ВЕРТОГРАД

НЕОПАЛИМАЯ КУПИНА

Мы публикуем рассказы из новой книги Л.Калачевой «Вологодская нива». Писатель Василий Белов так отозвался о ней: «Книга Людмилы Григорьевны Калачевой (Яцкевич) «Вологодская нива» глубоко религиозна и по-вологодски талантлива. Она родом из Череповца, хорошо знает местную жизнь, рассказы ее сдержанны и коротки...»

Весь тираж книги (всего 100 экз.) автор уже раздарила своим друзьям и знакомым. Один экземпляр она прислала нам, сопроводив его письмом: «...Вашу газету наша семья выписывает около десяти лет. Все, что в ней печатается, для нас дорого и близко. Мы ценим то, что в ней сочетаются интересы и к жизни простого православного народа, и к православной культуре, и к современным событиям в России и мире. Научать доброму, вести к свету можно только в том случае, если видишь в человеке образ Божий, если стремишься к смирению и не осуждаешь, а рассуждаешь... В основе сюжетов моих рассказов – реальные события, судьбы родных и знакомых мне людей. Если они вас заинтересуют, то их можно опубликовать в «Вере». Надеемся, что непридуманные рассказы Л.Калачевой заинтересуют и читателей нашей газеты.

Есть ли будущее у России? И где оно? Зайдите в любой детский дом, а их с каждым годом все более на Руси, посмотрите в глаза детям, и вы получите ответ.

Когда Елена заболела и поняла, что болезнь опасна, ее охватило вдруг странное желание разыскать Ваню, мальчика-сироту, утешить его какими-нибудь подарками. Ей казалось, что от этого зависит главный смысл ее оставшейся жизни. Чувство было сильным, как будто чей-то голос в душе повелевал: «Разыщи!»

Первичный приют для сирот, которых через некоторое время переправляли на постоянное место жительства в один из детских домов области, располагался в небольшом городке Кадникове. Она узнала, что Ваня живет сейчас там.

Елена шла по ровной дорожке, обсаженной фиолетовыми ирисами, по двору приюта, ее не покидало странное чувство, что она идет по кладбищу. Безутешно светило солнце, и безутешно цвели фиолетовые цветы как символ печальной памяти о когда-то живших.

Директор приюта и воспитатели встретили Елену приветливо. В их глазах она прочитала ожидание и надежду. Они не уставали надеяться, что вот придет добрая тетя или добрый дядя и вдруг пожелает признать в одном из сирот своего сыночка или доченьку, заберет домой. Елене было не по себе – она не могла оправдать их надежды, пришла всего лишь навестить мальчика, трагическая судьба которого не давала ей покоя.

С его покойными родителями она познакомилась несколько лет назад, когда ее семья купила дом в деревне под дачу. Дом стоял на пустыре, заброшенный и захламленный. Но довольно быстро удалось этот дом поправить благодаря тем самым деревенским мужикам, которые, как известно, «до смерти работают, до полусмерти пьют». Выделялся среди них Николай, самый умелый и самый пьющий мужик. Когда и почему произошел роковой поворот в его судьбе?.. О своем прошлом он рассказывал много интересного. Но что было правдой? Что пьяной фантазией?.. По крайней мере, главная тема его воспоминаний – рассказ о том, как его ранили в Чехословакии в 1968 году, – была достоверной, так как он получал ветеранскую пенсию. Все свое, хорошее и плохое, было в прошлом, а теперь он жил как бы не своей, а чужой жизнью. Жена Нина, несчастное существо, с детства познавшая лихо бродячей жизни и не умеющая жить по-крестьянски, была его спутницей в этом нынешнем его существовании. В ее неестественно худой фигурке странно сочетались черты старушки и девочки. На удивление себе и всей деревне она родила Николаю сына. Мальчик рос светлым, красивым, тихим. От его нежной младенческой головки исходил какой-то ангельский свет и озарял темное и убогое жилище его родителей.

В те времена семья не голодала благодаря золотым рукам Николая. Но вот произошел второй роковой поворот в его судьбе. Сначала ожили осколки, оставшиеся в его голове и ногах. Пришлось делать срочную операцию в Вологде. Последние силы жизни были подо-рваны, начался сплошной запой, а затем – рак желудка.

