Пока что православного храма в Зеленце нет. Старинная Богоявленская церковь была закрыта и практически разрушена в 1940 году. От нее остался один каменный остов, внутри все уничтожено пожаром и, по мнению специалистов, не подлежит восстановлению. Под строительство нового храма выделено место напротив нашего дома, но оно хуже и ниже. Наш дом находился в центре села, на высоком холме. Храм, построенный на этом месте, будет виден отовсюду.

Некоторые из родственников, связанных с нашим священническим родом, прославлены Церковью как святые новомученики: о.Николай Шумков (†1937), о.Григорий Бронников (†1937), брат моей бабушки, о.Николай Доброумов (†1937). Мой дед о.Стефан Попов (на фото он слева) был арестован в 1924 году. Сохранилось в Национальном архиве РК «Дело по обвинению священника Зеленецкой церкви в антисоветской агитации». Кроме абсурдности обвинения, меня больше всего поразило то, что в его защиту вступились все жители Богоявленского прихода, собрали подписи более 720 жителей Зеленецкой волости. Вот что они писали в своем заявлении: «От религии не можем отказаться, поэтому без священника остаться нам очень не желательно. Священник Попов провокацией против советской власти не занимался, за совершение треб не назначал плату, а каждый верующий платил по возможности». Несмотря на это, деда приговорили к трем годам лишения свободы, которые он отбывал в заключении в Верхнем Чове.

Умер о.Стефан в марте 1945 года от голода. Его похоронили на новом кладбище. Старый погост возле церкви был уничтожен. На его месте построили поселок высланные с Поволжья немцы. Моя мама, дочь священника, в 1946 году переехала всей большой семьей жить в дедовский дом. Год спустя в этом доме родилась я. И самые первые впечатления остались именно о доме, о вещах, о запахах, напоминающих ушедшее время. Новое вытесняло старое, но нет-нет и являлись из небытия старые фотографии, старые облачения моего деда, иконы, Распятие, так пугавшее меня в первое время.

Родилась я в трудном 47-м году, когда еще не была отменена карточная система. Еще только возвращались живые и раненые с фронтов Великой Отечественной войны. Помню, как в 1950 году вернулся мой старший брат, моряк Тихоокеанского флота. Еще в самый разгар войны он, прибавив себе целый год, отправился на фронт, воевал на Северном флоте, а после войны был переброшен на Дальний Восток и продолжил там службу.

В 1953 году умер Сталин, и я помню, как в школе развесили траурные полотнища, плакали учителя, все сельчане пришли на траурный митинг, запомнился терпкий запах свежей хвои, из которой были сплетены венки. Все были в растерянности, не знали, что ждать от будущего. А рядом со школой возвышалась белокаменная церковь. И я заметила, как несколько женщин в черных платках подошли к дверям церкви и стали креститься...

Только сейчас я стала понимать, что для этих женщин существовал еще прежний мир. Они еще помнили то время, когда их водили в эту церковь на службы, когда во время праздничных богослужений перед ними открывался иной, Божественный, мир, где звучали ангельские голоса церковных песнопений, где они принимали первое причастие. На их глазах закрывали эту церковь и рушили ее. Но у них не смогли разрушить веру в Бога. Сердца их по-прежнему искали защиты и помощи в самые трудные минуты у Всемогущего Господа. Они и в годы войны своими молитвами защищали отцов, мужей, сыновей, ушедших на фронт. Немало случаев известно, как материнская молитва спасала от верной гибели.

Как это верно, что прошлое сплетается с настоящим, что у Господа нет мертвых – все живы! Изучая историю своей церкви, я понимаю, что все живые и мертвые связаны между собой. Даже на протяжении одного столетия судьбы священнослужителей настолько переплелись между собой, что и их общие дети и внуки, живущие в наше время, должны ощущать эту связь.

Многие годы все священнослужители и их семьи были лишены избирательных прав. Это значит, что они не пользовались продуктовыми карточками в голодные годы, их не принимали на работу, детям не давали получать образование. И все же, несмотря ни на что, все дети священнослужителей в годы войны стремились на фронт, в них было заложен патриотизм. Очень многие из них отдали свою жизнь за родину.

