МАСТЕРСКАЯ
НЕБО АЛЕКСАНДРА ВЕДЕРНИКОВА
Выдающийся русский бас – о своем пути в искусство
и о тайне, стоявшей у его истоков
Ему рукоплескал весь мир. Он пел в концертных залах, в лучших театрах Европы и Америки. Солист Государственного академического Большого театра России, народный артист СССР, действительный член Русской Академии искусствознания и музыкального исполнительства, победитель международных конкурсов, непревзойденный исполнитель русской народной песни, романсов, вокальных произведений современных композиторов
Александр Филиппович ВЕДЕРНИКОВ любим всеми, кто не равнодушен к опере.
В самое глухое время богоотступничества – в 70-80-е годы ХХ века – живая вера сподвигла его к исполнению духовных песнопений в концертных залах Москвы и в других городах страны. Собственно, многие оперные партии в исполнении этого талантливого артиста воспевали высоту духа русского человека, готового голову сложить за веру, за други своя.
В 90-е годы, когда верить никому уже не возбранялось, солист Большого, народный артист СССР Александр Ведерников был награжден орденами Андрея Первозванного, Преподобного Сергия Радонежского, Святого равноапостольного вел. князя Владимира, а также многими медалями Русской Православной Церкви. А совсем недавно – правительственным орденом «За заслуги перед Отечеством».
Первая встреча
Он помнит все до мельчайших подробностей. Словно бы вчера это было.
…Ясный сентябрьский день. Деревня на высоком берегу Вятки. Рубиновые гроздья рябин. Большая красивая церковь на взгорке. Мама подводит его к порогу. Двери раскрыты настежь, но после слепящего дневного света совсем невозможно разглядеть, что там дальше – внутри храма. Да и некогда. Мама падает на колени. А семилетний Саша (его впервые привезли в церковь из далекого уральского городка) пристраивается подле нее. «И вдруг!.. Слышу ангельское пение. Сверху откуда-то. И так радостно стало!» – вспоминает Александр Филиппович.
Впервые нахлынули на него волны огромного счастья. Оно не вмещалось в груди, заполняло его от макушки до пяток – и, казалось, вот-вот оторвет от земли…
Так впервые прикоснулась к его душе благодать, обитающая в доме Божьем. Ясным тихим светом воспоминание это ложится на сердце в хмурые дни неудач. По сию пору и волнует, и радует.
Храм скорби
Наша первая беседа-знакомство состоялась в московской квартире певца, в большой комнате, увешанной картинами. Среди живописных портретов и пейзажей я увидела и работы самого Ведерникова. Это, безусловно, талантливо выполненные портреты родителей, сына Саши (сейчас он главный дирижер Большого), композитора Георгия Свиридова (с ним Александр Филиппович дружил долгие годы, до самой смерти композитора, почти всегда был первым и лучшим исполнителем его вокальных произведений), полотна, подаренные сыном Борисом (он окончил Суриковский институт), пейзажи друзей-художников.
Кстати, Александр Филиппович – большой любитель и знаток живописи. А еще любит покопаться в грядках на подмосковной даче. Не прочь и земляков проведать. В молодости вместе с друзьями сплавлялся по Вятке до отцовского села Мокино. Жили в палатках, рыбу удили, за продуктами в деревню ходили. А когда узнали в нем знаменитого земляка, «сдался» и охотно спел для местных вятчан в клубе. Позже мокинские любимому певцу построили и подарили дом на берегу Вятки. Теперь он бывает там уже нечасто. Зато сыновья при всяком удобном случае стараются выехать в ставшее и для них родным Мокино. В деревенском доме живут с удовольствием и подолгу. Младший (художник) привозит с берегов Вятки замечательные пейзажи и натюрморты. В числе прочих они украшают отцовский кабинет.
В центре просторной комнаты царит рояль, где, вероятно, проходят домашние репетиции певца. Кстати, добрую половину жизни аккомпанирует ему жена Наталья Николаевна – первый и лучший слушатель, критик, неизменный концертмейстер и постоянный спутник. Она – известная органистка, заслуженная артистка России, профессор Московской консерватории.
В очередной раз зазвонил телефон, и пока Александр Филиппович отвечал, я изучала портрет мамы. Простое доброе лицо. Неизбывной любовью лучатся с холста живые мамины глаза. Как будто высматривают в сумрачной комнате (а уже вечереет) своего старшенького.
Когда беседа возобновилась, Александр Филиппович заговорил о маме и тотчас вспомнил необычный сон.
