ЧТЕНИЕ

НЕПРИДУМАННЫЕ РАССКАЗЫ

ОБЕТ ДРУЗЕЙ

Много страшного пришлось повидать в войну – видел, как во время бомбежки дома летели по воздуху, как пуховые подушки. А мы молодые – нам всем жить хотелось. И вот мы, шестеро друзей из артиллерийского расчета (все крещеные, у всех крестики на груди), решили: давайте, ребятки, будем жить с Богом. Все из разных областей: я из Сибири, Михаил Михеев – из Минска, Леонтий Львов – с Украины, из города Львова, Михаил Королев и Константин Востриков – из Петрограда, Кузьма Першин – из Мордовии. Все мы договорились, чтобы во всю войну никакого хульного слова не произносить, никакой раздражительности не проявлять, никакой обиды друг другу не причинять.

Где бы мы ни были – всегда молились. Бежим к пушке, крестимся:

– Господи, помоги! Господи, помилуй! – кричали как могли.

А вокруг снаряды летят, и самолеты прямо над нами летят – истребители немецкие. Только слышим: вжжж! – не успели стрельнуть, он и пролетел. Слава Богу – Господь помиловал.

Я не боялся крестик носить, думаю: буду защищать Родину с крестом, и даже если будут меня судить за то, что я богомолец, – пусть кто мне укор сделает, что я обидел кого или кому плохо сделал...

Никто из нас никогда не лукавил. Мы так любили каждого. Заболеет кто маленько, простынет или еще что – и друзья отдают ему свою долю спирта, 50 граммов, которую давали на случай, если мороз ниже двадцати восьми градусов. И тем, кто послабее, тоже спирт отдавали – чтобы они пропарились хорошенько. Чаще всего отдавали Леньке Колоскову (которого позднее в наш расчет прислали) – он слабенький был.

– Ленька, пей!

– Ох, спасибо, ребята! – оживает он.

И ведь никто из нас не стал пьяницей после войны...

«ГОСПОДЬ ПОДСКАЗАЛ: УБЕРИ СОЛДАТ...»

Икон у нас не было, но у каждого, как я уже сказал, под рубашкой крестик. И у каждого горячая молитва и слезы. И Господь нас спасал в самых страшных ситуациях. Дважды мне было предсказано, как бы прозвучало в груди: сейчас вот сюда прилетит снаряд, убери солдат, уходи.

Так было, когда в 1943 году нас перевели в Сестрорецк, в аккурат на Светлой седмице. Друг другу шепотом «Христос воскресе!» сказали – и начали копать окопы. И мне как бы голос слышится: «Убирай солдат, отбегайте в дом, сейчас сюда снаряд прилетит». Я кричу что есть силы, как сумасшедший, дергаю дядю Костю Вострикова (ему лет сорок, а нам по двадцать было).

– Что ты меня дергаешь? – кричит он.

– Быстро беги отсюда! – говорю. – Сейчас сюда снаряд прилетит...

И мы всем нарядом убежали в дом. Точно, минуты не прошло, как снаряд прилетел, и на том месте, где мы только что были, уже воронка... Потом солдатики приходили ко мне и со слезами благодарили. А благодарить надо не меня – а Господа славить за такие добрые дела. Ведь если бы не эти «подсказки» – и я, и мои друзья давно бы уже были в земле. Мы тогда поняли, что Господь за нас заступается.

Сколько раз так спасал Господь от верной гибели! Мы утопали в воде. Горели от бомбы. Два раза машина нас придавливала. Едешь – зима, темная ночь, надо переезжать с выключенными фарами через озеро. А тут снаряд летит! Перевернулись мы. Пушка набок, машина набок, все мы под машиной – не можем вылезти. Но ни один снаряд не разорвался.

А когда приехали в Восточную Пруссию, какая же тут страшная была бойня! Сплошной огонь. Летело все – ящики, люди! Вокруг рвутся бомбы. Я упал и вижу: самолет пикирует и бомба летит – прямо на меня. Я только успел перекреститься:

– Папа, мама! Простите меня! Господи, прости меня!

Знаю, что сейчас буду, как фарш. Не просто труп, а фарш!.. А бомба разорвалась впереди пушки. Я – живой. Мне только камнем по правой ноге как дало – думал: все, ноги больше нет. Глянул – нет, нога целая. А рядом лежит огромный камень.

