«Немцев у нас в 41-м поселилось много, человек двадцать, – рассказывает Татьяна Алексеевна. – В маленькой кухоньке, куда нас выселили, стояла одна кровать, один стол и еще русская печка. Потом немцы зарезали нашу корову, а нас выгнали в соседний дом. Мы – дети – голодали, бегали на железную дорогу и просили у проезжавших солдат покушать. Некоторые с нами делились, а другие давали пинков. Папа и брат были партизанами. Брат много взорвал немецких эшелонов, и ему было дано такое задание, чтобы до прихода Красной армии не уходить из Жлобина.

Мама постоянно ходила в храм, соблюдала все посты, в том числе в среду. Без молитвы за стол не садилась и подолгу молилась утром и вечером. Ее молитвой мы все и выжили. В храм нас не заставляли ходить, но я помню, что в детстве исповедовалась и причащалась с мамой. Все посты мы соблюдали, а на Пасху и Рождество все дети выстраивались перед иконами, и родители читали нам молитвы. А потом вся семья садилась за праздничный стол. Еще до войны коммунисты расстреляли дедушку за веру. Расстреляли только за то, что у него нашли Библию.

Когда началось наступление наших войск, немцы всех жителей вместе с детьми стали сгонять в школу. По радио постоянно объявляли, чтобы никто не брал с собой никаких вещей, говорили, что привезут в очень хорошее место. А когда из школы всех погнали к поезду, то старшая сестра догадалась, что нас везут в концлагерь. За время войны она научилась говорить по-немецки и понимала, что вокруг происходит. Еще она осознавала, что без папы мы там не выживем, потому что дети все маленькие. Она стала плакать, умоляя конвоиров, чтобы отпустили ее за папой. Нас уже загрузили в вагоны, но она подбежала к одному охраннику и умолила его отпустить ее. Найдя папу, сказала ему, что нас всех увозят. Папа взял топор за пазуху (с «инструментом» мужик не пропадет) и прибежал к поезду за пять минут до его отправления. Если бы задержался немножко, то мы бы уехали без него и, наверное, все бы погибли.

В товарный вагон набили очень много человек, никого никуда не отпускали. Даже окна были заколочены. Здесь был и туалет, и кладбище. Нас не кормили, и люди стали умирать. Помню, что из поезда высадили нас ночью и погнали друг за другом по тропинке. Если кто-то сворачивал в сторону, шедшая по бокам немецкая техника давила людей. И вот пригнали нас до болот и стали загонять в эти болота, и люди начали тонуть. Папа и еще один мужчина стали делать переправу, мостить гать через болото. Только они эту переправу настелили, папа отошел в сторону, тут подошли немцы и расстреляли того мужчину, с которым он работал. Расстреляли за переправу. А потом, когда люди переправились через болото, нас пригнали в концлагерь.

Это было огороженное колючей проволокой огромное пространство под открытым небом. Кругом охрана, бегают собаки. Лагерь этот был где-то в Белоруссии, точно не знаю, туда согнали весь город Жлобин. Однажды утром немцы пришли нас расстреливать, но люди начали плакать. Отрядили своих представителей на переговоры. И тогда немцы решили часть людей перевести в другое место. Подогнали машины, кто-то стал грузиться, уезжать. А папа с мамой не хотели никуда уезжать, тогда опять старшая сестра Анна стала умолять папу и маму уехать. Наконец они соглашаются и начинают грузить нас на последнюю машину. Немцы спешат, психуют. Когда папа закидывал нас на грузовую машину, немцы подгоняли его пинками.

Всех нас привезли в лес на передовую и поставили вместо живого щита, чтобы русские не стреляли в немцев. И вот мы в этом пекле оказались: с одной стороны бьют русские, с другой – немцы, они же бомбят еще с самолетов. Правда, тут можно было костер разжечь, погреться. Потом русские с кем-то передали записку, чтобы мы не жгли костров. В конце концов русские солдаты нас все-таки освободили, а те, кто остался в лагере, были расстреляны. Только недавно я узнала по телевизору, что тогда в этом лагере, Озаричи, было расстреляно 17 тысяч человек.

Сколько времени мы провели в лагере, я не знаю. Помню только, что, когда нас забирали туда, было еще холодно. Это было или поздней осенью, или в начале зимы, а когда вернулись домой – уже отцвели сады и наступило лето.

Когда нас освобождали, впереди шли минеры, потому что все вокруг было заминировано. Уходили мы с передовой след в след по разминированному участку. После освобождения нас привезли в лес, папа из веток сделал шалаш, где мы какое-то время жили. Другие даже приходили к нам пеленать деток. Потом мы снова очень долго шли. Мы с сестрой сильно заболели, и нас положили в солдатский лазарет. Мы там находились, пока не выздоровели. Родителей и остальных братьев и сестер поселили в деревнях. Мы были как нищие. Когда нас выписали из лазарета, то ходили по людям, просили кусок хлеба. Потом узнали, что Жлобин освобожден, и пошли туда пешком. Дошли до Днепра, а через него был сделан понтонный мост из бочек. Мы по нему идем, рядом танки грохочут, и все под ногами ходуном ходит. Очень страшно было, пока переходили этот Днепр.

Пришли мы домой в Жлобин, а нашего дома нет. Немцы узнали, что папа с братом были партизанами, и взорвали дом. Даже бревна увезли. Осталась только половина сарая. Папа в уцелевшей половине сделал жилье, поставил там русскую печку. Нашли две кровати, стол и этажерку для книг. И стали мы жить там всей семьей. Несколько лет жили в этом сарае, пока папа не построил дом.

Брат, который был партизаном, после освобождения Жлобина ушел на фронт. Он окончил курсы лейтенантов и погиб под Кенигсбергом.

В 57-м году я переехала в Воркуту, потому что у нас там нельзя было найти работу. Здесь я вышла замуж, родила двоих детей – сына и дочку. Жили мы в поселке Комсомольский. В то время в Воркуте церквей не было, и живя в Воркуте, я потихоньку веру начала забывать. Но лет десять назад мне захотелось выдержать Великий пост, и я смогла это сделать. Мне это понравилось, и стала еще на Рождество поститься и по средам и пятницам. Когда я первый раз постилась, мне захотелось пойти в храм. К тому времени молитвенный дом уже сделали в бараке на улице Горняков. Мы ходили туда вместе с сыном. Он у меня тоже все посты соблюдает. Куда бы ни приехали с ним, даже не покушает, сперва в церковь бежит. Так я пришла к вере снова. Теперь мы с сыном в один храм ходим».