По общему признанию, корабль Лазарева был в сражении самым доблестным. «Азову» впервые на русском флоте присвоили Георгиевский кормовой флаг.

* * *

За храбрость Нахимов получил звание капитан-лейтенанта и Георгиевский крест. А весной у берегов Греции был захвачен 20-пушечный турецкий корвет «Восточная звезда». Корабль переименовали в «Наварин» и отдали под команду Павла Степановича. Он, как шутили тогда в русском флоте, трудился 24 часа в сутки, и это принесло свои плоды. Вскоре «Наварин» стал одним из лучших наших кораблей по внешнему виду и, что не менее важно, по сплоченности экипажа. Матросы поверили в Нахимова раз и навсегда.

По возвращении на Балтику под начало Павла Степановича был отдан новенький 52-пушечный фрегат «Паллада», который впоследствии всего на несколько месяцев переживет своего первого командира. Нахимов, как всегда, вложил в корабль всю душу, сделав образцовым. Любоваться на него приходили и русские, и иностранные специалисты.

В мирное время прославиться трудно, но Нахимов сумел. Произошло это при следующих обстоятельствах. В 1833 г. балтийская эскадра отправилась на учение. Кругом отмели, шхеры, а горизонт затянули тучи. Впотьмах эскадра заблудилась, что Павел Степанович обнаружил первым. Проверил курс по карте и понял – русские корабли идут на камни. «Паллада» подняла сигнал: «Эскадре. Следуйте за мной» – и, резко свернув, вышла из строя. Остальные капитаны заметили это и тоже сменили курс. Так была спасена эскадра. Лишь один из кораблей наскочил на камни основательно, да еще два получили повреждение. Если бы Нахимов ошибся в расчетах, его поступок поставил бы крест на карьере, и это в лучшем случае. Он нарушил инструкцию, не дождался ответа командира эскадры на свои сигналы. Подобные соображения, к счастью, ни тогда, ни впоследствии Нахимова не волновали. С этого момента о нем можно говорить как о духовно зрелом, а не просто подающем большие надежды капитане.

«Я горжусь вами с детства»

Матросам Нахимов говорил: «Я с юных лет был постоянным свидетелем ваших трудов и готовности умереть по первому приказанию; мы сдружились давно, я горжусь вами с детства».

Поднимать народ до своего роста, вкладывая в матросов всю душу, и самому дорастать до народа – вот в чем была мысль Нахимова. Тихая ясная вера смыла с его глаз все понятия о привилегиях, чинах, оставив главное. Он жил так, словно предстоял среди других перед Господом на последнем и страшном суде, и оттого всегда был точен и прост в своих движениях.

Не всем позиция Нахимова нравилась. Его приятель, декабрист Завалишин, немало потом журил Павла Степановича в своих мемуарах за то, что тот не ценил Запад. В пример приводился один разговор. В 1822 году в Англии, где фрегат «Крейсер» сделал остановку, Нахимов с Завалишиным наблюдали за работой английских плотников и слесарей. Нахимов вдруг сказал:

– Знаешь, у них нет нашего запоя...

Завалишин воскликнул:

– Тоже пьют. Ого!

– Я не о том, – мягко поправил его Нахимов. – Очень они трезвый, равнодушный народ, работают без любви к вещам.

Впоследствии Нахимов давал много поводов для наших западников бранить его. Говорил, например, офицерам, что пренебрежение к русской культуре «для нашей службы чистая гибель... Понятно, что господа эти до такой степени отвыкают от всего русского, что глубоко презирают сближение со своими соотечественниками – простолюдинами. А вы думаете, что матрос не заметит этого? Заметит лучше, чем наш брат».