После второй операции, став инвалидом и слушаясь строгого наказа врачей не пить и не работать тяжело, он продержался в трезвом и безработном состоянии месяца три-четыре. Но наступила весна. Соседи кругом начали пахать огороды, возить на них навоз, садить картошку. Не выдержал Николай, пошел в свой запущенный хлев и стал метать навоз. Когда картошка была посажена, его срочно увезли в больницу в Вологду, там сделали еще одну операцию, неизвестно зачем, безо всякой надежды на выздоровление.

Когда через некоторое время сосед-дачник пришел его навестить в вологодской больнице, Николай лежал один в палате, и было видно, что доживает последние дни. Ни есть, ни пить он уже не мог, однако разговор поддержать еще был в состоянии. Первое, о чем он спросил: «Как там моя картошка? Окучили?» А звучал этот вопрос как: «Буду я жить или конец?» Огород стоял, сиротливо зарастая травой. Однако сосед пожалел умирающего и ответил: «Окучили!»

Похоронили односельчане Николая на приветливом сельском кладбище, на холме у небольшой речушки, где вечно шумят сосны, летом золотится песок и поют птицы.

Через несколько дней после похорон к Елене, которая жила совсем в другом конце деревни, пришла Нина с растревоженным лицом: «Не знаю, что и делать! Николай по ночам по дому ходит, шумит, меня по-страшному ругает, материт. А за что, не поняла. Помоги!» Елена грустно пошутила: «Неужели не поняла, за что? За картошку заросшую». Потом, поколебавшись немного, она вынесла из другой комнаты маленькую иконку «Неопалимая купина» и крестик на шнурочке. Задумчиво сказала: «Знаю, что некрещеная. Но если веришь, надень крестик да поставь иконку в красный угол. Может, и утихомирит твоего Николая Богородица... Да твое покаяние». Прибежавший следом за матерью Ванюшка внимательно слушал и смотрел. Он никогда не видел икон. Взяв в руки иконку и всматриваясь в образ Богородицы с Младенцем, он прошептал: «Мама! Как мы с тобой». Елена смутилась и уже хотела забрать икону назад. Но Нина умоляюще попросила: «Оставь нам». И вспомнила тогда Елена, что Спаситель говорил о заблудших: «Сказываю вам, что так на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии».

«Хорошо, – согласилась она и, обращаясь к Ване, пояснила ему и, видимо, самой себе: – Все мы в России под защитой Богородицы живем. Ее материнская любовь к нам – Неопалимая купина».

После смерти Николая Нина продержалась год с небольшим. Пенсия за мужа пропивалась мгновенно, в долг уже никто не давал, все вещи, даже диван, были проданы и пропиты. Ее маленькая фигурка еще более усохла и сгорбилась, а личико окончательно свело в какую-то горькую гримасу. Мальчик голодал, перебиваясь подаяниями односельчан. Все шло к роковому исходу. И он наступил.

«Скорая помощь» забрала Нину в районную больницу вместе с сыном. Там он провел несколько дней в одной палате с умирающей матерью. Наконец, его отвезли в приют. Стояла осень. Когда директор и воспитательница принимали исхудавшего до дистрофии шестилетнего ребенка, он сказал им: «Пора картошку копать. Уж все соседи выкопали. А матка в больницу завалилась! Как жить-то будем?!»

Все это узнала Елена, беседуя с директором приюта. Затем к ней вывели Ваню. Мальчик зашел в кабинет, робко ступая, словно шел над пропастью. Увидев Елену, он закрыл лицо руками и отвернулся в смятении. Видимо, неожиданное появление человека из той жизни, в которой еще были живы его родители, испугало его. Когда Елена обнимала и усаживала его рядом с собой, ей показалось, что в ее руках оказалась маленькая птичка, трепещущая от неизвестности. Она протянула ему привезенные подарки и сказала: «Здравствуй, Ваня! Ты меня узнал?» Он еще крепче закрыл лицо руками и молча кивнул. «Ты поедешь ко мне домой?» – неожиданно для себя спросила она. Мальчик молчал. Зато директор радостно ответила на ее вопрос: «Мы в гости к хорошим людям всегда детей отпускаем. Пусть едет. Иди собирайся, Ваня!»