Но все же среди всех этих бед жив остался. Только осколок до сих пор в позвоночнике.

«ТАКОЙ РАДОСТИ В МОЕЙ ЖИЗНИ БОЛЬШЕ НЕ БЫЛО»

УРОКИ ОТЦА ПИМЕНА

Незабываемой стала встреча с иеромонахом Пименом, который служил в г. Алейске Алтайского края после долгих лет ссылки на Колыму.

Услышал я о нем в декабре 1965 года от женщины, которую встретил в Барнауле, в доме у Клавдии Устюжаниной, к которой я приезжал узнать о случившемся с ней чуде исцеления. Женщина та была знакомой Клавдии, запросто пришла к ней и, перекрестившись, сразу поделилась радостью:

– Клавочка! У какого батюшки я побывала! Он мне два таких греха облегчил...

Спросил я у нее адрес этого священника, да прямо и поехал к о. Пимену в Алейск. Я сам тогда еще не был священником – пел в церковном хоре в селе Тогур.

На станции в справочной еще спросил, когда пойдет поезд на Барнаул. Оказалось, через три часа. Ну, думаю, слава Богу, времени хватит. Пришел к нему на квартиру. Выходит келейница батюшки, Мария Яковлевна, старушка-монашка.

– Батюшка, гость к нам приехал...

– Знаю, матушка, знаю, – отвечает он.

Смотрю – идет худенький священник, лет пятидесяти, бородка наполовину седая. Подходит ко мне, снимает пальто, берет меня под локоток:

– Пойдем. Будем водосвятный молебен служить. Сейчас мать приедет, у нее сын Анатолий как пришел из армии, так два месяца в больнице пролежал. Но не помогла ему больница ничем. Святой водички ему надо.

А сам готовит все для молебна: ставит на стол водосвятную чашу, кладет требник, кропило, свечи, надевает епитрахиль и крест – стоит, ждет. Ну, я думал, они уже договоренные с той женщиной, которую мы ждали. Наконец, она приходит.

– Батюшка! Можно вас попросить...

– Ну, давай, давай, мать, раздевайся, бидон давай сюда...

Вода уже налита, все приготовлено.

– Благословен Бог наш...– начал батюшка. Я помогал ему петь.

Сотворили водосвятный молебен. Отец Пимен сам попил святой водички, мне дал, пришедшей к нему женщине в бидон вылил воду.

– Батюшка! Когда еще приходить?

– Никогда! Сын твой духовно больной, но сейчас ему уже получше. Пусть по ложечке или по полстаканчика святой водички пьет натощак, молитвы читает – вот и поправится. Будет работать, хорошая работа у него будет, он у тебя молодец.

– Да, он хороший сынок... Батюшка, спаси Господи! – кланяется ему женщина...

Пошел отец Пимен в свою комнатку требник класть. Маленькая такая комнатка – спальная, он в ней и молился по ночам. Как келейка она у него была.

Я же – за той женщиной. Спрашиваю:

– Вы уже были сегодня у батюшки?

– Нет. Никогда прежде не была! В первый раз пришла.

Я сразу понял: правду говорили мне, что он прозорливец, иеромонах Пимен. Только скорей, скорей отхожу от той женщины. Думаю: сейчас батюшка меня увидит, неудобно будет, что я такой любопытный. Тут батюшка идет, сразу ко мне:

– Ну вот, теперь будешь знать...

Я покраснел до пяток. Как он узнал, что я полюбопытствовал у этой женщины?..

– Ну, ничего, пойдем...

В горницу зашли, где совершали молебен.

– Батюшка, обед готов, – говорит матушка Мария Яковлевна.

– Приглашайте гостя!

Помолились мы, сели за стол. Я хоть и не хотел есть (не так давно обедал), хлебнул супа – и так он мне понравился. Вкусный-превкусный! Начал есть быстро, по-солдатски, а сам думаю: «Какой вкусный суп!»

А батюшка мне и говорит на ухо:

– Да вот потому и вкусный, что матушка Мария Яковлевна готовит. Она – монашка, все монашеские правила вычитывает. И все с молитвою делает – зажигает огонек лампадки, от лампадки печку зажигает, печка-то своя, дровами топят. Вот она чистит картошечку – «Господи, благослови!» Все крестит. Крупы сыплет ли, капусту ли кладет, морковочку, свеклу, водичку льет – все крестит, все с мо-литвочкой. Она без молитвы не живет. Вот поэтому и вкусный суп.