И дело здесь, конечно, не только в чрезмерном увлечении Европой. Лейтенант Зарудный в своих воспоминаниях о Нахимове приводит следующие слова своего адмирала:

«Пора нам перестать считать себя помещиками, а матросов – крепостными людьми. Матрос есть главный двигатель на военном корабле, а мы только пружины, которые на него действуют... Вот кого нам нужно возвышать, учить, возбуждать в них смелость, геройство, ежели мы не себялюбцы, а действительные слуги Отечества... Вот это воспитание и составляет основную задачу нашей жизни; вот чему я посвятил себя, для чего тружусь неусыпно и, видимо, достигаю своей цели: матросы любят и понимают меня; я этою привязанностью дорожу больше, чем отзывами каких-нибудь чванных дворянчиков-с. У многих командиров служба не клеится на судах, оттого что они неверно понимают значение дворянина и презирают матроса, забывая, что у мужика есть ум, душа и сердце, так же как и у всякого другого».

Это был момент совершенно принципиальный. Сплоченность команды важнее технической мощи корабля. Довольно вспомнить, как хрупкий бриг «Меркурий» вскоре после Наваринского сражения в одиночку дал бой трем мощным турецким судам и вышел победителем. Громадная сила таится в людях, когда они строят отношения на взаимном уважении и соборных началах.

Воспитание, научение матроса шло непрестанно. Вот у одного из них он спрашивает:

– Ты видал бомбу?

– Видал.

– Ну, зачем говорят, что она бомба, а не ядро?

Матрос молчал.

– Ты знаешь, что такое булка?

– Знаю.

– И пирог знаешь что такое?

– Знаю.

– Ну вот тебе: булка – ядро, а пирог – бомба. Только в нее не сыр, а порох кладут. Ну, что такое бомба?

– Ядро с порохом, – отвечал матрос.

– Дельно! Дельно! Довольно с тебя на первый раз.

И так год за годом. И дело не в том, конечно, чтобы осенить матроса знанием об этой самой бомбе. Нет, матрос в результате узнавал нечто большее. Что он для адмирала существует, что командир озабочен тем, чтобы иметь в его лице сотоварища в бою, а не винтик, бездумно выполняющий приказы. Урок был и для офицеров. Один из уроков, иные из которых были просто поразительны. Тот же лейтенант Зарудный раз пожаловался Нахимову:

– Да и на службе все однообразно, здесь каждый день одно и то же делается.

– Неужели вы не видите-с между офицерами и матросами тысячу различных оттенков в характерах и темпераментах? – отвечал адмирал. – Иногда особенности эти свойственны не одному лицу, а целой области, в которой он родился. Очень любопытно наблюдать за этими различиями, а в нашей службе это легко: стоит только спрашивать всякого замечательного человека, какой он губернии: через несколько лет подобного упражнения откроется столько нового и замечательного в нашей службе, что она покажется в другом виде.

«Мысль эта необыкновенно поразила меня, – пишет Зарудный. – В первый раз я услышал ее от Павла Степановича, и с тех пор она не выходила из моей головы. Наблюдения над людьми, в особенности когда они спорят; исследование нрава человека, с которым мы сами приведены в столкновение, – очень любопытны... У всякого свои жесты: один с досады жмет себе руками затылок, другой топает ногами, третий швыряет носками кверху, выделывая, таким образом, нечто в роде казачка... Вот Фермопилов, как рак, красный, его уже раз двадцать распекали, что он раза два уже рукой махал. Какой молодчина Украинцев, грот-марсовой матрос, – бежит по веревочной лестнице скорее, чем я пробегу по превосходной деревянной, а ведь за плугом ходил пять лет тому назад. На что не способен русский человек?»

* * *

И вот так каждого офицера Нахимов тоже превращал в члены команды. Он резко выступал против тех из них, кто старался держать подчиненных в постоянном страхе, а наказание считал основным средством воспитания. «Страх подчас хорошее дело, – говорил Нахимов, – да согласитесь, что не натуральная вещь несколько лет работать напропалую ради страха. Необходимо поощрение сочувствием; нужна любовь к своему делу...»