Через минуту Ваня вернулся одетый, а в руках он держал маленькую иконку. Это была «Неопалимая купина».

ИЛАРИОН

Стояла первая неделя Великого поста, в утреннем поезде «Вологда – Череповец» ехал в основном свой народ – вологодский: возвращались из города сельские жители, командированные, дачники, пожилые люди, решившие навестить своих родственников. Да мало ли деловых и родственных связей соединяет жителей Вологды и Череповца.

Поезд набирал скорость. Замелькали пригородные леса. Утопающие в снегах могучие ели навевали противоречивые чувства чего-то домашнего и сокровенного, близкого и родного – и одновременно сурового, далекого и отчужденно-враждебного. Вспомнились стихи:

Сусальным золотом горят
В лесах рождественские елки;
В кустах игрушечные волки
Глазами страшными глядят.

– Мама, а волки живут в этом лесу? – неожиданно раздался тихий детский голосок.

Светленький мальчик лет шести с грустными глазами сидел напротив меня и смотрел в окно. Его мать, высокая русоволосая женщина со спокойным и равнодушным лицом, ответила тихо: «Какие там волки, Иларион... Возьми лучше пирожок да поешь, ехать еще долго».

Я внутренне встрепенулась: «Иларион!»

– Так зовут и моего внука. Имя-то очень редкое, – обращаюсь я к матери. Завязался неторопливый и доброжелательный разговор. В него, правда, не включился папа Илариона – молодой плотный мужчина с наушниками, который, полуприкрыв глаза, то ли слушал музыку, то ли дремал.

Прошло часа два. Пригородный поезд шел не спеша, то и дело останавливаясь на очередной станции. Наши дружелюбные разговоры с Иларионом и его мамой были такими же неспешными, время от времени они непринужденно прерывались. И так бы ничего и не произошло, если бы новая реплика Илариона не повернула все наши отношения в иное русло. Она прозвучала как тихий взрыв...

Глядя на меня своими грустными и словно утомленными глазами, он неожиданно, безо всякой связи с предыдущим сказал: «А мне почему-то иногда и жить не хочется!» Мать со скрытым раздражением торопливо ответила: «Не говори глупости!» Он же снова повторил: «Я иногда не хочу жить!» После первой растерянности я спросила: «Иларион у вас крещеный?» Мать замялась и как-то нехотя ответила: «Крещеный». «И крест носит?» – я позволила себе задавать такие вопросы, так как была очень встревожена словами мальчика и его дальнейшей судьбой. Столько уже пришлось читать и слышать в последнее время о детских самоубийствах! А ведь человек с крестом на шее никогда не сможет совершить этого страшного поступка. Мать после недолгого раздумья доверительно мне сказала: «Мы принадлежим к христианской Церкви, но крест не носим. У нас свои правила. Мы не посещаем православный храм».

И тут в который раз за дорогу я изумилась. Первый раз, когда услышала столь редкое, но такое родное имя – Иларион, и теперь, когда поняла, что такие близкие и понятные мне люди, земляки, живут какой-то иной, обособленной и чужой жизнью. Чужой не только для меня, но и для них. Ведь и земля-то родная, и предки-то у нас общие. Общая у нас история тысячелетнего русского православия, общее у нас и недавнее прошлое – семидесятилетие преследований и гонений на Православную Церковь, из которого она вышла живой и полной новых духовных сил, по молитвам своих святых, в земле Российской просиявших!

Изумление мое было особенно глубоким, потому что за два часа совместной дороги мы ни разу не почувствовали своей инородности. Поэтому от неожиданности у меня вырвалось: «Но ведь вы говорите о секте!» И тут начался второй акт нашей небольшой дорожной драмы. Мама Илариона и тут же проснувшийся папа начали возбужденными, громкими и растревоженными голосами кричать оскорбления в адрес православных священников и Церкви. Пассажиры в вагоне начали на нас оглядываться.

