На путь церковный меня толкнула такая ситуация. В 1980 году я заболеваю. Мне 25 лет, у меня рак, меня оперируют, меня держат в больнице полгода. Когда в онкологическом центре на улице Чайковского везли на операцию, я сказал: «А вы меня не приготовили, я боюсь». Они говорят: «У тебя в твоей бумажке написано «cito». Ты знаешь, что такое «cito»? Не знаешь, мы тебе сейчас объясним. Это по-латыни значит «немедленно», «срочно». И мы хотим тебя спасти». Я говорю: «Ну, хорошо, спасайте».

Мистическим образом в этот момент в Ленинграде оказался переводчик, который переводил Достоевского на японский язык. А Япония тогда была наиболее передовой страной в сфере производства лекарств от рака. Моя мама, ныне покойная, обратилась к нему с письмом, в котором просила спасти потомка Достоевского (потом ее письма я передал в музей). Когда я буквально через неделю (в советское-то время!) принес коробку с лекарством заведующей нашим отделением, она не поверила и сказала: «Это лекарство мы через Москву поименно заказываем! Вас не было в этом списке». Шутливо отвечаю ей: «Ну, я же Достоевский, потомок Федора Михайловича, которого знают во всем мире. Поэтому естественно, что этот мир готов помочь мне дальше жить».

Это один аспект. А другой связан с моей мамой, которая спустя 50 лет после своего крещения пошла в церковь вымаливать жизнь своего сына. Она забыла все, что полагается делать в церкви, просто как мать обратилась к Богу: «Господи! Спаси моего сына! Оставь его в живых!» И Господь помог.

Во время лечения моей болезни та самая начальница отделения мне прямо сказала: «Дмитрий Андреевич, мы вас сейчас отпускаем, но мы вам подожгли пушкой желудок, у вас могут быть с ним проблемы, то есть язва и прочее». То я и получил. Мучился я страшно. И, что забавно, в то, советское еще, время я, как правило, попадал с мощным приступом в больницу как раз на 7 ноября. А самое тяжелое и противное было то, что когда я приезжал в Старую Руссу (а за двадцать лет, кажется, я ни разу не пропустил Достоевские Старорусские чтения), мне приходилось уезжать на 2-3 дня раньше, чем заканчивались чтения. У меня начинались страшные боли из-за того, что старорусская вода совершенно иная, чем ленинградская. И, поджав рулем своей машины живот, я мчался домой в Питер, к своей родной воде, где восстанавливал силы.

И вдруг однажды (в тот момент я находился на курорте «Старая Русса») меня что-то подняло, вывело на улицу и привело к Георгиевской церкви, прихожанином которой был Федор Михайлович. Бабушки надраивали пол, службы никакой уже не было. Умом я понимал, что приперся сюда совершенно не вовремя и никого из молящихся здесь нет, только я один. А сердце в этот момент было устремлено к Старорусской иконе. Я почувствовал, что мне надо подойти именно к этой иконе (этот, во всю стену, образ Пресвятой Богородицы считается чудотворным, о нем писали в №№ 453-454 «Веры» в очерке «Але ты чега восхоте – молися» – И.А.). Я подхожу. Происходит некий катарсис. Я заливаюсь слезами – донельзя, до неудобства взрослого мужика. Все это происходит, я ухожу из церкви, совершенно не поняв, что со мной произошло. И вот тут полное разъединение головы с сердцем. Головой я не понимаю, что ж такое-то, как же это себе объяснить? Да и вообще просто неудобно. И возвращаюсь на курорт, ничего не понимая.

Проходят сутки. По старой памяти я ожидал, что в этот день надо будет уезжать, что сейчас начнутся эти боли и все будет как по писанному. И тут обнаружил, что никакой боли нет. Мало того, я совершенно здоров и даже ощущаю в себе подъем сил. Остаюсь на завтра, слушаю доклады. На следующий день происходит закрытие чтений и банкет, на котором присутствует вся администрация города. Все в некоем недоумении: «Дмитрий Андреевич! Вы, наконец, побывали на нашем прощальном банкете. Как это приятно!» И я тут понимаю: надо же, я дождался окончания чтений.