«Не учите их, как попугаев, – заклинал Нахимов офицеров учить матросов сознательно относиться к своему делу. – Пожалуйста, не мучьте их и не пугайте их; не слова, а мысли им передавайте».

Вот суть феномена, имеющего название Русская армия, которая долгое время была лучшей в мире и, Бог даст, снова займет подобающее ей место. И Суворов, и Милорадович, и Лазарев, и Нахимов, и Скобелев с ходу превращали уязвимую вертикальную конструкцию, действующую по принципу «ты начальник – я дурак», в мощный соборный организм, черпая вдохновение в православной вере и том влиянии, которое она оказала на русский характер. Сейчас знающие люди, много поработавшие на Западе, говорят, что ни один народ на свете не способен рождать столь потрясающие команды, например, программистов, физиков, инженеров, как русские. Это врожденное. И как же мы испохабили и армию свою, и экономику, и все что можно, пытаясь строить отношения на страхе, контроле, голом интересе к деньгам и т.д.

Как бездарно все это. В Нахимове, как вспоминают, могучая, породистая симпатия к русскому человеку всякого сословия не порабощалась честолюбием. Он был скромнейшим человеком. Но возьмем его антипода – гениального Скобелева, который был честолюбив, имел диктаторские замашки, но русского человека держал все-таки за равного себе. И снимал свои недостатки, как шапку при входе в церковь, когда имел дело со своими ротами и полками, добиваясь, чтобы каждый солдат знал суть маневра всего корпуса, был участником, а не исполнителем в деле.

Вот главная причина, почему гибель богатырей Евпатия Коловрата, оборона Смоленска или Севастополя вырастали в величайшие события нашей истории. Это примеры, когда русский человек дрался не по приказу, когда толпа превращалась в общину, которую можно было сдвинуть с места, лишь уничтожив почти до основания.

Синоп

В 1834 г. по настоянию Лазарева, возглавлявшего в то время Черноморский флот, Нахимов был переведен на Черное море. В то время Англия и Турция оказывали энергичную помощь кавказским племенам, именуя всех горцев черкесами. На побережье Кавказа переправлялись ружья и порох. Оттуда вывозились рабы, в основном молодые черкешенки. Европа смотрела на эту гнусную торговлю сквозь пальцы, настаивая на защите от русских варваров «богатой, хотя и несколько своеобразной турецкой культуры».

Получив под свое начало линейный корабль «Силистрия», Нахимов год за годом боролся с торговлей оружием и рабами, которые в результате непрерывно дорожали на стамбульских рынках. «До того дошло, – жаловались турки, – что простому человеку стало невозможно купить невольницу».

В начале 50-х международная обстановка резко осложнилась. Все началось с того, что французский император Наполеон Третий добился равных с православными прав на владение святыми местами в Палестине. Равные права понимались своеобразно. Например, католические монахи в Вифлееме заменили православную звезду у входа в нишу, где были ясли новорожденного Христа, на свою, с вычеканенным на ней французским гербом.

Государь Николай Павлович был возмущен. Наша дипломатия, однако, не смогла распознать, что события в Палестине были лишь провокацией. С рубежа 30-х годов Франция мечтала о войне с Россией. Но требовалось втянуть в нее Турцию, Англию, Австрию. Англичане и сами искали повода остановить рост нашей силы. Австрию французам удалось убедить с помощью шантажа. Это было тем легче, что в Вене не хотели видеть русских на Балканах.

Наконец, благодаря ошибкам нашей дипломатии удалось и в турках возбудить решимость драться с Россией. Князь Меньшиков, которого отправили в Константинополь договориться с османами, вел там себя безобразно, а английский посол каждую оброненную князем искру раздувал в пожар. Меньшиков рассорился с турками совершенно, хотя они готовы были идти на уступки. Он сыграл свою – страшную – роль и в развязывании Крымской войны, и в нашем поражении в ней. Человек по-своему честный и умный, он был ледяным скептиком, одних людей презирал, других ненавидел, как, например, Нахимова.