Мне стало горько, стыдно и, признаюсь, страшно. Собравшись с духом, я сделала сначала неудачную попытку перевести разговор в более спокойное русло, умирить своих земляков и себя. Я спросила тогда их о том, как же они поминают своих православных предков, дедов, прадедов? «А почему вы думаете, что мы их не поминаем?» – по-прежнему воинственно ответила мне женщина. «Тогда почему же не признаете наших православных святых? Ведь они тоже наши предки – наши духовные покровители и прародители? Вот вы назвали сына Иларионом. А ведь это имя в древнегреческом значило «тихий», «радостный», то есть благодатный, и носили его многие наши православные монахи и святые, совершавшие свой духовный подвиг».

Я собиралась рассказать им еще о том, что гордостью Русской Церкви и русской культуры является митрополит Иларион, написавший знаменитое «Слово о Законе и Благодати», что он стал при Ярославе Мудром, в XI веке, первым русским митрополитом (раньше были только греческие), что в своем «Слове» он предвосхитил духовную судьбу русского народа, выразил священные глубины его души... Но мне не дали говорить. Снова начались крикливые оскорбления уже в адрес русских святых, особенно Александра Невского... Тогда на меня нашло отрезвление, горестное понимание, что далее хорошего ждать нечего. «Прекратим этот разговор, – сказала я твердо. – Если вы действительно считаете себя христианами, то не распинайте Христа своей злобой и клеветой. Опомнитесь!» Я встала и вышла в тамбур, постояла на холоде, так как лицо мое тоже, наверное, горело – от горечи и стыда за своих земляков. А сердце сжималось от жалости к тихому, но не радостному их сыну Илариону...

Вернувшись назад, чтобы успокоиться и разрушить нависшее надо мной отчужденное молчание, решила про себя читать псалмы. Открыла молитвенник на 23-м псалме, начала читать, и, казалось, перевернутый мир снова встал на свое место: «Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущии на ней. Той на морях основал ю есть и на реках уготовал ю есть. Кто взыдет на гору Господню? Или кто станет на месте святем Его? Неповинен рукама и чист сердцем, иже не прият всуе душу свою, и не клятся лестию искреннему своему. Сей приимет благословение от Господа и милостыню от Бога, Спаса своего...»

Как-то постепенно снова завязался разговор с мальчиком. Иларион остался в стороне от суеты предшествующего взрослого разговора. У него было тихое желание простого и искреннего общения со мной. Я начала разговор на географические темы (у моего внука отец географ, поэтому он обожает подобные разговоры). Затеяли игру в названия городов и рек. Шестилетний ребенок знал немного, но очень хотел узнать. Тогда я начала его спрашивать и, если он затруднялся, сама вместо него отвечала. Спрашиваю: «На какой реке стоит твой родной Череповец?» – «На реке», – был ответ. Не знал он и какая самая большая река в России. Родители молчали и делали вид, что не замечают нашего оживленного разговора. Но когда я спросила мальчика, как называется самая большая река в Америке, папаша вдруг оживился и решил помочь сыну. Он поманил его к себе и что-то пошептал ему на ухо. Мальчик с победоносным видом вернулся назад и сообщил мне ответ: «Миссисипи!» Потом добавил задорно: «Когда я вырасту, я стану хоккеистом и уеду жить в Америку!»

О, жалкие, безродные дети! Почему мы обречены узнавать сначала о чужом, не зная своего?! Или еще хуже – принимать свое за чужое, а чужое – за свое?!

Между тем приближался Череповец. Мои соседи засобирались. Им нужно было выходить на первой череповецкой остановке – в Заречье. Мимо вагона за окном замелькали кресты и памятники нового кладбища. Мальчик уже стоял одетый в проходе, готовый вместе с родителями к выходу. И тут он снова поразил меня. Опять, неожиданно повернувшись ко мне, он доверительно сказал: «Здесь похоронена моя бабушка». Родители молчали, но их молчание было каким-то иным. А на меня словно повеяло стихами Н.Рубцова:

Тихая моя родина,
Ивы, река, соловьи...
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.
Где тот погост?
Вы не видели?
Сам я найти не могу.
Тихо ответили жители:
– Это на том берегу.

ВОСКРЕСЕНИЕ НА ШЕКСНЕ

К весне 1933 года разруха от коллективизации в северных русских деревнях дошла до края бездны. Но и на краю бездны, заглянув в нее, не потеряли мужики головы и сохранили живую душу. Особенно яркой свечой горела душа у крестьянских детей, рожденных в годы войны, революции и разрухи. Через этих крестьянских детей Русь выживала и снова воскресала, распятая на кресте двадцатого века.