– Вижу, как будто в храме я. Огромный белый храм, скульптуры Микеланджело, на стенах роспись – страсти Христовы. Я почему-то в крестьянской одежде – в простом полушубке, в лаптях. И со мной отрок. Мы идем вдоль стены, и вдруг сверху голос раздается: «Храм скорби!» Снова идем, и опять голос: «Храм скорби!» Так трижды. И знаете, все как наяву… А на следующий день получил телеграмму: умерла мама…
Мамина любовь и взыскательность отца, крепкая вера – в семье ею все измерялось – растили его, давали силы идти вперед или в гору, даже когда ураганный ветер в лицо.
Вятские – ребята хватские
Ведерниковы все так: не с горы катились, а в гору шли. Вначале все пятеро братьев жили на земле предков в селе Мокино, что раскинулось в нижнем течении Вятки. В большом двухэтажном доме (нижний этаж был каменным, а верхним служил деревянный сруб) мирно соседствовали пять семей Ведерниковых. Братья были мастеровитыми: плотничали, делали кареты, тарантасы, умели изготовить для коня и повозки полное снаряжение – от колес до сбруи. А еще были они кузнецами, плели корзины. Словом, зимой на печи не отлеживались. Ну а летом растили хлеб.
В 30-е годы Ведерниковых решили раскулачить. Слава Богу, нашлись добрые люди – дали знать, что наутро за ними придут. И вот!
– В одну ночь дом опустел, – вспоминает Александр Филиппович. – Разъехались братья в разные стороны. Да так далеко: увиделись только через много лет, и то не все.
Отец Филипп Сергеевич с матерью Анной Дмитриевной и двоими мальцами (Саше было тогда всего лишь три года) поселились в небольшом уральском городке угольщиков Копейске. Со временем отец стал строителем. Пришлось научиться еще одному делу. Мама освоила письмо и счет, окончила курсы медицинских сестер. А Саша с братом ходили в школу. В начальные классы – в шахтерском Копейске. Заканчивали учебу в городе Еманжелинске Челябинской области, куда к тому времени переехала семья. В школе Саша отнюдь не блистал успехами – на тетрадки и учебники просто времени не хватало. Рисовал с жадностью, с удовольствием пел. Причем не всегда чисто, потому что у Саши тогда ломался голос. Пожалуй, в хоре его не особенно поощряли – а ну как песню испортит. Но он держался, потому что не петь не мог. И вот однажды вышел на клубную сцену и выдал басом: мощно, сильно, красиво. Когда учился в горном техникуме, выступал на олимпиадах и довольно часто выходил победителем. Однажды в качестве первой премии ему выдали отрез сукна на костюм. Удача неслыханная! Время-то было военное. Отец ушел на фронт, и жили они скудно, не ели даже досыта. Про обнову и думать забыли. А тут вдруг новенький костюм. Как с неба упал!
Отец хотел, чтобы он стал шахтером – работа мужская, настоящая. Да и платили хорошо. Сын подчинился. Тогда не знал еще, что взбунтуется душа – не под землю, а ввысь потянется.
По правде сказать, занятия в горном техникуме (он поступил туда сразу после семилетки) и выступления в концертах все же не были главной его заботой. Пока отец воевал, он оставался за старшего в семье. Был коренаст, крепок и уже многое умел. Чтобы помочь маме, работал в слесарке, доски строгал, а дома обихаживал корову. Он и сено косил, и кормил ее, и даже подоить успевал (маме трудно было – в семье, кроме Саши, подрастало еще двое детей). Вместе с дружками ходил на заработки в колхоз, на колхозном поле по весне копали прошлогоднюю картошку. Сам, без сторонней помощи, – тут пригодились отцовские уроки – соорудил телегу. На этой телеге возил сено с дальнего луга. А впрягал вместо лошади (где ж ее было взять) все ту же корову-кормилицу. Слава Богу, в конце войны вернулся домой отец, израненный, но живой. Должно быть, молитвы мамы и бабушки укрывали его от смертоносного огня.
Ангелы на стенах
|
Родители, а особенно бабушка, были людьми набожными. И хотя в школе, а потом и в техникуме ребят растили атеистами, горячие бабушкины молитвы уберегли. …Его никогда не оставляло чувство присутствия Божия.
Мальчиком любил смотреть через крохотное стеклышко-глазок в бабушкином коралловом крестике, привезенном кем-то от Гроба Господня. Подолгу любовался величественной панорамой Иерусалима, мысленно парил в неведомых далях.