Во время войны Меньшиков был назначен главнокомандующим в Крыму, и непонятно, с кем охотнее воевал – с земными врагами или с Богом. Так, гонцу архиепископа Херсонского Иннокентия (Борисова), приславшего чудотворный образ Касперовской Божией Матери, заявил: «Передай архиепископу, что он напрасно беспокоил Царицу Небесную – мы и без Нее обойдемся».

* * *

Положение Черноморского флота после начала войны с Турцией оказалось очень трудным. С одной стороны, нужно было защищать от турок Кавказ, с другой – всякий решительный шаг мог спровоцировать наших европейских недоброжелателей. Терпению нашему пришел предел 16 октября 1853 года, когда пять тысяч турок захватили русский пост Св.Николай. Когда наш отряд погиб в неравном бою, башибузуки распяли таможенного чиновника, а потом упражнялись в стрельбе по нему. Священнику отпилили голову, лекарь умер под пытками, у одной беременной женщины вырезали из утробы ребенка и тут же на глазах еще живой матери полосовали его на куски.

Получив эту страшную весть, корабли вице-адмирала Нахимова вышли на крейсирование между Сухуми и той частью турецкого побережья, где главной гаванью был Синоп. Узнав, что в бухте этого города стоит эскадра, которая собирается высадить очередной десант на российском побережье, Павел Степанович принимает решение блокировать ее и атаковать. Предприятие было очень рискованным. Хотя турецкий флот, имевший 16 вымпелов, уступал нам по количеству орудий, но имел сильную береговую артиллерию. Кроме того, турки могли переправить на сушу несколько сот пушек, так как стрелять по русским им предстояло лишь с бортов, обращенных к морю. Нахимов на их месте так бы и поступил. У османов, однако, своих нахимовых не было.

Поначалу у Павла Степановича было всего три корабля, но противник так и не решился ввязаться в бой. 18 ноября утром погода была неблагоприятной для атаки. Лил дождь, и дул шквалистый юго-восточный ветер. В 9 час. 30 мин. утра на флагманском корабле был поднят сигнал: «Приготовиться к бою и идти на Синопский рейд». На ходу по сигналу эскадра построилась в две колонны.

Нахимов шел в бой на головном корабле «Императрица Мария», который враг встретил шквальным огнем. Встав на якорь, мы начали дуэль с турецким флагманом «Ауни-Аллах», через полчаса он загорелся и выбросился на берег. Пришел черед следующего судна «Фазли-Аллах» («Данный Богом»)...

Четверть века весь русский флот мечтал об этой встрече. В 1828 году русский фрегат «Рафаил» неожиданно столкнулся с османской эскадрой в 19 вымпелов и спустил флаг. Это был позор немыслимый, небывалый. Капитану царь запретил потом жениться, чтобы он не произвел на свет столь же трусливого потомства. А судну был вынесен приговор: «Предать фрегат «Рафаил» огню как недостойному носить русский флаг, когда возвращен будет в ваши руки». И вот, наконец, Нахимов привел приговор в исполнение. Сокрушенный «Фазли-Аллах» выбросился на берег, где нашел в пламени свой конец.

Все наши корабли действовали блестяще, выручая друг друга. Османы дрались с обычным своим мужеством и столь же типичной нерасторопностью. Их погибло около трех тысяч. Русских... 38 человек. «Такого совершенного истребления и в такое короткое время никогда еще не было», – вынуждена была признать «Таймс».

Сражение закончилось. Множество османских судов продолжало гореть. На фоне багровых, озаренных огнем облаков метались морские птицы и голуби, а внизу продолжали погибать в пламени турецкие матросы, одни пытаясь спастись, другие ожидая смерти с полным спокойствием.