Я только на него посмотрел и думаю: «Как он жил, что мои мысли знает?» Он мне сразу отвечает:

– А вот сейчас покушаем – я и расскажу, как я жил.

Ох ты, Господи! Опять я попался! Я тогда понял, что он вправду прозорливый. Видит меня насквозь. Мысли знает. Это какую духовную силу надо! Я тогда прошу мысленно: «Господи! Дай мне хорошие мысли» – а сам ложкой работаю. Он мне прямо тут же и говорит:

– Вот-вот! Проси Господа, чтобы Он даровал тебе хорошие мысли.

Боже мой! Я испугался. Мне неудобно уже смотреть на батюшку. Пододвигаю второе – гречневая каша была, – уписываю кашу и уже не смотрю, а только думаю: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного!» И слышу над ухом:

– Вот-вот, всегда Иисусову молитву читай. Монахи не разговаривают ни о чем – только Иисусову молитву читают. Так и ты. И враг уже не влезет в душу, потому что там Бог работает Духом Своим.

Боже мой! Я уже не могу. Чувствую – так покраснел, что даже нос у меня красный. Только торопливо читаю Иисусову молитву: «Господи, Иисусе Христе...» А каша – я не знаю, как она у меня пролетела. И чай тоже. Все скушал. А батюшка еще кушает. Я по-солдатски, а он по-граждански... Сижу, боюсь шелохнуться. Наконец, закончили трапезу, поблагодарили Господа. Я иконам поклонился, хозяевам:

– Спаси Господи, дай Бог здоровья!

– Ну, пойдем в горницу, – говорит мне батюшка, – будем беседовать.

И пошел впереди меня, а я за ним. Когда зашли, увидел я у него на стене часы. Только глянул на них и подумал: «Сколько времени у меня осталось до отхода поезда?» – как отец Пимен, не оглядываясь, говорит мне:

– Два часа до отхода. Мы успеем. Нам хватит времени поговорить.

Я остолбенел. Не могу двинуться с места. То хоть рядом сидел, а то затылком ко мне – и мысли мои узнал!

– Что ты не садишься? Садись!

А я не могу садиться. Мне стыдно – вот истинно говорю. Думаю: «Что я буду сидеть? Я такой грешник». А он:

– Ну, что ты испугался-то? Кого ты испугался? Я же тебе не враг. А что испугался – так это тебе полезно. Будешь чтить Бога.

Я сажусь и боюсь: вдруг мысли какие нехорошие могут быть, непрошено.

– Садись, ничего... Не бойся. Искушений не будет со мной.

И начал он рассказывать, как прожил свою жизнь.

РАССКАЗ ОТЦА ПИМЕНА

«Ну, слушай. В миру звали меня Мишей. В детстве служил пономарем, службу отлично знал – читал, пел. Шло время. Я подрос, уже парнем стал. В армию меня не брали, потому что я слабый, комиссию не прошел. Мои друзья все поженились, у них уже дети, да по двое. А я еще один. У меня подруги не было. Мне и говорят:

– Миш, ну что ж ты? Вон Мария-то Панова – смотри, девица какая! Женись, хорошая у вас семья будет. Детки хорошие будут.

Я знал Марию прекрасно. Хорошая девушка. Проводил ее раз до дома, потом другой раз – только как друга проводил, не коснулся даже ее никак...

А потом вернулся в храм, зашел в алтарь – сто поклонов земных сделал, так что даже рубашка взмокла... Пришел домой, со скотиной убрался, поужинал и лег спать. Утром встаю – слабость какую-то ощущаю. День, неделя – не могу кушать, аппетит потерялся. Две недели, три недели проходит – ничего не могу есть. Водички попью – и все. А ничего не болит. Усталость какая-то – и все. Мама переживает: что с сыном?.. Пока еще крепость была, ходил, управлялся с делами. А потом уже и ходить не могу. Тогда мамка пригласила священника – поисповедовал он меня, причастил, месяц спустя пришел еще раз – пособоровал. На прощание батюшка сказал мамочке:

– На все Божья воля.

Э-э-э... Тогда мама поняла. Уж раз батюшка так сказал: на все Божья воля – значит, дело худо. Мать вернулась – бух на колени. Поклоны, слезы. Папка пришел, рядом встал и плачет:

– Господи, один сынок – Миша, да такой милый, да такой хороший.