Бабушку слушались.
– Когда, бывало, расшалимся, – вспоминает Александр Филиппович, – только прикрикнет, мол, Бог накажет, и мы затихали.
В доме витало благоговейное почитание Господа. Не случайно, увлекшись рисованием (в школьные годы его педагогом был репрессированный студент Ленинградской академии художеств), изображал на стенах крылатых ангелов. Кстати, много лет спустя (тогда он уже был певцом) написал икону Николая Чудотворца и подарил ее небогатому сельскому приходу невдалеке от Ленинграда. Образ стал напрестольным, и с ним совершались, а возможно, и теперь совершаются, крестные ходы. Ну а прежде, еще в школьные годы, расписывал стены. Чаще всего за неимением бумаги и от избытка чувств, от нетерпения явить миру свои «сокровища». Вряд ли «мир» в мамином лице приходил в восторг от Сашиных художеств. Но она была очень добрым человеком и многое спускала своему неуемному художнику. Никогда не пыталась держать своего первенца на «коротком поводке». Потому-то он с детских лет привык к вольной волюшке, не ведал страха, какие бы булыжники не вырастали посреди дороги. И всегда словно магнитом притягивало его творчество.
Исход
Да и могло ли быть иначе? Сама среда располагала. В семье все пели – от мала до велика. Когда собирались за праздничным столом и запевали песню, у дома Ведерниковых толпились «вольные» слушатели. Хорошо пели все. Но искусным пением не кичились. Ведь они же вятские. А Вятка всегда голосиста была. Редкий вятич не умел петь раздольные русские песни. Естественно, ни о какой опере Саша и думать не думал.
Диплом горного мастера был уже в кармане, но в шахту он не хотел, и тут отцовское неодобрение не удержало. Характер!
В один прекрасный день решил податься в художники. Собрал книги и краски в самодельный, собственноручно изготовленный фанерный чемодан, взвалил почти неподъемную ношу на плечо и зашагал к вокзалу.
В дороге случилось нечто, о чем до сих пор вспоминает, тревожно волнуясь:
– До станции идти далеко. И через лес. Чемодан – руки обрывает. Тяжко мне. Но лето! Тепло, солнышко: душа радуется. Иду не спеша – то посижу, то опять на тропинку выйду. Весело. Напеваю что-то. Вдруг! Ш-ш-ш – трава зашевелилась, листочки на березах затрепетали. Шум, движение какое-то впереди. Поднимаю голову и вижу: шагах в двадцати от меня из молодой березовой рощицы на дорожку плавно выходит высокая, выше деревьев, белая женщина. Как пар. Как облако белое. Но все очертания, даже черты лица видны совершенно отчетливо. Перешла – как переплыла – тропинку и скрылась в лесу… У меня от страха волосы зашевелились. Подхватил чемодан – даже тяжести не ощутил – и так припустил, что потом у вокзала еле затормозил. Километра два бежал, как никогда в жизни не бегал. Домчался до железной дороги и почти упал на скамейку – совсем без сил.
Что это было? Бог весть. Но встреча с доселе невиданным (такого не случалось ни прежде, ни потом) стала для него бесспорным свидетельством существования иных планов бытия – бытия нездешнего, потустороннего.
Кое-как отдышался и сел на поезд, который довез его до Свердловска. Уроки рисования усвоил преотлично. И, пожалуй, стать бы ему художником, но пока думал, пока ехал, опоздал. Вступительные экзамены в Свердловском художественном училище закончились. Потому перешел через дорогу и заглянул в музыкальное училище. Оказалось, что и туда прибыл поздновато. Но в жюри были настроены дружелюбно. Не обижать же парня из глубинки, пусть-де споет – отчего не послушать. Саша спел Мельника из «Русалки» Даргомыжского (разучил его еще в самодеятельности), и неожиданно произвел фурор. Александра Ведерникова почти что на руках внесли – единогласно приняли на вокальное отделение училища. А еще через два года, почувствовав, что от учения мало проку (он никак не мог совладать со своим своенравным голосом), уехал в Москву в надежде на встречу с педагогом, который поможет ему выбраться из тупика. И тогда, и позже всегда проявлял твердость: что бы ни случилось – не пасовал. Стоял на своем, если чувствовал свою правоту.