Нахимов не любил вспоминать об этой блистательной победе, винил себя в том, что она стала прелюдией к осаде Севастополя. Европейские газеты впали в состояние, которое можно назвать одним словом – «истерика». Вступление в войну Англии и Франции стало неизбежным. Парижский архиепископ Сибур призвал католиков к крестовому походу против православия, признав турок-магометан добрым средством в этом предприятии.

Севастопольская страда

«С нами Бог, и сам Нахимов с нами, он не даст нам, братцы, потонуть!» – пели черноморские матросы. Их называли «нахимовскими львами». Еще раз обратимся к личности Павла Степановича – весь склад его души был совершенно монашеский. Он сам не женился и офицерам своим не советовал. Эта традиция, унаследованная от св.адмирала Федора Ушакова, долго жила на русском флоте.

Вера Нахимова в Бога была простой и ясной, без фанатизма, но и без послаблений себе. С благоговением, как священную хоругвь, принял он образ святителя Митрофания Воронежского, присланный в помощь героям-севастопольцам св.Игнатием Брянчаниновым.

Далее – все жалованье Нахимов раздавал до последней копейки, помогая отставным морякам, вдовам и сиротам матросов. Когда не хватало, брал взаймы в счет будущей зарплаты и не вылезал из долгов. То же советовал делать офицерам, недоуменно вопрошая – на что им деньги? В карты играть да вино пить? Экое барство. Учил их, учил непрестанно, прежде всего делами. Вот холод опускается, а он отказывается надевать пальто, пока солдатам не выдадут зимней одежды.

Рассказывают о таком эпизоде. Подходит на набережной к адмиралу старик-матрос, на деревянной ноге и с костылями в руке. Он привел с собой двух маленьких девочек, своих внучек, и прошамкал, что он с малютками одинок, хата его продырявилась, а починить некому. Нахимов обращается к адъютанту: «Прислать к Позднякову двух плотников, пусть они ему помогают». Старик, которого Нахимов вдруг назвал по фамилии, спрашивает: «А вы, наш милостивец, разве меня помните?» – «Как не помнить лучшего маляра и плясуна на корабле «Три святителя».

А вот как заботился Павел Степанович, чтобы победить воровство во флоте, проявляя обычное свое понимание людей. Корабельным чиновникам, которые, имея семьи и получая малое жалованье, заведовали огромными суммами, Нахимов помог построить дома. Прежде чем призывать к совести, прояви чуткость. Вот оттого у Павла Степановича и работало все как часы.

* * *

Когда была получена весть о том, что Англия и Франция объявили нам войну, в Севастополе закипела работа. Неясно было, что делать с флотом, превосходство врага было настолько многократным, что никаких надежд на победу в море не было. Решено было часть нашей эскадры затопить, перегородив бухту, а около двух тысяч пушек употребить для обороны города. Без них он не продержался бы и двух недель. Постепенно затоплены были почти все корабли, а 16 тысяч матросов посланы на бастионы (к концу обороны в живых осталось всего 800 человек).

Наши противники вообще не ожидали, что встретят здесь серьезное сопротивление. Не рассчитывал на это и главнокомандующий князь Меньшиков, который уверял министра Долгорукого, что город не имеет стратегического значения. Таким образом, оборона Севастополя с самого начала стала каким-то личным делом моряков и гарнизона во главе с адмиралами Корниловым, Нахимовым, Истоминым, генералами Васильчиковым, Хрулевым и Хрущевым, инженером Тотлебеном, св. архиепископом Иннокентием (Борисовым), военным хирургом Пироговым и т.д., которые обратили в единомышленники тысячи людей. Это был воистину собор мучеников, такую чистоту и любовь они являли на протяжении 349 дней осады. И, конечно, сметку. Нахимов шутил, что каждый день осады приближает его к военному суду. Все мыслимые и немыслимые инструкции были нарушены. На укрепление бастионов отпускался драгоценный лес, паруса – ни в жизнь не объясниться.

