выйти из этого положения». В общем, уговорила она его, он не пошел, но больше суток ни с кем не разговаривал, только работал да работал.
Утром за чаем, когда все были за столом, сказал: «Пусть живут своим умом и своими трудами, я ей ничего не дам» и отдельно жене: «Дарья, завтра на обед пригласи Олю с Иваном».
Обед был коротким, и слов сказано было мало. Митрофан Кондратьевич дал свое согласие на брак, благословил их, благословила Олю и Ивана Дарья Прохоровна. И еще Митрофан Кондратьевич сказал, что приданого для Оли и места для житья нет, но она может забрать всю свою одежду. Сказал: «До свидания» – и вышел. Оля расплакалась, мать ее успокаивала, просила не сердиться на отца: «Ведь ты нарушила заповедь предков, самовольно вышла замуж. Старикам такое не нравится».
Оля с Иваном забрали вещи и ушли к Илье и Василисе. Они решили из деревни не уходить и построить свой дом.
Осенью в деревне всегда проходил сход. На него приходили все кому не лень, но решающее слово было за мужиками. Разные вопросы решал сход: и старосту выбирал, и земельные вопросы решал, и разные домашние споры разбирал. На сходах решались и казенные вопросы: выполнение разных повинностей, поставка почтовых лошадей, содержание постоялых дворов, кушничьих изб, опять же налоги разные. Все эти вопросы для деревни большие и очень важные. На сходе решался и Иванов вопрос о земле под строительство дома и о земельном пае. Пай земельный выделялся из общинных земель на двадцать пять лет.
Сход решил: в деревне под строительство дома места нет, нет и обработанной земли на пай. Есть у общества земля на едоме да в мегу, но там сплошной лес. Если есть силенка да денежки, то можно выделить три десятины. Иван согласился, взял три десятины земли, ельника сплошного, на едоме. Раскорчевали Иван с Олей ельник, дом построили большой, на три избы, к нему пристроили хлев с поветью, выстроили амбар, овин. На поле, возле дома, ячмень да картошку выращивали, скот завели, пожню на четыре десятины в мегу расчистили. Крепко стали на ноги, детей кучу вырастили, там состарились и похоронены там. Десять детей у них было, семеро сыновей и три девки. Разная судьба выпала на их долю. Двоих сыновей раскулачили в тридцатом году, увезли строить Беломорканал, там они и головушки сложили. Один сын ученым стал, в Москве жил. А я только Вавилу Ивановича знал, сухонького, очень подвижного старика, неутомимого охотника и рыбака, знатока родной природы и глубоко верующего старообрядца. Детей у него не было, хотя дважды вдовел. Жил в домике с нарезными наличниками на окраине деревни, возле ручья. Жил не один, со старухой лет шестидесяти, из Усть-Цильмы, тоже старообрядкой. В доме две комнаты и небольшая третья, заставленная иконами, образами, на столике и на полках церковные книги на старославянском языке. Эта комната была для них часовенкой.
Вавила Иванович любил поговорить, порассуждать как о жизни деревенской, так и о жизни в других местах и странах, о поступках людей. В них его интересовал вопрос, почему они так поступили. О действиях властей говорил без злобы и брюзжания, ничему не завидовал и ничему не удивлялся, в разговоре часто вспоминал Бога. Мол, Бог все видит и все слышит, и каждому воздаст по заслугам. Собеседник он был интересный, многое помнил, многое видел сам. Рассказал он мне о Покойной – святом, обетном месте на Тобыше, примерно в ста пятидесяти километрах от его устья. Там и сейчас стоят кресты лиственничные да избушка. Сюда идут и едут со всех усть-цилемских деревень, оленеводы зимой заезжают, коми и ненцы, обет кладут, подарки Богу оставляют, кто чем богат: и деньги кладут, и шкурки зверей, а у кого нет ни того, ни другого, избушку подправят, пол вымоют, за могилами приглядят. Все, кто направляется к Покойной, должны эти тобышские версты пройти сами или уплатить провожатому, чтобы не было никакого лукавства, а все должно быть от чистого сердца.