Туш в честь певца
Нельзя сказать, что первопрестольная встретила его с распростертыми объятиями. Ночь коротал на лавочке у памятника Чайковскому, пристроив в изголовье свой фанерный чемодан. А наутро впервые переступил порог консерватории. В то лето поступить было чрезвычайно трудно: предстояло выдержать очень высокий конкурс – 22 человека на место. Но ему удалось пройти сквозь это густое «сито» и стать студентом вуза. Мало того – довольно скоро Саша вырос до сталинского стипендиата. «Богатым» стал. Даже семье помогал – посылал на Урал какие-никакие денежки.
Очевидно, талантливого человека, призванного служить Истине, сам Господь ведет. Поэтому не нужны ему никакие уловки, хитрости, чтобы отвоевать место под солнцем. Нужны смелость, твердость, решимость.
|
Едва окончив консерваторию, получил приглашение в Ленинград, в Кировский театр оперы и балета. Там успел сделать несколько партий, после чего его попросили спеть Сусанина. А надо сказать, что для молодого, не вполне окрепшего голоса эта партия чрезвычайно трудна. Однако медлить и раздумывать не стал. Разучил, что называется, на счет «раз». Но всегда, выходя на сцену, понимал, что рискует.
– Спою, – вспоминает артист, – и на неделю без голоса остаюсь.
Советовался с мастерами, бился, думал, пробовал – болезненно трудно давался ему Сусанин. Между тем пел еще и в концертах, старался подработать. Жили-то ведь впроголодь.
Именно тогда, в ленинградский период жизни, съездил в Германию на Международный конкурс имени Шумана. Для всех стало полной неожиданностью, что он, никому еще не известный начинающий певец, взял золотую медаль. Кстати, после первого тура его пытались снять с дистанции. Александр не владел языком оригинала и пел по-русски. Но тут вмешался Александр Васильевич Свешников – он был в составе жюри. Взял в руки бумаги и призвал к справедливости: «Традиция традицией, но ведь в условиях конкурса не оговорено!»
Молодого певца оставили в покое – позволили выйти на финиш, впрочем, не рассчитывая на сенсацию. Тут-то он и раскрылся во всю мощь природного дара.
Это была первая поездка за рубеж. В дальнейшем он объездил многие страны, почти все континенты. Не бывал разве что в Австралии. И везде его дар покорял, становился ошеломляющим открытием.
«Александр Ведерников – один из самых волнующих певцов, которых я когда-либо слышал. Поверьте... и доверьтесь мне: как следует запомните это имя», – призывал музыкальный обозреватель в Париже. А в начале 70-х журналист из Стокгольма Черстин Линдер, переполненный чувством благоговейного восторга, написал: «Исполняя три самых трудных фрагмента партии (Годунова – Т.Х.), он создал образ, в который не только фантастически вжился, но и бесподобным образом сумел передать это другим. Не думаю, что мне когда-либо в жизни приходилось быть свидетелем подобной победы духа над материей. Неудивительно, что оркестр дал туш, – насколько мне известно, это было впервые в честь певца-солиста».
Победа в Германии на трудном международном конкурсе повлекла за собой еще один поворот в судьбе. Вскоре Александра Ведерникова пригласили в Большой. Удача! А с другой стороны, быть артистом Большого – большое испытание, испытание на крепость характера, на способность служить, а не прислуживать.
Революционные шаровары для Сусанина
В Большом тогда особенно нуждались в Сусанине, и он стал его петь. Надо сказать, в ту пору, то есть в период советского строительства, образ этого героя толковали по-разному. Так вот, Александр Филиппович взял на себя смелость показать Сусанина таким, каким видел его сочинитель. По замыслу автора, он без малейших колебаний шел на смерть, отдавая жизнь за царя и Отечество, жертвуя собой безо всякой надуманной революционной патетики. Таковы особенности народного характера.
Московские, да и не только московские постановки трактовали Глинку иначе. В новую театральную эпоху, вплоть до 90-х, на Сусанина пытались скроить «красные революционные шаровары» (помните, такого подарка был удостоен за отвагу красный командир из фильма «Офицеры»). Словом, Сусанина старались представить героем эпохи Советов. Переписывался, например, текст.
Александр Филиппович вспоминает:
– У Сусанина есть такие слова: «Ты, заря, скорее заблести, скорее возвести спасенья час царя». А переделывали как? «…Смерть близка. Мне не страшна она, свой долг исполнил я. Прими мой прах, мать-земля», – и улыбается. – Вот как! Ура! Ему смерть не страшна. А потом поется: «Ах, страшно, тяжело на пытке умирать». Абсурд!