Степан и Надежда воспитывали пятерых детей. Старший, Анатолий, уже учился в педучилище в Череповце. Второй сын, Владимир, собирался последовать за горячо любимым старшим братом. Оба писали стихи, знали не только Пушкина, Лермонтова и Блока, но и помнили наизусть и пели стихи Клюева и Есенина. «Откуда это у моих детей?» – спрашивала себя не раз Надежда. И всегда молчаливый Степан отвечал: «От Бога!»

А Владимир, философствуя в свои четырнадцать лет, пугал родителей и сестер недетскими пророческими стихами. Вот одно из них:

Я уйду... Как береза по ветру
Золотые листья роняет.
И угасну по раннему утру,
Как по утру звезда угасает.
На дороге захоженной мост
Чаща ив закрывает, звеня.
Вы свезите на старый погост,
Под крестом положите меня.
Пропоет обо мне лишь во ржи
Лебеда в предосенней тоске.
Прокричат журавли у межи
На холодном безмолвном песке.

Мужики, оставшиеся в деревне после коллективизации, решили: первое дело – надо детей от голода спасать. Председатель предложил устроить так называемые ясли, в которых удалось в те тяжелые времена спасти от голодной смерти многих детей, начиная с действительно ясельного возраста и кончая шестнадцатилетними, которые одновременно выполняли роль и детей, и нянек. А воспитателем был здесь сам голод. С его помощью и поддерживалась безупречная дисциплина и неукоснительный порядок. Перед началом трапезы за длинным деревянным столом в бывшем доме богатого мужика Демидова, погибшего в первые годы революции, крестьянские дети, маленькие и большие, сидели смирно. Бойкая девушка Фрося, раздавая миски и ложки, командовала: «Что молчите? Запевай!» И первая начинала:

Мы кузнецы, и дух наш молод.
Куем мы счастья ключи.
Вздымайся выше, наш тяжкий молот,
В стальную грудь сильней стучи, стучи, стучи...

И при словах «стучи, стучи, стучи...» все дети начинали стучать, кто ложкой о миску, кто ладонями по деревянному столу. Всеобщий восторг нарастал... И, действительно, казалось, что они были счастливы в тот миг, несмотря на истощенные лица и тонкие ручки и ножки. Как же не радоваться? Ведь сейчас дадут есть! Обед состоял из каши и кружки молока! Дома давно этого не было...

Заведовала «яслями» Надежда, которую на этот пост выбирали всем миром: надо было, чтобы человек был честный, добрый и заботливый. Таких баб было много в деревне. Но выбрали ее – как более образованную (читать и писать умела) и с твердым характером.

Муж ее Степан, мужик работящий и смирный, тем временем спасал оставшийся скот: под его командой ездили в лес рубить ветки, мельчили их и парили в больших котлах. Тем и кормили весной бедных коровушек. Так проходила весна, а осени в деревне теперь были тоже невеселыми.

Временами наваливалась на Надежду и Степана черная тоска-кручина, но тужить было некогда: и день и ночь в работе и в заботе. Согревала родительское сердце и надежда на старшего сына: закончит скоро Анатолий училище, глядишь, и в люди выйдет.

Вот уж долгая голодная и холодная зима за плечами, март наступил. Солнечным деньком ехал Степан из леса с ветками на коровник. Видит – председатель к нему бежит, кричит издали: «Степан! Зайди сейчас ко мне!» Слез не спеша с саней, обмел валенки на крыльце, зашел в контору к председателю. А тот: «Степан! Вот телеграмму тебе свояк из Череповца прислал» – и замолчал, будто слова в горле застряли. Взял молча Степан клочок бумаги и прочитал: «Ваш сын Анатолий умирает от воспаления легких в больнице. Срочно приезжайте. Иван». Степан опустил голову, постоял молча да так и пошел, ни слова не говоря, на улицу.

Слух раньше его принес в дом страшную весть. Дочери-подростки плакали, маленький Коля им вторил, Владимир сидел под иконами, уткнувшись головой в руки. Надежда с потухшими серыми глазами на красивом тонком лице уже собиралась в дорогу. Кому же, как не матери, быть рядом с сыном в последние минуты его жизни! В избу начали собираться родственники и соседи. Решили, что повезет Надежду в город ее брат Андрей, а Степан останется дома с детьми и хозяйством.