Не может слез сдержать. Давай с матерью вместе молиться. А я лежу в лежку. До того истощал, что понял – мне уже не жениться. Какой я жених – сам себя не таскаю. И понял я, что нет мне благословения на женитьбу.

– Господи, оставь меня живым, – прошу, – маму жалко, как она плачет... [...]

После этого я помаленьку стал кушать и поправляться. Потом папе и говорю:

– Пап, запрягай лошадку, вези меня в церковь.

Папа меня под руку, мать под вторую – из саней вытаскивают, в церковь ведут. А люди смотрят, шепчутся:

– Миша приехал... Миша приехал! Слава Богу!

Рады люди. А Мария стоит, нос повесила – не знает, куда определить себя. И Мария осталась одна, и я один. Вот так. Вот такая судьба...

Потом, когда уже стал я снова служить, батюшка спросил меня:

– Ну что, Миша, жениться будешь, или как?

– Нет, какое там! Какой я жених...

Стал пономарем в Алейске. А потом рукоположили в дьякона, через два месяца – в священника. Стал иеромонахом Пименом. Два года прослужил – увидел во сне: нашу церковь ломать будут. И показано было, кто именно из нашего села будет храм ломать. И через два года пришло это время. Те самые люди, которых я во сне видел, которых хорошо знал, церковь – на замок, меня – за бороду (а борода-то еще была – три волосинки), в вагон – и на Колыму. Ну, как везли – известно. В телячьих вагонах. В чем захватили, в том и поехали. Ни подушечки, ни ложечки, ни хлебушка. Хлебушка не дали с собой даже!

Привезли нас на Колыму – а там уже тысячи людей работают. Много накопилось «врагов советской власти». Мы – пополнение «врагам». Заставили меня рыбу чистить. Там одни добывают рыбу, другие чистят, иные пилят лес, а эти бочки делают. Разговаривать запрещено было – как на работе, так и за столом. И часовой стоит ночью – чтобы не было никакого разговора. Заговорил – бунтовщик.

Кормили нас одними вареными рыбьими головками. Полный таз этих головок принесут, кружка или две кипятка, без заварки, без сахара (сахар и не спрашивай!) – вот и все пропитание. Все обовшивели, грязные-прегрязные, уставшие-преуставшие. Жили в казармах. На нары из бревен веток накидают – вот и постель. Одежды никакой не давали. В чем приехали – в том и работали, одежда наша – и постель нам, и подушка. Мыла когда дадут по кусочку, когда не дадут. Зато кипятка сколько хочешь. Ну ладно, мы хоть этими головками наедались. Рыбу же – солили и в бочках катили на пароход. Работали только заключенные, а конвоиры были гражданские. Вооруженные. И плетки у них были. Работали мы буквально до смерти. Кто не может – расстреливали и закапывали, как собак... И вот я насмелился – сказал как-то вслух:

– Вот нас пасут, как скотинушку, и кормят, как скотинушку.

А часовой хоть и у двери стоял (а я шестой был от края), увидел и услышал.

– Кто это говорит?!

Подошел. За руку меня поймал, руки – как клещи:

– А ну-ка, бунтовщик! Выходи!

Вытащил меня из-за скамейки. Вывел на улицу, шапку снял с меня. С крыши капель – снег и дождь. Поставил под капель. Каплет мне прямо в темечко. Я стою. Чувствую – голова совсем замерзает. А часовой мне кричит:

– Стой!

И еще раз – со злобой:

– Стой!!!

Хотел прикладом меня ударить – размахнулся. Думаю: то ли сейчас зубы вылетят, то ли глаза, то ли нос перебьет. Но не ударил, так как я стою смирно. Думаю: что будет – то и будь... Потом голова закружилась, закачался я, упал – не помню как.

Когда очнулся – уже лежал на кровати в больнице. Голова – как будто в огне горит, и кажется огромной, как бочка. Температура страшная. Аппетит исчез. Долгое время даже слова сказать не мог – такая адская боль была. И не знал, что со мной. Потом узнал, что у меня менингит – страшная болезнь. Ко мне подходили, спрашивали:

– Ты зачем сюда приехал?

– Не знаю...

– Откуда? А я только:

– Мама, мама! Папа, папа! Возьмите меня!