В своем исполнении Ведерников сохранил весь подлинный текст, уступив только однажды. Вместо «для царя» пел «для Руси». Там, где это требовалось по логике сценического действия, осенял себя крестным знамением. И, конечно, на него пытались давить и театральное руководство, и партийная организация, но тщетно. Вспоминая не такие уж давние «бои», певец смеется: «Я был упрям, как осел».
Однажды в Свердловске после спектакля к нему за кулисы пожаловали партийные бонзы, чтобы выразить свое неудовольствие и даже возмущение. Но он, как всегда, в таких случаях был невозмутим: собака лает, караван идет.
Злодей или герой
На сцене Большого он пел в «Князе Игоре» Бородина, в «Борисе Годунове» Мусоргского, в операх Римского-Корсакова, Чайковского, Прокофьева и Шостаковича, Грига, Гуно, Моцарта, Верди, Россини.
Очень охотно и много работал над партией Досифея из «Хованщины» Мусоргского.
– В театре пытались превратить его в этакого злодея, для чего опять же и слова переписывались, – снова повернул время вспять Александр Филиппович. – Пришлось повоевать. Переступал через все указания режиссера и делал то, что у автора было. Досифей Мусоргского – огненный христианин. Он старовер. И видит в надвигающемся будущем предвестие гибели русского характера. Это же он говорит Марфе, что главное – любовь: «Терпи, голубушка, люби, как ты любила». Бывало, режиссер требует одно, а я делаю другое (на сцене), хотя на репетиции и согласиться могу: ладно. Но частенько спорил: «Мусоргский, он же знал историю, литературу». Вот у режиссера терпение и лопнет: «Чтобы я тебя возле себя не видел». И уходит. Ну а потом… Петь-то некому: «Споете завтра?» – «Отчего же нет? Спою…»
Почти неизбежно случались столкновения и в «Русалке» Даргомыжского. Постановщик пытался истолковать оперу как языческое действо, и Мельник виделся ему язычником. Ведерников был тверд как камень. Держался убеждений, что все посылки драматические, все коллизии свидетельствуют о том, что это христианское произведение. Страдания Мельника-отца, у которого подло отняли дочь, вызывают сочувствие, а ведь сочувствие – одна из сторон любви.
– К сожалению, – взгрустнулось Александру Филипповичу, – сейчас мало кто об этом думает. Так было и так есть. Потому и Христос на Кресте оказался.
Он ненадолго замолчал. А потом как бы черту подвел:
– Если искусство не несет в себе христианские идеалы – идеалы добра, сочувствия страждущим, то эти произведения имеют короткую жизнь. Они умирают очень быстро. Вот поставили у нас «Хованщину» с Ростроповичем, и не стала публика ходить. Потому что это уже не «Хованщина» была. Так случается, когда за дело берутся люди карьеры. Они готовы на многое ради того, чтобы о них говорили, чтобы вокруг них был скандал, чтобы быть на поверхности.
И, помолчав, добавил:
– Сейчас довольно часто бывает так, что люди искусства, не заботясь о сохранении подлинной глубины произведения, оригинальничают, искривляют, а то и извращают суть той же оперы. Для чего? А чтобы все сказали: «Да! Вот это постановка, такой еще не было». А ведь это ненастоящее, неглубинное, неправдивое искусство. Правда искусства – это когда ты ему веришь, когда оно украшает твою жизнь, не вызывает отвращения, неприязни. Все истинное, все, что от Бога, – оно прекрасно. Взять хотя бы Мусоргского. «Колыбельная Еремушке», «Светик Савишна», «Сиротка» – как все это просто, хорошо и глубоко!
Вначале это обостренное чувство правды Божией было стихийным, интуитивным, но наступил день и час, когда она открылась певцу во всей полноте.
И открылась ему страна невиданная
В комнату несколько раз почти неслышно пробирался Федя – тоненький мальчик лет девяти. Видно, ему не терпелось поиграть, пообщаться с дедом. Наконец Александр Филиппович пообещал ему, что скоро, вот сейчас… Но вновь заговорил о том, что особенно дорого, и мальчик тихонько пристроился рядом с нами. Он завороженно слушал деда и запоминал, наверно.
