– В каком-то смысле да, если не считать того, что отец мой, ныне покойный, Царствие ему Небесное, был коммунистом. Однако и мама, и бабушка были очень верующими. Не могу сказать, что я был причастен к этому, но большую часть детства прожил с ежедневно молящейся бабушкой.

Моя молодость пришлась на перестроечные годы, мы тогда жили в Киеве, я учился в художественном институте, позже ставшем академией. Но главное, что меня занимало в то время, – это поиск смысла жизни. В какой-то момент я, начитавшись Достоевского, отправился искать Оптину пустынь. Мне ужасно хотелось найти то место, где подвизался старец Зосима из «Братьев Карамазовых». И, наконец, я нашел этот Козельск. Оптина тогда только-только открылась – это были первые месяцы ее существования. По Киеву я знал и храмы, и лавру, и пещеры – эти древности, все это было знакомо. Но попасть внутрь только что начавшего развиваться монашеского организма, видеть становление этого организма, рано вставать, поздно ложиться, ходить в храм – это совсем другое. Писались образа, искались и открывались мощи – происходило что-то по-настоящему значительное.

С большим трудом я оторвался от обители, чтобы восстановиться в институте и закончить его. Через три года я бросил всякие свои светские карьеры, устроился в Троице-Сергиеву лавру, затем рукоположился и с тех пор служу.

– Как вы начали писать свои рассказы?

– Первые опыты я предпринял еще в юности. Подвизался в журналах, газетах. Но как человек, надеюсь, трезвый и, опять-таки надеюсь, здравомыслящий, я понимал, что у меня нет никакого жизненного опыта. Можно сколько угодно высасывать свое эго, но за этим ничего нет, кроме баловства и игры, – ведь ты ничего не перенес, не пострадал, не сделал. Став священником, я ничего не писал, наверное, года три-четыре. И лишь на приходе в селе Берендеево появилось желание перенести то, что видишь, на бумагу.

– Герои ваших рассказов имеют своих прототипов?

– Как правило, да. Другое дело, что в одном персонаже могут быть запечатлены черты нескольких человек. Иногда глубоко трогал чей-то рассказ. Я не умею фантазировать, писать из ничего. Поэтому не стал писателем, беллетристом. Нужна почва, чтобы это имело место в жизни.

– На кого из великих наших писателей вы ориентируетесь?

– Абсолютно ни на кого, если не говорить о родстве вкуса, близости по сердцу. В этом отношении для меня первая величина – это, конечно, Толстой. Притом, что я в свое время написал о нем брошюру (она, кажется, не увидела свет, и слава Богу, потому что некоторые мои выводы были по молодости слишком радикальными). Если не брать трагической линии, которая привела его к отлучению, Толстой остается крупнейшей величиной в литературе. Могу назвать также имена Чехова, Бунина и, может быть, Юрия Казакова. Обычная, прозрачная, взвешенная русская проза – это то, что их всех объединяет.

– Сколько приходов у вас было?

– Ныне у меня, дай Бог памяти, четвертый. Только первый достался мне по наследству от прежнего священника, остальные приходилось создавать.

– Персонаж одного из тех ваших рассказов, которые мы хотим сегодня опубликовать, – отец Трифон, он имеет реального прототипа?

– Да, батюшка, с которого я списал отца Трифона, и поныне здравствует. Другое дело, что мало кому известен и никогда не делал попыток стать известным.

– В одном из ваших рассказов говорится, что отец Трифон преставился. Как отнесся к этому батюшка, ставший его прототипом?

– А он и не знает, во-первых. Во-вторых, нет полной идентичности между прототипом и персонажем. Важен первый толчок, ощущение аромата личности.

– А старушка, к которой он идет со скумбрией, – тоже реальный персонаж?

– Да, конечно. В одном из следующих сюжетов книги у меня рассказывается, как погибает на Пасху бабка Наталья, а косточки ее собирают в коробку из-под обуви. Это как раз она. Замечательная бабушка и очень верующая. Именно так, в Христово Воскресение, и погибла. Помню, у нее были тряпичные четки, подаренные одним из давно уже упокоившихся лаврских старцев. Они так истерлись от многолетнего употребления, что стали кожаными от пальцев. Эти четки – воистину памятник молитвы.

– Мы хотим также опубликовать рассказ про старушку Василису, вступившуюся за старика-священника. Ее образ тоже списан с реального человека?

– Да, только звали ее Катериной, которой я в книге дал имя в память о своей бабушке. В остальном это, можно сказать, чистой воды репортаж.

– И тот священник действительно умер из-за давления прихода?

– Да, в его доме я жил.

– Сколько всего книг у вас вышло? Как это отразилось на вашей жизни?

– Вышло три, сейчас готовится четвертая. Формально в моей жизни мало что изменилось. Но я стал чувствовать себя прочнее в том плане, что часть меня, моего прошлого перестала быть бесхозной. Мне хотелось, чтобы люди, которые дороги мне, не ушли вместе со мной.

– Как в епархии относятся к вашему творчеству?