В это время на Колыму привезли пополнение, и конвоирам, когда они направлялись обратно, велели:

– Возьмите вон того мальчика, который все кричит: «мама, мама!». Увезите его, он еще молодой...

Короче, списали меня как совсем негодного к работе, как не жильца на этом свете. Отдали документы. Конвоиры доставили меня домой, в Алейск, в отцовский дом, – прямо по адресу. Перешагнули через порог – папочка дома был, мамочки не было. Как папочка увидал меня – так и упал на колени:

– Ой!!! Миша приехал!

Мамка пришла вскоре. Наплакались. А потом покормили, чем было, милиционеров. Они уехали. Оказались – добрые люди, эти милиционеры. Хорошо, говорят, что меня привезли. А я упал – не знаю, сколько и спал. А проснулся – голова болит, и болит, и болит. Стану молиться – мне легче. Сяду молиться – мне легче. Взялся читать Псалтирь. Читал, читал – и упал, не знаю, сколько я спал. Когда упал – меня не стали трогать. Так и стал читать до тех пор, пока не упаду и не засну. Очнусь – начинаю снова. Только молитва мне и помогала.

А потом соседка приносит газету:

– Батюшка, смотри-ка, приказ Сталина – надеть погоны, открыть церквя...

Это был 1943 год. Что-то изменилось в стране, если случилось такое. Прочитали, поплакали, порадовались, сели – чайку попили, молча посидели. Потом ушла соседка. Через 2 часа приезжает председатель Алейского исполкома, а с ним два дедули.

– Здравствуйте, батюшка. Вот газета вышла. Приказ Сталина – открыть церкви! Мы церковь уже освободили, зерно убрали, почистили, помыли все. Люди стоят – ждут. Приехали за вами. Как ваше здоровье? Вы сможете служить?

А я на них смотрю, молчу – не знаю, как отвечать. Какое мое здоровье? Только что сижу, только что едва хожу. Про здоровье говорить нечего. Сильно голова болит, менингит – это ужасная болезнь. Они меня второй, третий раз спрашивают:

– Батюшка, ну что вы не отвечаете? Сможете служить? Поедемте!

А я молчу – не знаю, как отвечать.

– Батюшка, вот смотрите, – снова начали они, – церкви открыли – а ведь ни одного священника нет, всех порасстреляли, только вы один остались.

Я подумал-подумал, поднимаю палец, на восток показываю и говорю:

– А туда, обратно, не увезете меня?

– Нет-нет, – говорят, – это уже все прошло! Сейчас приказ Сталина вышел.

– Ладно, давайте одежду! – сказал, наконец.

Одели меня, посадили на телегу, привезли к той самой церкви, из которой брали. Как я глянул – упал на колени, слезы потекли ручьем. Не мог своими ногами идти. Страшно вспоминать даже... На коленях полз я до алтаря и все плакал. Люди встали на колени – и тоже плакали...

У меня дома был подрясник, крест – надел все. Заполз кое-как в алтарь, старички со мною зашли. Престол был закрыт клеенками, простынями. Раскрыли – на престоле крестик маленький лежит и Евангелие. Слава Богу – хоть Евангелие сохранилось! Принесли свечи – зажгли. Пришел псаломщик.

– Давай, батюшка, возглас!

Поставили меня на ноги. А я не могу стоять – плачу. Слезы сдавили горло. Два старичка меня подняли – один справа, другой слева, держат под руки, помогли поднять руки. Я только сказал:

– Благословен Бог!.. – и упал. Не мог стоять на ногах. Залился слезами. Люди снова заплакали. Снова подняли меня.

– Батюшка, давай возглас!

Я тогда набрался силы, только сказал:

– Благословен Бог наш и ныне и присно и во веки веков!.. – и упал опять. Они тогда сами сказали:

– Аминь! – и пошла служба.

Просфоры постряпали – принесли, чашу принесли, кагор – все у людей нашлось. Трое суток я не выходил из церкви – трое суток молился. Не кушал, не пил, даже на улочку не ходил по естеству. Голова упадет – задремлю ненадолго, проснусь – и опять служба. Ночью и днем. Люди не хотели уходить из церкви – так наскучались по службе. Настолько были рады, настолько хотели молиться!.. Одни уходят – другие приходят:

– Батюшка, нам бы покреститься, исповедаться...

