Букины объясняют дорогу к келье чтимого в округе монаха Иоанникия. С их слов медленно рисую карту-схему (после того как мы оттуда вышли, еще уточнил ее) – вот она.

Местное предание, передаваемое из поколения в поколение, больших подробностей об этом угоднике не сохранило. Старики рассказывают, что в давние времена пришел в эти места инок, спасаясь от кого-то. Звали его по-церковному Иоанникием, а по-народному – Оникием, Аникой. Было изначально их три духовных брата – Яков и Юда поселились где-то ниже по течению Мезени, а Иоанникий выбрал место в пяти верстах от Латьюги в лесу, подальше от реки. Построил домик-келью. Держал лошадь, она на лугу паслась – в том месте теперь не косят. Жил жизнью праведной, местным жителям помогал, и они ему – тоже. Когда умер – неизвестно, потому что память его празднуют на одноименного святого Иоанникия Великого – 17 ноября. Видно, еще при жизни почитали монаха, а по смерти, когда по молитвам к нему стали происходить чудотворения, на могилу к нему началось настоящее паломничество.

– Оникий был не святой, а преподобный, – говорит Лидия Михайловна, и только тут я припоминаю, что на Руси, действительно, эти понятия встарь не всегда совпадали. – Но люди к нему все равно ходят. Заболеет человек: помоги, отче Иоанникие, я тебе платок принесу. Правда, по сравнению с прежними временами, народу стало мало ездить: дорого да и не добраться. Но все равно. Вот мы завтра туда собираемся: навес прохудился, надо подновить. Там так принято: молятся в келье, а поминают трапезой – снаружи, под навесом.

Из «свежих» фактов помощи Иоанникия хозяйка вспоминает, как из Селиба приезжали в келью исполнить обет: потерялся человек, и по молитвам к угоднику тело утонувшего нашли в реке как раз недалеко отсюда. У Букина Ивана Георгиевича лошадь потерялась: помолились в келье, потом пришли помолиться к нам в латьюжскую часовню. Нашлась.

– У вас тут что, табун без присмотра ходит? – спрашиваю я, вспомнив, что, когда мы плыли от Пыссы, видели берегом пасущихся лошадей.

– Табун-то – всего шесть лошадей. Сами по лугам ходят.

– Не одичают?

– Иногда забредают в деревню. Сейчас, летом, лошадь не нужна. А как холода настанут, вернутся. Без лошади у нас никак нельзя – огород пахать, дрова возить...

Еще в 1991 году нашему корреспонденту Анатолию Сакову в Латьюге рассказывали дошедшую из глубины времен легенду об Иоанникии, как раз связанную с лошадями. Будто бы тот конь, что был у братьев Иуды и Оникия, по их благословению помогал бедным. Раньше иметь лошадь в деревне не каждому было по карману. Вот таким беднякам-то и приходил монашеский конь чудесным образом по ночам землю пахать. А под утро исчезал.

Избушка, построенная благодарными сельчанами на могиле монаха Иоанникия, не один век простояла. Еще до войны сохранялась традиция: в нее на Оникеев день, 17 ноября, обязательно съезжались гости из окрестных деревень, в том числе и из ближайшего архангельского села Родома (граница областей здесь совсем рядом).

– Это, конечно, если лед встанет на реке, – уточняет Лидия Михайловна. – Ну да раньше зимы холодные были, к середине ноября по льду ездить можно было. А сейчас только к концу ноября река встает. Меняется все, как в последние времена, – вздыхает хозяйка. – Виданное ли дело: птицы из леса должны бы людей бояться, а слетаются в деревню, сидят на заборах. Видать, что-то напортили в лесу болгары, нечего стало птице там есть. Много людей умирает – все молодые. Напьются «Трои», заснут – и не просыпаются уж. Нет, не сегодня это началось, гораздо раньше...