До сих пор в памяти народной живет легенда. На Тобыш из Московии по рекам северным пришли семь братьев. Избушку срубили, промыслом жили, Богу молились, сколько годков жили, позабылось. Как всякому грешному на земле, пришло время, стали помирать. Да как-то круто все вышло, за одну весну и лето шесть могил с шестью крестами появились. Один остался, середний по возрасту брат, и он шибко недомогал. Связал он плот, уложил на него кой-какие пожитки, простился с могилами братьев, взошел на плот, еще раз перекрестил место, простился и оттолкнул плот. Сколько времени плыл по одной реке, по другой – не ведает, да и спросить не у кого было, никто по Цильме тогда не жил. Плот увидели в устье Цильмы, у Каменного Носа, одним краем зацепившийся за камень, а на нем человек в бреду и берестяной ящик с церковными книгами. Когда он пришел в себя, Иваном назвался и еще успел сказать, что с Тобыша, там братья остались. Переложили мужики его в лодку и повезли на другую сторону Печоры. В ту пору уже на Гари, где сейчас стоит Усть-Цильма, первые дома стояли. Пока везли, он и умер. Похоронили его на высоком холме с широким видом на заречные дали. Вскоре рядом с Ивановой могилой появились другие могилы. Холм Ивановым стали звать, а по нему и кладбище – Иваново. Святые книги Ивана и образок с Богородицей до сих пор хранятся, а Иван, как святой, в молитвах помнится.
Поведал он мне и о скверне, нанесенной могилам молодыми людьми из Прибалтики, приехавшими на далекий Север в составе строительного отряда. Эти молодые люди с крестов, надгробий выковыряли все образа и увезли в свою Прибалтику для продажи. Добрались они и до Покойной – все, что можно было, украли, разбили горшки, в которых веками покоились серебряные, медные монеты, медальоны, перстеньки, крестики, перетрясли шкурки зверей, раму разбили. Люди писали властям об этих варварах, да что власти, они даже не ответили на письма.
Своеобразный человек был Вавила Иванович, и поступки его были не каждому понятны. В конце пятидесятых годов простым смертным стали назначать и давать пенсии. Назначили и Вавиле Ивановичу сто с небольшим рублей как кадровому охотнику-промысловику. Почтальон ежемесячно приносил ему денежный перевод, и он каждый месяц не получал их, отказывался. Когда его спрашивали: «Вавила Иванович, почему не получаете пенсию?», он отвечал: «Не могу брать незаработанное, я еще в силе и сам себя кормлю». – «А как быть с пенсией, она же тебе назначена за твой добросовестный труд?» Он твердил свое, что еще в силе, и заявление не писал об отказе, и никому доверенности не давал на ее получение.
Помню один любопытнейший случай. Был я в командировке, объехал все деревни и лесные поселки по Цильме. Возвращаюсь домой, в Усть-Цильму. Зашел в правление колхоза спросить, когда будет подвода. Председатель отвечает: «Скоро, сейчас». Минут через двадцать к правлению подъехала подвода: лошадка, впряженная в фуры, а в них небольшой мужичок в малице. Дело-то было в марте, солнце грело только днем, а утром и ночью было холодно. Вышел я из правления, подхожу к фурам, а мужичок-то знакомый – Вавила Иванович. Поехали мы с ним. Дорога круто спустилась на Цильму, а дальше шла рекой. Хотя холодно было, но без ветра. Ехать надо часа три. Лошадка бежит трусцой, дорога одна, наезжена, править лошадью не надо. Мы в тепле, запрятавшись глубоко в сено, укрывшись овечьим одеялом, время коротаем в разговорах. Я спросил его: «Вавила Иванович, ты, наверно, в Усть-Цильму едешь по делу, ведь просто так, ради развлечения, ты не поедешь. Наверно, в больницу?» – «Да нет, разве только в заготконтору зайду». – «Ну а все же, если не секрет, ты же знаешь меня, я чужие секреты не выдаю». Вавила Иванович ответил: «Да, дело у меня в Усть-Цильме серьезное, за ним и поехал». – «А что?» – «Старухи велели привезти попа, а председатель колхоза в самый последний момент велел привезти муки, хотя бы мешков пять-шесть обязательно, а то все останемся без хлеба. Вот я и решаю эту шараду, что привезти: если привезу муку и не привезу попа, старухи съедят меня своим ворчанием; если же привезу попа, а не привезу муки, председатель никогда мне больше не даст лошади, да и деревня без хлеба останется. И так плохо, и этак не хорошо. А взять то и другое – лошади будет тяжело, да и поп, наша наставница, баба капризная, ступью на мешках с мукой не поедет».
Как вы думаете, попа или муку привез Вавила Иванович в деревню? Мне тоже было интересно узнать. Дня через четыре я зашел в дом, где останавливался Вавила Иванович, и спросил у хозяйки, что увез тот. Она засмеялась и ответила: «Муку!»
 | назад |
| вперед |  |