На четвертые сутки совсем без сил я вышел в церковный двор. Мне говорят:

– Батюшка, вам сторожку истопили, вычистили, вымыли. Пойдем туда!

Я упал и спал – не знаю, сколько... Две недели прошло, я думаю: «Надо бы домой за бельем съездить». Двое прихожан взялись проводить меня. Лошадку привели. Я только за ворота вышел, только перекрестился – у меня голова закружилась. Упал я – и не помню, как упал. И слышу, как в душе у меня слова звучат: «Молись! Пошли человека – белье принесут. Молись!»

И я очнулся. Боже! Бог повелевает молиться! Даже упал – и то молись. Вернули меня в сторожку. Потом белье принесли, вымылся я горячей водичкой. И – слава Богу! И стал молиться.

Вот с этого момента Господь даровал мне прозорливость. Вижу каждого человека – каков он. Мысли вижу людей. Будущее знаю каждого человека. Страшно говорить даже об этом. Никому до того не рассказывал. Тебе же, Валентин, говорю, как сыну: это не мое, это Господь даровал такую крепость силы...

Заранее открыто было мне, что Никита Сергеевич Хрущев закроет нашу церковь. Я сказал тем самым двум старичкам, которые привели меня в церковь в 1943 году:

– Завтра мы служим последнюю службу. После службы к нам придут церковь закрывать по приказу Хрущева.

Так все и случилось. Убрали мы все святыни, книги. Выходим из алтаря. Смотрим – стоят четыре человека. Два милиционера и двое из исполкома. У них уже замки свои, пломбы свои.

Я говорю моим старичкам:

– Идите со мной рядом. Сейчас к нам подойдут и назовут меня по имени-отчеству.

Двинулись эти люди к нам навстречу.

– Вот, Михаил... – называют меня по имени-отчеству, – по приказу Хрущева ваша церковь закрывается.

Я только сказал им:

– Не наша воля, а ваша воля. Пока...

Они свои два замка повесили – на обе двери, а также две пломбы.

Был у меня антиминс, и стал я совершать службу дома, по ночам, в спаленке, где помещалось человек пять. Стали помогать мне монахиня, матушка Мария Яковлевна, и несколько старушек. Все делалось втайне, на службу приходили только доверенные люди. Ну и у кого какая нужда – требы тоже исполнял помаленьку...

Приближалась Пасха, готовились совершать ночную службу. Но языки довели – милиция об этом узнала. Ну, и я, по милости Божией, знал, что в эту Пасху, в 5 часов утра, придут пять милиционеров, чтобы захватить нас – за то, что мы совершаем службу. Служили мы, завешивая окна одеялами, чтобы свет не просвечивался, – и на улице, и у соседей, и возле дома много глаз. Службу закончили пораньше: уже в 3 часа ночи все ушли. Открыли двери, освежили комнату, чтоб в воздухе не чувствовался запах ладана. Все прибрали – чтобы признака не было, что здесь проходила служба. Я стою, молюсь, канон читаю Пасхальный. В епитрахили, с крестом. Свечи горят, сени открыты, двери открыты, калитка открыта. В пятом часу в дверь стучатся. Матушка Мария Яковлевна приглашает:

– Заходите!

Заходят пятеро милиционеров. А я приготовил в прихожей шесть стульев: пять в ряд и один напротив. Они входят, как в фуражках пришли, так и стоят. Я знаю, что они благословения брать не будут. Подхожу – каждому ручку подаю:

– Ну, здравствуй, Иван Петрович, здравствуй, Григорий Васильевич!

Каждого называю по имени-отчеству. Один милиционер снимает фуражку и говорит:

– Я таких людей еще не видел. Не знает нас, а по имени-отчеству назвал...

А я им отвечаю:

– Садитесь, милые сынки, вы пришли меня поймать, да сами попались!

Они думают: как попались? Что это, засада какая-то? Оглядываются кругом – нет, никого нет, никакой помехи.

Тогда я и говорю им:

– Мы живем в мире, где царствует грех. А грехи такие бывают...

И начал. Рассказал одному все его грехи – «от» и «до».

Другому и третьему. Они:

– Батюшка! Так это вы про меня говорите!

И другой. И третий так же. А я то же – и четвертому, и пятому. Тогда они обомлели.

– Батюшка! Учи нас! Мы ничего не понимаем. Только не говори никому про это!

– Вы сами не скажите, – отвечаю. – Я-то не скажу. А то вы придете домой – своим супругам: то-то-то.