До города было верст шестьдесят, но мартовская дорога уже сильно растаяла и превратилась в рыхлое месиво, поэтому добрались до Череповца только на следующий день к вечеру. В приемном покое городской больницы ей холодно сказали: «Ваш сын умирает, но посторонним вход воспрещен. Карантин». Как ни умоляла врача, как ни плакала – не дали побыть матери у постели умирающего сына! В изнеможении устроилась она в коридорчике на полу, ожидая утра и страшных вестей. Сердце замерло и, казалось, превратилось в лед... Рано утром вышел врач, поморщился и сказал, глядя в сторону: «Ваш сын умер в двенадцать часов ночи. Можете забрать тело».

Хоронить Анатолия повезли в деревню. Весеннее солнце беспощадно слепило глаза, снег за прошедшие сутки почти полностью стаял с дороги, и лошади, всхрапывая и кося глазом, с трудом тащили тяжелые дровни с гробом. К вечеру, совсем выбившись из сил, завернули к дому, стоящему на окраине деревни недалеко от Шексны, покрытой набухшим, потемневшим льдом. Тревожный ветер гулял на просторе речных далей, безжалостно рвал и теребил ветви прибрежных ив, берез и тополей.

Робко постучал в двери кнутом Андрей. Через минуту в окно выглянула немолодая женщина, осмотрела внимательно Надежду с братом, дровни с гробом и пошла открывать двери. Вошли в избу, перекрестились на образа и перевели измученный взгляд на хозяйку. Та все поняла, и когда, наконец, Андрей выдавил из себя фразу: «На санях не добраться. Надо за телегой ехать...» – она тихо ответила: «Гроб на дровнях поставим в сарай, там у нас теперь чисто. А ты, милая, пока у меня поживи. Даст Бог, мужик-то скоро с телегой вернется».

Андрей быстро распряг лошадь, попоил, покормил ее сеном и, не дав как следует отдохнуть себе и ей, в ночь отправился верхом дальше.

Надежда, казалось, с трудом понимала, что вокруг происходит. Она на все смотрела с мертвым равнодушием. Мария, так звали хозяйку, ни на минуту не спускала с нее глаз, нянчилась с ней, как с ребенком. Прошли еще сутки, в течение которых Надежда просидела у окна, неотрывно глядя на реку. На попытки хозяйки разговорить ее, заставить вместе поплакать и облегчить тем ношу непомерного горя она или отмалчивалась, или говорила всегда одну и ту же фразу: «Паренек-то мой в городе холодал и голодал, вот и помер». На второй день утром, когда Мария уходила за водой на колодец и немного задержалась с любопытствующими соседками, объясняя им, кто и зачем у нее остановился, Надежда вышла из дома и быстро пошла по тропинке к проруби. Мария с высокого берега издали увидела ее, бросила ведра и кинулась за ней. Догнала у самой кромки черной полыньи... Чтобы не вспугнуть, тихо подошла сзади и ласково взяла за руку: «Надя! Вспомни о своих деточках! Ведь их у тебя еще четверо! Не осироти бедных». Надежда вздрогнула, словно просыпаясь, неимоверным усилием заставила себя отвести непослушные глаза от бездны и посмотрела на плачущую Марию. А та ей опять: «Пойдем, милая, в дом, погреемся чайком». Послушалась как-то бессознательно и почти равнодушно побрела назад.

Вернувшись в дом, Мария посуровела и сказала Надежде проникновенно: «Велико твое горе, матушка! Но вспомни Богородицу и Ее слезы у креста распятого Сына!» После короткого молчания продолжила: «А сынка своего отпоешь в церкви, как приедете. И возьмет Христос к Себе твое невинное чадо. Только молись Спасителю». Надежда начала едва заметно оживать, взглянула на иконы, рука сама начала креститься по давней, тысячелетней привычке всех русских женщин. Из глаз полились слезы – и обе женщины, упав перед образами, тихо заплакали. Впервые за все эти страшные дни...