– Поскольку наш владыка – человек интеллигентный, умный и читающий, то ни одна из книг мне хлопот не принесла. Узнал он о них не от меня, а от кого-то в Москве. Попросил через благочинного прислать их, а потом как-то при случае дал хвалебный отзыв и высказал добрую симпатию.

Очень приятно сознавать, что есть люди, которые разделяют как-то мою внутреннюю жизнь. Я получил 15-20 отзывов, из разных обителей приходили письма, в том числе даже из Израиля. Было несколько доброжелательных рецензий (даже слишком). Хотя одна из книг имеет этнографический характер, она вызвала некоторые споры. В последние годы я читал лекции по этой теме. Но по строю и наполнению она близка к «Асиной памяти».

– В рассказе с этим названием тоже реальные события описаны?

– Один к одному, абсолютно реальная история. Это был мой второй по счету рассказ, написанный в качестве священника. А чайник, который там описан, подаренный мне по просьбе покойной девочки ее отцом-милиционером, до сих пор стоит у меня дома.

– Что сталось с тем милиционером?

– Он подходил ко мне еще несколько раз, а потом я был переведен в Берендеево, и мы больше не пересекались. Ярославская область тоже не маленькая. А у меня не было ни телефона, ни машины, и связь была затруднена.

– С чего началось ваше знакомство с этим миром православных старух, что потрясло в первую очередь?

– Первой меня потрясла моя бабушка. Она была православной старухой в чистом виде, что называется. Я родился, она уже была древней. Любой, имевший бабушку, знает, как относиться к старым людям. Родители все время в командировках, на собраниях, а ты живешь с бабушкой, сидишь с бабушкой, слушаешь бабушку.

А потом... Не знаю, как у вас, в Коми, но приходы, куда я попадал, – это вымирающие сельские зоны. Это приходы, где из 2000 жителей 1700 бабушки, реже дедушки, которые, по статистике, умирают в 2,5 раза быстрее. И ты живешь в специфическом бабушкином царстве, где очень мало зрелых мужчин и женщин, они уезжают либо в более перспективные места, либо просто себя изводят. Такими были все мои прежние приходы, только недавно я был переведен в Угличский кремль, в город. Храм на территории музея, масса режимных оговорок, кругом сигнализация.

– Не чувствуете, что что-то потеряли?

– Конечно же, чувствую. Я потерял весь прежний свой космос, которым дышал. Вокруг одни старушки, и ты различаешь их портреты, видишь, что у каждой своя судьба, своя личность, свой путь к Богу. Ты не различаешь, бабушки перед тобой или не бабушки. А видишь – это люди, видишь крупным планом их страдания, полностью погружен в их заботы, как утопленник, лежащий на дне озера.

А потом оживаешь. Потому что имеешь часто дело с людьми такой духовной и нравственной высоты, что чувствуешь себя пигмеем, не можешь дотянуться до них. Нужно было себя воспитывать и научиться жить среди них. Они скромны, смиренны, сокрушены духом. Это необыкновенная духовная школа – общение с ними.

– Эти приходы скоро уйдут?

– Думаю, что да. Три прихода у меня было. Я в год хоронил по сто стариков. А крестил по пять-семь младенцев. Венчал по одной паре.

– Вы описываете Русь уходящую?

– Вы знаете, как будто произошел ядерный взрыв, и ты делаешь его стоп-кадр. Ведь то, что случилось в России, все эти репрессии, катастрофические эксперименты над страной и народом... – это именно взрыв чудовищной силы, в эпицентре которого – в глуши, на своих приходах – оказался я и запечатлел все в себе. На глазах уходит, исчезает, умирает все, а взамен – ничего. Я не знаю... у меня какие-то очень горькие впечатления.

– Вымрут эти села, и что останется?

– Кураев говорит: китайцы придут...

– А если серьезно?

– Последние годы я всю свою деятельность полагаю на то, чтобы обрести новую надежду. Не ту, что связана с верой в Бога, ее я не терял. А надежду, связанную с верой в страну, в народ. Чаще всего ты видишь изнаночную сторону жизни. Церковь все-таки со страданиями больше сталкивается, чем с радостями. Но, может быть, ты видишь в эпицентре катастрофы то, что другим еще предстоит узнать через несколько лет?

Я думаю, что если буквально рычагом не повернуть целиком страну сверху донизу к поиску национальной идентичности, то будущего у нас как народа нет. Я не имею в виду то, что какие-то политики или мыслители должны нам эту идею дать. Это усилие должно касаться всех, стать последним усилием выживания, последним вопросом – будем мы или не будет нас.

Потому что, когда у человека нет внутреннего ответа на этот вопрос, нет родства со своим народом, боли за него, он себя уничтожает. Ему не для чего жить. Если нет неслышного ответа, то теряется последняя ниточка, которая связывает его с жизнью.

– Обращение ко Христу должно стать этим рычагом?

– В каком смысле вы говорите об этом? Это важно понять. Ведь Господь не выполняет за нас наших заданий и уроков. Бог ничего не делает за людей.

– Я имею в виду не это. Разве возможно воскресение без обращения ко Христу?