– Нет, нет! Не скажем никому.

– А у тебя вот супруга некрещеная, – говорю, – у тебя мать некрещеная... А ты сам некрещеный...

А они опять просят:

– Батюшка, учи нас! Покрести нас. Прощаясь, сказали:

– Батюшка, что надо – говори! Во всем поможем.

И так они стали помогать – с большой любовью помогали. В ночное время огород копали. Посадили ночью, чтобы никто не видел, а сами нарядились так, чтобы их не узнали. Дров привезли. Колодец вычистили. Оградку отремонтировали. Картошку окучили и всю выкопали – спаси их, Господи. Не давали мне ничего делать:

– Батюшка, учи нас, учи!

Все покрестились. Всех их повенчал тут, в домике. Такие стали друзья с ними!..»

– Господи, как я буду жить, если мое тело все изрезано? А нам понять надо, что у всех нас душа изрезана! То – тело. А то – душа. Мы все пораженные. Душа у нас у всех больная. Так сделаем ревизию в нашей душе! Видите – сколько недостатков у нас в жизни-то! В семье. В обществе. В Кремле. Если мы в земной школе в тексте требуем даже запятую точно поставить. А тут – школа Небесная. А тут – закон Божий у нас не исполняется. [...] А поэтому нам надо Господа Бога просить всюду и всегда о вразумлении и о молитве. А чтобы нехорошие мысли не лезли, как говорил отец Пимен, «надо душу свою закрывать духовно Божьим законом. Не болтовней заниматься, а с Богом разговаривать». Благодать Его любить и ценить.

«ВОТ КАКАЯ РУССКАЯ ВЕРА!..»

ВЕСТНИК

Когда с фронта вернулся, начал работать продавцом в селе Гришкино Томской области. А мне так хотелось поступить в семинарию или уйти в монастырь. Но меня не отпускали с работы.

Шел 1948 год, когда произошел случай, который я до сих пор без волнения вспоминать не могу. Было 7 часов вечера, рабочий день уже закончился. Вдруг приходит ко мне в магазин человек. Я его не знал, да и до сих пор не знаю, кто это был, – с виду обыкновенный, лет 55, лицо очень доброе. Сразу я к нему расположился, ведь лицо – это зеркало души. Запер незнакомец дверь на крючок и говорит мне:

– Встань, Валентин, на колени – лицом на восток, перекрестись трижды. Слушай – я тебе расскажу прошедшую и будущую жизнь, про твоих друзей, что с тобой было – все как есть расскажу. Слушай внимательно.

Говорил он медленно, внятно – будто хотел, чтобы я каждое его слово понял и запомнил. И рассказал, где, что и как со мной произошло, описал все места, где я побывал. Назвал моих родных и всех друзей – с кем я жил и воевал, про ранения, про операции, про будущую мою болезнь.

Посмотрел я на него чуть недоверчиво и думаю: «Не может он все это знать! Откуда ему известно, что я в блокаде был?» А когда тот человек сказал, что у меня осколок сидит в пояснице, тогда я поверил, что он действительно правду говорит. Я даже заплакал от ужаса – ведь здесь, в Сибири, никто не знал про осколок, никто! Думаю: ну, где я был, ему, может быть, известно – вдруг он разведчик какой. Какие и за что у меня награды – это тоже нетрудно узнать, кагэбэшники хорошо работают. Но про осколок, который засел между третьим и вторым позвонком, я даже папочке с мамочкой не говорил – расстраивать не хотел, думал: перетерплю.

А потом этот человек спрашивает меня:

– Помнишь, вы договорились вшестером, чтобы никакого хульного слова никогда не произносить и друг друга ничем не обижать?

– А как же... Помню! – только и сказал я (кто же, кроме моих друзей-солдат, мог знать об этом?!).

У меня прямо слезы потекли от ужаса, что он все знает. Человек не может знать таких секретов – я никогда никому не рассказывал об этом. Да и зачем оно, кому это надо?

– Вы молились, просили Господа оставить вас в живых. И вот ты жив. И твои друзья все живы. А видел, как трупы вокруг вас лежали? Так что если бы вы матерились, хульные слова говорили – точно так же лежали бы и ваши косточки... Вот что значит «матерок» – а вот что значит молитва... Скажи всем, чтобы никогда не матерились...