Сохранились военные письма Александра Николаевича Аврамова (1923 – 1942). 17-летним мальчишкой его взяли в армию. К тому времени уже погиб его старший брат Геннадий, который служил на границе. Дома оставались престарелые родители и младшая сестренка, которым он и адресовал свои письма. Вот некоторые выдержки из них: «Очень часто вспоминаю вас. У меня с собой карточка Гени. Улягусь на траву, выну ее и минутами на нее смотрю, не отрываясь, а в голове проходят мысли одна за другой. Думаю: вот и он, наверно, так же, как и я, сидел где-нибудь и думал. Очень жалею, что дома изредка ссорились. ...Напрасно, мама, любимая, дорогая мама, думаешь, что я забуду тебя когда-нибудь. Нет, этого не будет, пока я жив. Если бы не вы, если бы не мысли о вас, я бы давно уже наделал глупостей. ...Сегодня день моего рождения, мне исполнилось 18 лет. И отпраздновать-то его нечем: хоть бы 200 г хлеба достать лишнего, и то было бы неплохо, но – неоткуда. ...Папа, к тебе у меня большая просьба: напиши хоть одно письмо в полстраницы. Как дела обстоят с хлебом? Выдали или нет тебе, папа, о котором ты хлопотал в сельсовете?..»

Мой дядя, сын священника Стефана Попова – Сергей Степанович Попов (1900 – 1941), – перед войной жил в Москве. И хотя у него была бронь, он в июле 41-го добровольцем пошел в ополчение и уже в октябре 41-го года пропал без вести под Ельней. Сохранилось несколько писем от него и его жены Марины родителям в Зеленец. Сразу после объявления войны он писал:

«Мама и папа, совершилось ужасное – позавчера немцы начали наступление на Союз ССР. Началась новая кровопролитная война. Верим, что победа будет на нашей стороне – мы многочисленны, сильны и имеем громадную территорию, захватить которую невозможно. Думаю, что на днях мне придется идти в армию. Орест (младший брат – А.М.) подлежит призыву уже сейчас, он 1909 г. рождения, а призывают с 1905 по 1918 гг.».

А вот что писала жена Сергея Попова в январе 1941 года: «Дорогая мамочка, от Сережи нет уже 2,5 месяца известий. Езжу узнаю о его дивизии, она была в окружении. Человек из его полка, бежавший из окружения, говорит, что 5 октября они пошли в бой. Он дважды бежал из плена. Весь избит и опухший от голода. Мы пережили тяжелые дни. Теперь немца от нас отогнали и всё позади, будем надеяться на лучшее».

В феврале 1942 года она же пишет: «8 октября я видела такой сон: прихожу я домой, не в наш теперешний, а в какой-то другой, и вижу: в сенцах яма, а в яме лежат пять белых кроликов – пухлые такие, не то спят, не то мертвые, один из них живой, прыгает по ним и что-то собирает. Я прохожу в комнату, вижу, как будто я начала мыть пол и только посреди комнаты размазала грязь, а в углах так и осталась пыль. Вижу на каких-то неотесанных досках лежит Сереженька, до пояса голый. И тоже не то спит, не то мертвый. Я подхожу и думаю: «Места так мало возле него, куда же я здесь лягу?» С этими словами я проснулась, было два часа ночи, я уже до утра не спала. Я записала число, когда я видела этот сон. Уверена, что Сереженьку ранили... Да, нужно верить во что-то высшее, что сильнее разума и зла человека. Иначе чувствуешь себя совсем беззащитным. А стала я верить вот почему. На том месте, где упала возле Флорочки (сестры – А.М.) бомба, – незадолго до этого я видела сон. Высокая, высокая девушка из мрамора стоит и наклонилась в сторону Флорочкиного дома, я сказала Флорочке, что видела такой сон вещий, главное – на том месте, где она стояла, упала фугаска. Если бы Флорочка не уехала, она побежала бы в убежище, а бомба упала в двух метрах от их убежища. Ясно, что ее бы не было в живых. Тот, кто проверит это письмо, подумает, что я какая-то старушка, верю в сны, в Бога. Но разве может быть такое совпадение, мамочка?!»

В 1946 году моя бабушка обратилась в военкомат с заявлением: «Чувствуя себя уже не способной к физическому труду из-за старости и слабости здоровья, мне 68 лет, я осмеливаюсь через ваше посредство с просьбой к государству назначить мне пенсию или госпособие по линии моего сына Сергея, находящегося в Красной армии с первых дней войны, на иждивении которого я состояла». Ей назначили пенсию в 200 руб., которую она получала до конца жизни…