Карфаген, думаю я. Какое гордое имя – Карфаген, город – властелин африканского побережья. Мысленно переношусь в Рим, в Колизей, в его тоже уже обветшалые камни, и слышу крики римского сената, выступления Катона, который повторял всегда только одно в конце любого своего выступления:

– Карфаген должен быть разрушен!

И повторял так громко, что пробил толщу веков и заставил даже нерадивых студентов повторять вслед за собой: «Карфаген должен быть разрушен».

Разрушили. Вот они – остатки, объект туризма. Да и Колизей тоже объект, ведь и пословицы – «Все дороги ведут в Рим», «Нет нигде жизни, кроме Рима» – тоже загасли.

Я уже разулся и потрогал воду босой ногой. Прохладновато.

Но тогда тем более, из упрямства, быстро раздеваюсь догола, чтоб потом одеться во все сухое, и, не давая себе поблажки, забредаю в соленые воды. Иду, иду, вскрикнув, окупнулся, уже и плыву. Ничего, прекрасная вода. Никаких волн, спокойно море. Легко держит мое грешное тело, даже можно и руками не шевелить.

Я перевернулся на спину, глядя в светло-желтое африканское небо. Словно детство вернулось. Милое детство, ты всегда вспоминаешься, когда мы доживаем до редкой минуты спокойного времени. Как все было солнечно и безмятежно! Какие там системы, какие идеологии? Костер горит, сейчас разгребем золу, засыплем картошки, сегодня и соль есть, и хлеба краюха. А вода – вот она, родная родниковая река. И день под небом, как год, как вечность. И эти стремительные прочерки ласточек над нами. Да, а как же здешние мальчишки, когда бегут купаться, как они целый день без воды? С собой, наверное, берут. Я потихоньку, лежа на спине, поплыл к берегу. Вдруг увидел, что надо мной чертили воздух самые настоящие, я бы даже сказал, наши ласточки. Да, они же здесь зимуют. Точно, наши! Узнали меня?

Попробовал дно, уже по грудь. Повернулся к берегу – мать моя! – все футбольные команды, бросив игру, прибежали на меня смотреть. Видимо, я им кажусь северным моржом, который сейчас выныривает чуть ли не из проруби. А как же я выйду? На мне же ничего, кроме креста. Но и выходить надо, не ждать же, пока их отманит от берега голод. Да и откуда они? Близко никаких домов. В пещерах живут, дети античности. Видывали они, конечно, тут всяких пеннорожденных. Я смело стал выходить. Мальчишки хлопали в ладоши. Но, деликатный народ, отвернулись, когда я вышел на мель перед берегом.

Поехали дальше. В машине говорили о гибели империй, чудес света. Афины, Пальмира, Фиваида, Колизей, Персеполь, Вавилон, Коринф... какие были центростремительные вихри в этих местах, какие столетия затягивали в свою воронку народы и государства. И то быстро, то медленно уходили в черные дыры времени. Мы ехали в Бизерту, место гибели русского флота. Там, как нам сказал Николай Иванович, есть русская церковь и ее хранительница Анастасия Александровна Ширинская-Манштейн, дочь флотского офицера.

– У нас не было с ней общения. То есть официально. Но тайком бывали у нее, привозили продукты, помогали выжить. В перестройку кадры посольства перетряхнули, пришли лизоблюды перед Западом, но единственное, что жены наши стали делать открыто, – ездить в Бизерту к Анастасии Александровне.

– Жены? А вы?

Николай Иванович помолчал, глядя на пустые места за окном и улыбнулся:

– Они ж и за нас свечки ставили.

Бизерта – тяжелое слово для русской души. Как погибал русский флот, как нас предавали бывшие союзники – об этом сказано достаточно. А сегодня важным было то, что в Бизерте русская церковь, выстроенная моряками, и не просто моряками, но и на их скудные деньги.

Мы посидели дома у Анастасии Александровны. В темном платье, светленьком платочке она была совсем-совсем нашей, будто мы сидели на окраине Вятки, или Костромы, или в Москве, в деревянном доме в Сокольниках, и пили чай. Был Великий пост. Привезенное Николаем Ивановичем съестное, кроме печенья и карамели, было унесено до пасхального дня.

– Моя главная мечта, – сказала Анастасия Александровна, – побывать в России, в сельской церкви, в Великий страстной четверг на службе Двенадцати Евангелий, а потом умереть.

– Вам жить надо долго-долго, – сказал Николай Иванович. – Видите, уже из России едут, и будут приезжать все больше. Кто встретит, кто расскажет?

– Это все уже описано, – ответила Анастасия Александровна. – А у меня нет сил говорить о гибели цвета русской нации. Как я жила, куда и на что ушла жизнь, не помню. Вот и сейчас себя ощущаю маленькой девочкой, когда мы жили на кораблях. Несколько лет. Была школа, оркестр, иногда объявляли вечер танцев. На эсминце (уже забываю названия), на палубе, я стояла в белом платьице. И ко мне подошел Врангель, и поклонился, и сказал: «Вы позволите пригласить вас на вальс?» Вот и вся моя жизнь.

Мы шли по улице Бизерты, совершенно безлюдной. Анастасия Александровна заранее достала из ридикюля большие ключи от замка и двери храма.

– Только извините меня, что внутри стоят стулья. Это я, чтобы как-то выжить, платить за свет, воду, пускала христиан-католиков для службы. Они же не могут, как мы, стоять всю службу. Даже свою короткую сидят. Бог им судья.

– Приедет и к вам батюшка, – бодро сказал Николай Иванович.

– Дай Бог, – она перекрестилась.

Мы остановились на паперти. Анастасия Александровна показала в сторону моря.

– Еще в шестидесятые годы были отсюда видны мачты кораблей. Но уже это был металлолом. Моряки разошлись еще в конце двадцатых годов. Кто уехал во Францию, кто здесь пошел в услужение. А я, куда я от церкви? – она вздохнула. – Поэт написал об исходе из России:

И запомнил, и помню доныне
Наш последний российский ночлег,
Эти звезды приморской пустыни,
Этот синий мерцающий снег.
Стерегло нас последнее горе, –
После снежных татарских полей, –
Ледяное Понтийское море,
Ледяная душа кораблей.

Мы вошли в холод каменного храма. Развели шторы на боковых окнах и увидели, что царские врата, центральная завеса храма – это боевой андреевский флаг. Да, настоящий морской стяг.

– Но с какого эсминца, уже тоже не помню, виновата, – сказала Анастасия Александровна. – Можно сказать: с любого. Молитвы читаю, Псалтырь. Пыль вытираю, пол мою. А в алтарь не вхожу, нет благословения. Да, с батюшкой бы тут все оживилось.

– Будет! – твердо сказал Николай Иванович.

Мы поставили свечи у алтаря и перед Распятием. И долго стояли молча, слыша, как в тишине слабо потрескивает сгорающий стеарин.

Хотели закрывать шторы на окнах, но Анастасия Александровна воспротивилась.

– Еще не зима, все-таки внутри посветлее, не так мрачно.

Мы проводили ее до дома и вышли на набережную. В конце ее, в воде, лежали огромные остатки корабля. Ржавеющий корпус, гниющие шпангоуты, черные иллюминаторы с осколками стекла.

– Как скелет динозавра, – осмелился я прервать молчание. – У нас и по Вятке, и по Каме, и по Средней Волге обнажаются откосы и находят скелеты допотопных животных. Потом потоп, потом еще потопы. И вот пусто в Карфагене – и здесь кладбище. Все умерло, а церковь стоит, Анастасия Александровна молится, андреевский флаг на страже алтаря.