Работали дни и ночи войска гарнизона, все вольные мастеровые и рабочие, городские обыватели, женщины и даже дети. Строительство севастопольских укреплений с самого же начала пошло по пути, резко отличному от традиционных форм. Все они имели неправильное начертание, тщательно приспособленное к местности, что сбило с толку и резко осложнило жизнь артиллеристам противника.

Впервые в истории самое серьезное внимание было уделено, по приказу Нахимова, строительству блиндажей и окопов, что спасало в каждом бою множество жизней. Моряки предложили прикрывать прислугу у орудий от пуль противника щитами из толстых корабельных тросов, которые были немедленно пущены в ход. Для сравнения скажем, что впоследствии наши шапкозакидатели сознательно отказывались от орудийных щитов, чтобы «не поощрять робость»... Вот из таких глупостей были сотканы все наши грядущие поражения.

Севастополь же защищался по-русски, и в этом была его сила.

* * *

5 октября 1854 года союзники, пользуясь громадным превосходством в артиллерии, начали ожесточенную бомбардировку города с суши и моря. Нахимов распорядился в случае ослабления огня какой-либо из своих батарей соседним батареям немедленно открывать перекрестный огонь по одержавшей верх батарее противника, непрестанно применять взаимовыручку.

С моря нас обстреливали, имея превосходство в 12 пушек на одну нашу. И сами себе навредили. Все заволокло пороховым дымом, а мы быстро навострились бить по вспышкам с кораблей. Девять кораблей союзникам пришлось увести на буксирах, настолько они оказались повреждены. Не лучше у них обстояли дела и в бомбардировке с суши, с южной стороны города.

Незадолго перед тем адмирал Корнилов отдал короткий приказ: «Братцы, царь рассчитывает на вас. Мы защищаем Севастополь. О сдаче не может быть и речи. Отступления не будет. Кто прикажет отступать, того колите. Я прикажу отступать – заколите и меня». Он погиб в первый же день обороны. Его последние слова: «Скажите всем, как приятно умирать, когда совесть спокойна. Благослови, Господи, Россию и государя, спаси Севастополь и флот».

С этого момента оборону возглавил Нахимов. После второй бомбардировки он скажет, что третьей не переживет, но была и третья, и пятая. Павел Степанович работал на износ, спал где придется, отдав квартиру раненым. Бесчисленные контузии, еда от случая к случаю привели к тому, что он страдал болями в желудке, рвотой, головокружением и даже терял вдруг сознание. Чем больше он истаивал телесно, тем в большей степени становился душой обороны.

Бои шли почти непрерывно. Сквозь дым начинали сиять имена, которые мы помним по сей день. Вот рыбачка Даша Севастопольская. Продала ялик и борова, купила повозку и коня, нажарила рыбы, запаслась перевязочным материалом. И, спрятав золотые косы, отправилась на передовую помогать раненым. Вот дети малые под пулями катят ядра под огнем неприятеля. Солдат Поленов, прижатый к обрыву, дрался до последнего, а потом бросился вниз на погибель, лишь бы не сдаться в плен. Матрос Кошка прославился своими вылазками, где один стоил взвода. Раненый, он говорит доктору: «Видите ли, им земелька наша понадобилась. А мы зубики им, вот увидите, скоро как следует покажем. И за земельку так постоим, что слава русского матроса под Севастополем всему миру станет известна». Вдруг заплакал: «Ну, отпустите меня, пожалуйста... Я драться хочу, сражаться, пасти врагу разрывать, за братьев, за отцов, за сыновей России нашей матушки...»

Приведем письмо безымянного французского солдата, адресованное в Париж некоему Морису:

«Наш майор говорит, что по всем правилам военной науки им давно пора капитулировать. На каждую их пушку – у нас пять пушек, на каждого солдата – десять... У них нет снарядов... Не смейся, Морис, над нашими солдатами. Мы не из трусливых, но когда у русского в руке штык – дереву и тому я советовал бы уйти с дороги...»