Еще одни сутки миновали. Как родная мать, выхаживала Мария свою незваную гостью. Слезы сменялись разговорами, в которых в основном говорила хозяйка, а гостья только слушала и лишь изредка что-то отвечала. Наконец, христианское смирение кроткого сердца Надежды победило открывшуюся перед нею бездну отчаяния. Она нашла силы встретить приехавшего на телеге мужа. Твердо стоя на ногах, нашла слова, чтобы смягчить первый страшный удар встречи мужа с мертвым сыном.

Вернулись в родное Квасюнино и похоронили юношу на заречном кладбище, недалеко от белокаменной церкви, в которой его и отпели, как отпевали до этого всех его предков последние триста лет.

Весна, лето и осень прошли в безутешном оплакивании погибшей молодой жизни. Но тайна смерти равносильна только тайне рождения новой души. После смерти брата Володя стал часто задумываться, погружаясь в какие-то пока неясные грезы и образы. В пятнадцать лет, когда сердце страстно рвется вперед, неудержимо спешит навстречу неизвестному, страшно испытать внезапную остановку стремительного полета, резкий разрыв, казалось, извечно прочной цепи жизни.

В начале октября, перед Покровом, решили последний раз перед зимой побывать на могиле Толи, отслужить в церкви панихиду. Переехали на пароме по темной осенней воде Шексны и пошли к Черному озеру, где стояла старинная белокаменная церковь и при ней располагалось кладбище. Места эти издавна были овеяны таинственными легендами о святом пустыннике Антонии, на его мощах и была позднее построена церковь. Поэтому и назывались эти заречные лесные места пустынью. После литургии и панихиды в церкви, страшась смотреть на свежую могилу родного человека, долго стояли, растворяясь душой в печальной тишине осеннего кладбища и обступивших его со всех сторон облетающих лесов. Наступил краткий миг умиротворения. Зазвонил на колокольне одинокий колокол.

В тот же вечер Володя написал стихотворение, над которым потом долгие годы проливала слезы его мать. Предчувствия не обманывали поэтическую душу юноши. Вот это стихотворение:

ЗАВЕЩАНИЕ

Как умру, вы меня схороните
На кладбище пустыни сырой.
Рядом с братом средь белых берез
Положите увядающей ранней порой.
Положите к востоку главою,
Чтоб мне видеть, как солнце взойдет.
И с веселой, румяной зарею
Кто-нибудь на могилу придет.
На могиле насыпьте повыше
Круглый холм из сырого дерна.
И не будет спокойней и тише
Моего бесконечного сна.
Дикий камень на холм положите,
Будет славный мне памятник он.
И осенней порой навестите,
Как услышите утренний звон.
Звоном утренним, ранним, весенним
Будет чувства иные будить.
Нет, не буду ночами осенними,
Как таинственный призрак, бродить.

Родные стали замечать, что Володя даже внешне изменился: глаза смотрели как-то в глубь себя и одновременно вдаль, он стал собранным, не по-детски сдержанным.

Перед ним по-новому открылась пронзительная прощальная краса родного края:

Люблю тебя, о, край мой синий,
С немою тишиной болот,
С сухим плетнем перед овином,
С крапивой желтой у ворот.

Люблю, когда у наших окон
Блестят листвою тополя,
Когда с цветущею осокой
Шумит по утру конопля.

Где брюквы голубая тина
Плетень широкий сторожит,
Где на заре перед овином
Овес ромашкою звенит.
......................................
Люблю я песнею веселой
Дремотный лес оповестить.
Широкие поля и села,
Я не могу вас не любить!

С черемухой цвести я буду,
Ее молчанью научусь.
И вижу я везде и всюду,
Тебя, березовая Русь.

Мать затревожилась: она не воспринимала стихи сына как поэтическую условность и не знала, что тему ранней смерти в творчестве юных поэтов принято называть штампом романтической поэзии. И через несколько лет оказалось, что она – единственная из слушателей – поняла стихи сына в истинном их пророческом смысле.