Многое этот человек сказал и про будущее, то есть про наше сегодняшнее и отдаленное время. Предсказал, что будут люди по миллиону – по два получать и даже больше.

– И ты тоже будешь миллионером! – сказал он.

Я изумился:

– Куда их девать, эти миллионы?!

Ведь тогда, в 1948 году, я получал 46 рублей. А он и говорит:

– Не беспокойся – эти деньги пустые будут.

Как понимать – пустые? Тогда это мне было непонятно. Как можно поверить в такое? Миллион – и пустой? Не стал он долго объяснять:

– Потом поймешь!

А вот в 90-х годах стало понятно, какими «миллионерами» мы стали. Одни нули!

Сказал он, что скоро будут церкви строить, купола золотить, а жизнь будет все хуже и хуже. Сказал, что будет последнее гонение на православных, но когда будет – умолчал, о подробностях не рассказал. Сказал только:

– Я мог бы тебе рассказать каждый день будущей жизни, но ты не запомнишь. Да и не надо это...

И все, что он предсказал мне, – все свершилось. Сказал даже про сосны у храма в Бердске, где я буду служить. Из этих деревьев сейчас сделан аналой... Все это может знать только Божий человек. Не знаю, был ли это Ангел небесный, принявший облик человека, – не берусь судить! Но чувствую: он истинно говорил. Такая чистота у него была во взгляде! От него как будто благодать исходила – так хорошо мне было.

«СЕЙЧАС НУЖНЫ ЛЮДИ ВЕРУЮЩИЕ...»

И еще тот вестник о моей будущей жене предсказал. Не скажу, чтобы очень радостно было мне услышать его слова:

– Ты должен жениться.

Планы у меня тогда были совсем другие,&127;скажу прямо. Да и знал я, как трудно жить семьей, воспитывать детей. Думал: я-то верю, а какими дети вырастут, какая жизнь у них будет? Тогда ведь за слово Божие сажали, расстреливали. Меня это страшило.

Вот и начал я говорить тому человеку поперек:

– Не хочу я жениться!

А он и назвал причины, по которым я жениться не хотел, назвал, чем я заняться собрался. Потом сказал, будто приказ прочел:

– Тебя Господь благословляет жениться!

Я все еще сопротивляюсь:

– Да я больной, немощный, негодный к супружеской жизни.

– Вот Господь и даст тебе терпение. Приедет сюда раба Божия Антонина, будет врачом работать, ты с ней познакомишься, а потом женишься на ней.

Я за последнюю соломинку хватаюсь:

– Так людей-то много и помимо меня.

– Нет, – говорит он, – люди нужны верующие. Пока больше неверующие детей рожают, к вере их не приводят. А вы будете своих детей учить вере.

Ну, я и умолк тогда, не стал больше перечить, думаю: «Не моя воля все-таки».

Немного времени прошло, около двух лет, – оказалось все это правдой. Приехала в село Макарьевка молодая женщина. Пришла в магазин, где я работал. Я пригляделся к ней, потом спрашиваю:

– Вы сюда надолго приехали?

– Думаю, надолго, врачом работать буду, – говорит.

– Как вас звать?

– Антонина.

«Антонина! – вспомнил я. – Врач Антонина! Мне же о ней тот вестник говорил!»

– А откуда вы? – продолжаю расспросы.

– С Волги.

– А верующая или нет?

– Верующая.

Ну и пошел разговор. Познакомились, проводил ее до дома. Рассказал все о себе. Она свою жизнь поведала: папочка погиб на фронте, брат младший учится еще. Через три месяца образовалась у нас семья, мы расписались, но пока не венчались, потому что церкви у нас еще не было, а далеко ехать было некогда – она работает, я работаю.

– Ладно, как-нибудь вырвемся, повенчаемся, – сказал я жене.

И она так же толковала.

В пятьдесят первом году у нас родился сын, Владимир. Я и говорю:

– Господи, пусть он только славит Бога, живет не как-нибудь, а только во славу Божью.

И о втором сыне Николае молился так же. И о третьем – Василии. И о дочке. Я все время просил Господа о детях, потому что мне было предсказано: нужны верующие люди. И я старался их воспитать в вере. Все трое сыновей стали священниками. Владимир и Василий – у нас в Сибири, Николай (в постриге он Петр) – игуменом в Жировицком Успенском монастыре в Белоруссии.

назад

вперед