Далее солдат описывает, как в плену у французов оказался моряк с оторванной шрапнелью рукой:

«Если до утра не умрет, отправим его в лазарет, – сказал капрал. – А сейчас поздно. Чего с ним возиться?» Ночью я внезапно проснулся, будто кто-то толкнул меня в бок... Вдруг в углу послышался шорох. Я зажег спичку. И что бы ты думал? Раненый русский матрос подполз к бочонку с порохом. В единственной своей руке он держал трут и огниво. Белый, как полотно, со стиснутыми зубами, он напрягал остаток своих сил, пытаясь одной рукой высечь искру. Еще немного, и все мы вместе с ним, со всей землянкою взлетели бы на воздух. Я спрыгнул на пол, вырвал у него из руки огниво и закричал не своим голосом. Почему я закричал? Опасность уж миновала. Поверь, Морис, впервые за время войны мне стало страшно. Если раненый, истекающий кровью матрос, которому оторвало руку, не сдается, а пытается взорвать себя и противника – тогда надо прекращать войну. С такими людьми воевать безнадежно».

Гибель Нахимова

И так, повторимся, продолжалось 349 дней. Севастополь был камнем, забытым строителями, но оказался краеугольным. Грандиозные планы англичан и французов рассыпались в пыль. Обе стороны несли чудовищные потери. Считается, что мы проиграли эту войну, но лишь потому, что в ней вообще не было победителей, если говорить о военной стороне дела.

Но была и другая. Незадолго перед смертью Нахимов начертал краткое, но емкое завещание офицерам русского флота:

«Я простой русский человек, только соображаю, что на всяком корабле нужен хороший командир (речь идет о стране и государе – В.Г.). В средствах исправления общества не разбираюсь, тайных обществ всегда избегал, но в народ свой и лучшую его судьбу верю... России надобно уничтожение рабства, страха и подлости. А книжная премудрость... – пыль. Народ сам дойдет до правильного порядка. Матрос сегодня торсовый щит придумал и пороховой погреб из обыкновенной цистерны. А дай ему грамоту?! Ну что об этом толковать! Мы не увидим. Мы из Севастополя никуда не уйдем. И не нужно. Чем больше нас здесь останется, тем больше будет слава Севастополя. И скажут русские люди: на что же мы способны, ежели вся Европа одного города у горсти наших воинов не могла взять?»

Эти слова родились из страданий севастопольских, и следуй мы им... А ведь и не поздно. Вопрос об уничтожении рабства, страха и подлости нам решать, никому другому.

* * *

В конце мая 1855 французы в который раз пошли на штурм Малахова кургана. Редуты перед ним защищала горсть в 600 человек. На них шли 40 тысяч. Вдруг среди обороняющихся появился Нахимов, и силы русских удесятерились. Но и этого было слишком мало...

Уцелевшая кучка матросов и солдат окружила Нахимова, пробила себе дорогу отступления штыками. Французы прорвались к кургану, но тут прибыл генерал Хрулев с резервом, который сам повел их в штыковую атаку... Семь тысяч врагов остались лежать на поле боя.

28 июня 1855 года Нахимов в который раз поднялся на Малахов курган, где погибли его друзья – адмиралы Корнилов и Истомин. Высокая фигура в золотых адмиральских эполетах являлась мишенью для неприятельских стрелков. Сколько раз он так рисковал, бывало, матросы, не выдержав, хватали его и уводили оттуда.

Иные упрекают Нахимова, что он будто бы искал смерти, появляясь на самых опасных участках с адмиральскими эполетами на плечах. Но он поступал так же на протяжении всей жизни. Павел Степанович был уверен, что если бойцы увидят, что их командир ничего не боится, то и сами бояться не станут. Это был образец его военной педагогики.