...Когда пришли новые времена и новые люди явились, Оникееву келью сожгли, и так трижды повторялось: сожгут – восстановят, снова сожгут... Жгли по указанию коммунистов аккуратно, чтобы лес вокруг не попалить. Чьих это рук дело, в деревне помнят и по сей день, Букины мне даже фамилию назвали, да не стану я ее здесь кликать. Ведь сказал апостол: «Дайте место гневу Божию, ибо написано: «Мне отмщение, Я воздам». Пусть забвение имен этих людей станет им платой от нас, потомков. А вот бабушку Марию Логиновну, почившую в 1976 году, помянем молитвенно: она как раз тот человек, кто после очередного сожжения кельи в пору самых неистовых гонений сама из досок восстановила ее. Дважды ее сажали за веру. И в третий раз хотели засудить, да на суде в райцентре один добрый человек сказал: она же неграмотная, какая от нее может быть агитация? Отпустили.

– Мы-то нет, напуганы были, родители держали икону в доме, но прятали, – рассказывает Виталий Михайлович и, качая головой, вспоминает: – «Дядя Ленин, дорогой! Ты лежишь в земле сырой. Я немножко подрасту, в твою партию вступлю!» Вот ведь чем нам с детства голову морочили! Ничего еще не понимали, а уже обещались в коммунисты вступить... Ведь церковь в Латьюге была, а в честь кого освящена – никто в селе уже и не помнит.

– А ваши внуки сейчас как, в Бога веруют?

– А как же, особенно у Светланы, той, что в Ленинграде. Она и сама у нас шибко верующая. У нас 11 внуков, – не без гордости говорит дед. – Это сегодня у нас их всего трое: две внучки да внучек Леша. Подъедут еще... Летом в этом доме по 16 душ живет, в день по 4 буханки хлеба уминают.

Пообещав нам второе весло для лодки, Виталий Михайлович собирается проводить нас до реки, к своему амбарчику. Он натягивает сапоги, привязывает к ремню нож. Перехватывает наш удивленный взгляд: «Без ножа никуда не хожу. Даже по деревне. Привычка».

Сам он пойдет напрямую, через ручей, а нас отправляет с конопатым внуком Алешкой кругом, через мост. «Мимо магазина пойдешь», – наказывает он внуку, а я вспоминаю, что нам бы как раз туда не мешало зайти, кой-какой снеди в дорогу прикупить.

Идем по перспективе улицы – никаких вывесок. Потом понимаю: к чему они тут? И начинаю приглядываться к каким-то иным приметам. И точно – не то более утоптанная тропка, не то обитая железом дверь, но что-то верно подсказало – в этой избе и находится магазин местного коммерсанта. Нагнувшись под низкой притолокой, толкаю скрипучую дверь – и перед взором предстает истинный лабаз где-нибудь середины XIX века: слева печь, на полках пестрый товар, спички, мануфактура, пряники, консервы. У правой стены рядком на скамье сидят, вытянув ноги, старухи, на что-то жалуются друг дружке. При моем появлении признаков любопытства не подают, но с коми тут же переходят на «кыдзья роч» – такую смесь зырянского и русского языков, которую понять может и нездешний человек. Я уже не раз замечал – народ в деревнях деликатный, не чета городскому, видят, что зашел русский человек, с коми языка как бы между прочим переходят на русский – чтоб не подумал, что за глаза его обсуждают. Вот и тут я понимаю, что речь идет об автобусе, который, несмотря на обещание, местные власти летом так и не пустили в деревню от районного центра.

Спрашиваю хлеба – нет в продаже. Вообще-то все в деревне уже привыкли к этому и пекут хлеб сами. Но тут, видно, я напомнил бабкам о чем-то, наступил на больное место, они сменили тему и начали ругать главу администрации района, бывшего руководителя хлебозавода: «Когда выбирали, думали – предприниматель, что-то сможет сделать....»

Конечно, бабкины пересуды, и можно бы на них серьезного внимания не обращать, что власти успешно уже научились делать. Но все ж-таки обидно за нашего доверчивого селянина. Вспоминаю историю, рассказанную Букиными. Дорожники, ведя отсыпку дороги в нескольких километрах от Латьюги, решили устроить на околице карьер. Местные жители воспротивились: как раз в том месте находился источник, вкусной водой из которого пользовалась вся деревня. Собрали сход: дорожники пообещали в качестве компенсации отремонтировать обветшавший мост посреди села и пробурить скважину. И что же? Карьер отработали и отбыли в неизвестном направлении. Про мост и не вспомнили.