А Александр Филиппович вспомнил, как в безбожное советское время в начале 60-х привез из зарубежной поездки Библию. Риск был немалый. Тогда за такое по головке не гладили. Но, Слава Богу, обошлось: «контрабанду» не обнаружили. А он впервые получил возможность прочитать Ветхий Завет – Екклесиаста, пророков, притчи. Ну а потом – Евангелие.
|
– И так меня это поглотило, заполнило, – вспоминает Александр Филиппович. – Мы ведь тогда многого не знали: Бог да Бог, Христос да Христос. А за что Он распят, как распят, в чем суть Его учения? Очень ведь расплывчатое представление было. А тут подвиг Его! Ощущение было открытия нового мира, страны невиданной, о которой только сказки сказывались. Там все важно! Потрясающее чудо жертвенной смерти на Кресте! А затем Воскресение! Все события Его жизни, встречи. Там сконцентрирована вся Истина, вся Правда, важная для жизни человеческой, для понимания главного – зачем мы рождаемся, живем, а потом умираем. Именно тогда открылось мне, в чем оно, подлинное христианство.
Словно спала пелена тумана, и показался берег, и маяк на берегу, указавший дорогу. Наверное, тогда яснее увидел и бездны, опасные для человека-творца пропасти.
Африканские сосуды или Пикассо
– Знаете, откуда идет сатанизм в искусстве, что было началом, скажем, в живописи? – Александр Филиппович задумался, вероятно, взвешивая, стоит ли погружаться в столь болезненную тему.
Помолчал. А потом решительно продолжил:
– Это модернизм, постмодернизм и многие другие «измы». Картины Пикассо, Дюфи, Модельяни, Дали. Я общался с Пикассо, был в его мастерской. Там многое говорило о каком-то пресыщении, когда уже хочется того, не знаешь чего. Вот, допустим, вижу что-то, похожее на африканские сосуды (в гончарной мастерской). А он отвечает на мое недоумение: «Я беру африканские сосуды и немного их деформирую». Представляете, он считал, что это творчество. Что он талантлив – несомненно. Но кому служил и служит этот талант? Богу? Или, наоборот, сатане?
В музыке? Тоже очень много сделано. Особенно в XX веке. Возьмем Шостаковича даже. В некоторых его произведениях пошло разрушение, простота стала исчезать. Его вокальные произведения почти неисполнимы. Им недостает органичности. Нет ясной, внятной мелодии. А мелодия же – душа музыки. Есть у него опера «Катерина Измайлова». Там нет ни одного персонажа положительного. Или убийцы, или каторжники. Попа он изображает – у него это клоун какой-то. Стравинский еще дальше пошел. Такая музыка не отражает божественную красоту мира. Это какое-то падение...
После концерта
В канун Рождества в Большом зале консерватории открылся XVII Международный фестиваль православной музыки в России. На знаменитой столичной сцене выступали певцы, явившие собой славу вокальной отечественной школы. Бурю оваций вызвало появление на сцене корифеев оперного пения, солистов Большого театра народных артистов СССР Ирины Архиповой, Артура Эйзена, Александра Ведерникова, баса, почти полвека не сходившего с подмостков Большого. Он спел арию Сусанина из оперы Глинки «Жизнь за царя». И как только затихли последние звуки пронзительно волнующего голоса, зал буквально взорвался в порыве восторженной благодарности.
Сразу по окончании первого отделения я отправилась за кулисы, чтобы еще раз увидеть певца, сказать на прощание несколько теплых слов. Но оказалось, что сделать это непросто. Справа и слева от меня люди шли по лестнице почти толпой. На одной из площадок стоял Александр Филиппович Ведерников. Он с кем-то беседовал, смеялся и, как всегда, был очень прост – в нем не было ни малейшей рисовки, позы, ничто не говорило о многолетнем «царствовании» на сцене Большого. Поэтому не сразу поняла, что идут-то к нему: с цветами, с любовью, с концертными программками в руках, чтобы получить на память автограф выдающегося певца.
Когда оказалась рядом, услышала чье-то пожелание певцу – выйти на сцену Большого и снова спеть всего (!) Сусанина. Александр Филиппович отшутился:
– Долго стоять уже трудно, разве лежа…
Подумалось: так-то оно так. Но в свои 77 он еще крепок, полон сил, любит пошутить и, что достойно удивления, голос не утратил свежести. А еще подумалось, как же нужны нам, особенно сегодня, такие, как он. Артисты не только талантливые, но и мудрые, духовно зрелые. С идеалами. С принципами. С убеждениями.
Татьяна ХОЛОДИЛОВА
 | назад |
| вперед |  |