А вот еще. На уговоры поберечься Павел Степанович отвечал: «Севастополь беречь следует, а убьют меня... беда невелика-с! Вот беда, как убьют князя Васильчикова или Тотлебена. Вот это беда-с!» И это тоже шло одновременно от скромности и природного чутья. Дурной руководитель убежден, что все держится на нем, старается сосредоточить в своих руках столько полномочий, что подчиненные теряют инициативу. Подобная власть, лишенная смирения, иллюзорна и даже безумна. Даже если такой начальствующий работает за двоих, множество людей он обрекает работать лишь наполовину и разваливает все дело. Мудрый командир, наоборот, делегирует вниз как можно больше прав, которые рождают обязанности, он всех воодушевляет, заставляя поверить в свои силы. Так поступал Нахимов.

Он вверил себя Богу, который спасал его бессчетное число раз. Но 28 июня срок жизни Павла Степановича вышел. Адмирал смотрел в трубу в сторону противника, вокруг свистели пули. «Они сегодня довольно метко стреляют», – сказал, по одной из версий случившегося, Нахимов. После этого пошатнулся и упал. Пуля пробила ему голову.

Он скончался на следующий день (12 июля нов. ст.) и был погребен под центральной частью Владимирского собора, в одном склепе со своим учителем Лазаревым и его любимыми учениками – Корниловым и Истоминым. Капитан и три его лейтенанта – три адмирала, с которыми он обогнул когда-то земной шар, дрался в Наваринской бухте – на протяжении всей своей жизни были неразлучны. И вместе взошли на Небеса из того самого места, где принял когда-то крещение св.князь Владимир, где родилась Святая Русь.

Нахимов присоединился к друзьям последним, быть может, потому, что ближе других был к матросам и тяжелее других его было оторвать от тела народного. Любовь к нему была так велика, что в 1942-м, когда враг вновь взялся штурмовать Севастополь, произошло одно событие. Снаряд попал в музей и в клочья разорвал нахимовский мундир. Тогда моряки разобрали эти тряпицы и, прикрепив к бушлатам, чтобы показать потом Богу, со словами «мы нахимовские» пошли в последний бой.

* * *

И вот враги обрушились на Малахов курган в последний раз. Закипела рукопашная. Из восемнадцати французских генералов шестнадцать были убиты и ранены. Последним нашим бастионом стала оборонительная башня. Патронов осталось у наших слишком мало, потому били на выбор только офицеров. В ответ – стена огня. Русские заложили бойницы матрацами и подушками и, оставив только небольшие отверстия для ружей, продолжали стрелять. Французы выбили двери и ринулись внутрь, где горстка моряков и солдат Модлинского полка встретили их пиками и дрались так страшно, неистово, что первые из нападавших были истреблены, а остальные не решались сунуться в эту берлогу русского медведя. Решено было обложить башню фашиннами и поджечь, чтобы выкурить наших дымом. То, что произошло дальше, не просто ужаснуло нападавших, от такого сходят с ума. Сверху полетели обломки досок, хворост, пустые бочки, деревянные ушаты. В последний момент французы поняли, что защитники пытаются усилить огонь, чтобы он добрался до соседнего порохового погреба. Враги потушили огонь и, подтащив орудие, начали бить внутрь башни гранатами... Внутри они нашли потом около сорока человек, которые пять часов дрались с дивизией.

Так пал Малахов курган, так закончилась оборона Севастополя. Русские перешли по мосту в его северную часть. Целиком овладеть городом измотанному до предела врагу так и не удалось.

Я вспоминаю, как мама, читая мне, пятилетнему, об этом, с волнением говорила (не помню дословно): «Наши просто перешли в северную часть города. Город не сдался».

«С нами Бог, и сам Нахимов с нами, он не даст нам, братцы, потонуть!»

В.ГРИГОРЯН

назад

вперед

На глав. страницу.Оглавление выпуска.О свт.Стефане.О редакции.Архив.Форум.Гостевая книга