– А что же источник? – спрашиваю у Букиных.

Не без удивления обнаруживаю, что могу ступать на больную ногу. Долго ищем тропку, о которой нам говорили: все поросло травой по пояс. Кое-где, правда, трава примята нашими предшественниками, но, судя по всему, они тоже плутали. Наконец, насквозь мокрые (я, в отличие от Михаила, вообще без сапог) выходим к первому кресту близ мостка, указывающему дорогу к келье. Навстречу большая группа людей, человек шесть. Здороваемся, а с одним из них, Геннадием Хохориным, знакомимся. Он приехал аж из Нагорского района Кировской области – на Вятке это такой же медвежий угол, как и здесь. Приехал к родственникам и с большим воодушевлением расспрашивает нас, что это за келья и кто такой Оникий. Рассказываем, что нам известно. Пользуясь случаем, попенял ему за «уведенное» сиденье с нашей лодки. «Это племянник, я разберусь», – извиняясь, говорит Геннадий. Прощаемся.

Миновав аккуратные мостки, углубляемся в лес и, перешагивая через корни елей, подходим к месту подвигов преподобного: на заимке первым взгляду открывается приваленный к березе крест, далее навес, о котором говорили нам Букины, на свежеошкуренных столбах, и дальше – келья, лесная избушка с приколоченным над дверью Распятием. Выйдя из леса на заимку, попадаем под сильный дождь, он уже, должно быть, давно припустил, только мы не замечали.

Сидим в келье Иоанникия. У Миши от штанов идет пар. У меня не идет, потому что сырые насквозь, вода струйками по ноге стекает в обувку. Может, из-за этого как-то не могу сосредоточенно помолиться и потому разглядываю внутреннее убранство кельи. Справа от входа – гробница. Она же выполняет роль свещницы, где на песке лежат монетки, свечи, лесные цветы, оставленные нашими предшественниками. Над гробницей – две лампады и накрытый рушником портрет какого-то преподобного; с усердием его выжигали на фанерке, видимо, перенося с какой-то картинки, – на груди помещена панагия (значит, епископ). Будем считать, что это обобщенный, так сказать, образ. Вся полка уставлена иконками, в кадильнице из фарфора – серебряное колечко. На полке – детские ползунки, белые носочки, платки, пеленки. Все это обетные вещи. На столе полотенцами укрыта чистая посуда, лежит Новый Завет. Радует, что никто не покушается на весь этот нехитрый скарб – ведь в былые времена отсюда молодежь не раз уносила все подчистую. Впрочем, по своему ли недоумию? Может, подначивали «кто надо»? Замечаю на стене большую икону Стефана Пермского, когда-то выпущенную нашим издательством. В углу веник, женские туфли. Мужская шляпа на гвоздике напомнила нашу прошлогоднюю экспедицию в Никольский район Вологодчины – там в мемориальном домике-музее поэта Яшина вот точно так же на гвоздике висела шляпа. Там я решился ее примерить, а тут почему-то – нет...

Выхожу на улицу под навес: по-прежнему сеет дождь, мокрыми крылышками бормочет в листве, стучит лапками по крыше. За навесом в яме свалены кучей пустая тара из-под «Трояра». В этом есть одно только утешение: значит, местные мужики тоже ходят сюда, обращаются к Иоанникию за помощью. О чем они просят?

Над травой поднимается что-то вроде тумана. Закуковала в лесу зозуля: два, три, десять, двадцать раз... Размеренно, бесстрастно, словно часы, кличет и кличет, и уже сбиваешься со счета, и под шум дождя мыслишь, что, наверное, ты бессмертен. Но тут засасывает под ложечкой и вспоминаешь, что уже давно не ел. Значит, все-таки бренен. Где там наши консервы?