Осенью Володя стал учиться в педучилище. Череповец был тогда небольшим городом, но уже успел приобщиться к советской культуре, к поэзии новых советских поэтов. Володя пишет новые стихи, в которых намечается противостояние разных культур, разных миров. По образному строю мыслей и по оценке сегодняшней России его стихи перекликаются с поэзией Николая Клюева. Видимо, сборники стихов уже арестованного и сосланного в Сибирь поэта еще не успели изъять из библиотек провинциального городка. Бережно хранились стихи опального поэта в домашних библиотеках и в памяти студентов – в основном деревенской молодежи.

В те годы, когда уничтожались духовная культура деревни и ее «последние поэты», вдруг начал бурно развиваться новый деревенский фольклор, крестьяне и их дети стали писать стихи, повторяя в них, с большей или меньшей степенью оригинальности и талантливости, образы и поэтические мотивы любимых поэтов – Есенина и Клюева. Обычно считают, что поэзия профессиональных поэтов, как полноводная река, питается многочисленными ручейками народной поэзии, устного народного творчества. Так оно и есть, но в тридцатые годы реку поэзии пытались повернуть в новое, искусственное, русло, в страну коммунистических призраков и идеологических химер, то есть в никуда. Вот тогда и воскресла плененная река в многочисленных тихих, но чистых ручейках: народная поэзия – в поэтах-крестьянах. В одной только деревне Квасюнино можно было насчитать более десяти поэтов. Кроме Владимира, стихи писали его брат Анатолий, двоюродные братья, муж его тети Марии.

Весной 1936 года семнадцатилетний Владимир написал большое стихотворение, которое так согрело бы сердце сосланного в Томск и обреченного на скорую гибель поэта Клюева.

Вам не петь о жизни старой,
О синеющих просторах,
Об изломанных амбарах,
О разрушенных заборах,
Голубых полей овсяных
И соломы нежный шепот
И по улице уснувшей
Не услышать конский топот.
Не услышать в нежной сени
Песни дремлющей соломы,
Не увидеть в день осенний
Ячменевые хоромы...

Перед войной Владимир служил в армии в Москве, поэтому в начале войны оказался на штабной службе, был адъютантом генерала Кокарева. Но все время просился на передовую. Однако с ним как с хорошим адъютантом генерал не хотел расставаться. И только летом 1943 года Владимир в должности старшего лейтенанта оказался на передовой под Ленинградом. 25 июля этого же года он погиб в бою около Синявина.

На фронте он написал много хороших стихов, познакомился со многими поэтами, переписывался с ними. Как и любой искренний поэт, Владимир обладал пророческим даром и предвидел свою раннюю смерть.

Надежде Феофановне и Степану Митрофановичу пришлось пережить смерть и второго сына. Его кратковременные приезды в первые годы войны были для них утешением. Владимир заезжал на один-два часа, а иногда и на несколько минут, когда по делам службы был в командировке и проезжал мимо родного города. Он появлялся стремительно: выкладывал в качестве подарка продукты своего офицерского пайка, оставлял свои новые стихи, в рукописи или опубликованные во фронтовой газете, жадно расспрашивал о жизни всех родственников и, растревожив родителей, мчался снова на вокзал. Мать умоляла: «Володюшка, останься хоть на сутки дома!» Но от не мог этого сделать. В последний раз, видимо, предчувствуя, что больше не бывать ему в родительском доме, Владимир попросил сохранить все его рукописи и сборники стихов других поэтов, подаренных ему с автографами, в деревянном сундучке до окончания войны. Этот сундучок не раскрывался до 1956 года. Мать все ждала возвращения сына и не могла поверить до конца, что его нет в живых.

Накануне того дня, когда пришло известие о гибели сына, ей приснился кошмарный сон, будто на их дом напали красные отвратительные крысы, загнали ее в кухню и она пытается спастись от них, кричит, умоляет кого-то о помощи. Появляется соседка Зинаида и выводит ее оттуда. На другой день, когда она одна изнемогала под тяжестью полученного извещения (дома никого не оказалось в тот момент), на помощь ей действительно пришла Зинаида, которая услышала через стенку ее рыдания.

После такого удара здоровье Надежды Феофановны уже нельзя было поправить. Но жизнь продолжалась ради других детей – двух дочерей и сына, для которых она всегда была утешением и отрадой.

В двадцатом веке русское крестьянство приняло на себя самые страшные удары враждебных России сил. Мы должны это помнить и передавать потомкам.

назад

вперед