ПАМЯТЬМАМА МОЯ
Записки дочериВесь январь в Национальном музее Республики Коми будет работать выставка, посвященная памяти ученого, агронома и садовода Клавдии Николаевны Дулесовой. Она трудилась ради того, чтобы от Сыктывкара до Воркуты плодоносила наша земля, изобильны были луга, расцветали сады. В 350-м номере нашей газеты ей был посвящен большой очерк, но недавно дочь Клавдии Николаевны Татьяна Урнышева принесла в редакцию записи, посвященные матери, миниатюры, которые тронули нас своей красотой и любовью. Предлагаем их вашему вниманию.
Задержалась осень в нашем Сыктывкаре. Но был все же по-зимнему холодный день – сильный, до слез, ветер, сухой снег под ногами, летящие его хлопья в лицо и пронизывающий даже сквозь одежду холод. Но именно в этот единственный по-настоящему холодный день в октябре 2005 года мне пришлось идти мимо подворья Кылтовского монастыря. Что заставило меня зайти? Только ли желание согреться?..
Всего один человек встретил меня в здании в этот ранний час – настоятельница монастыря матушка Стефанида. Строго-приветливая, прямая, собранная внутренне, в черном одеянии и четками в сухих работящих руках. Наверное, я оторвала ее от дел. Но… случился важный разговор. Матушка говорила о том, как много у кылтовских инокинь проблем и забот. Но без этих забот не было бы и радостей. Вот хоть бы землю взять. Восемь лет назад протянули монахини руку помощи погибающему под Сыктывкаром сортоучастку, где шли эксперименты по выращиванию незнакомых прежде в Коми деревьев и растений. В разгар реформ он стал никому не нужен. Не нужны оказались успешные опыты по выращиванию в наших краях смородины, яблонь, земляники, малины, крыжовника, вишни, а ведь здесь даже груша с облепихой прижились. Не нужны, и все тут. Монахини рассудили по-другому – и закипела работа. За осень было выкорчевано и пересажено на земли обители все, что только возможно, все, что успели, перед тем как участок погубили, порубили, запахали тракторами. Конечно, деревья было не перевезти. Из остального тоже не все прижилось на новом месте. Часть посадок разорены были набегами местных жителей. Но многое уцелело и благодарит сейчас за вложенный труд и молитвы обильным весенним цветением, здоровой зеленью листвы, урожаем и многочисленными банками варенья.
«Как скорбно и радостно было смотреть, – вспоминает матушка Стефанида, – на женщину, спасающую дело своей жизни – эти плодово-ягодные посадки, которым она посвятила многие годы. Звали ее Клавдией Николаевной Дулесовой. Очень четко руководила работами, быстро обучала наших сестер. Казалось, присутствовала одновременно везде: и на раскорчевке, и на погрузке-перевозке, и на планировке новых участков, и на посадке.
Работа была очень тяжелой. Время поджимало, вот-вот зима нагрянет, так что землю лопатой не проткнешь. А делать все нужно добротно, основательно. К вечеру каждого дня все были измотаны предельно, но с утра вновь выходили на работу, не зная выходных. Каждому новому кустику, посаженному в кылтовскую землю, Клавдия Николаевна радовалась, как мать – успехам своего чада. В этих посадках она видела продолжение себя. Память о погибшем сыне, боль за обреченный сад, понимание, что и самой ей осталось недолго – это давало силы. И все то время, пока шли работы, она была бодра и счастлива».
Матушка Стефанида улыбается и еще долго рассказывает о кустах, ягодах, о Клавдии Николаевне, столь достойно закончившей свой путь, о земле и о Боге. А я слушаю и плачу. Ведь Клавдия Николаевна – это моя мама.
* * *
|
Мамочка, милая, как часто я тебя вспоминаю. Многажды в день. Часто это укор самой себе: почему я не была с тобой в твой последний миг? Почему те четыре месяца, которые ты умирала, стойко снося боли, я была «в делах»? Уроки, концерты, глупые бабские «проблемы», чужие люди и помощь им. Им! А не тебе! Почему дела, связанные с тобой, были для меня обычными, в ряду других? Почему только с твоей смертью ко мне пришло осознание тебя? Ты всегда помогала мне, всегда и очень. Я жила за твоей спиной; ото всех невзгод, неприятностей, недоброго взгляда ты меня защищала. Даже сейчас, когда мне плохо, я прошу у тебя помощи и мысленно, и вслух, глядя на небо или закрыв глаза.
Мама, как мало я тебя любила, как мало берегла, как редко думала о тебе тогда… Тогда, когда тебя можно было обнять, поцеловать, прикоснуться к тебе рукой, посмотреть, как ты улыбаешься, показывая золотой зубок, или как ты хмуришься, собрав губы бантиком, и как сердитая складочка появляется у тебя на переносице… Теплые, мягкие и сильные руки, руки труженицы и интеллигента, – сколько умели делать и как много сделали за очень короткую жизнь. Я читала в книгах о святых материнских руках, но почему-то твои руки считала самыми обыкновенными. Почему? Сейчас я покрыла бы их жаркими поцелуями, умыла бы слезами своими. Знаю, что люди не живут вечно. Но если бы я не такой была эгоистичной, только принимающей безграничную заботу, ласку, опеку твою, то ты не растратила бы свои силы так быстро. У тебя хватило бы сил жить много-много больше. Как кляну я себя, вампира, как я страдаю без тебя! Никогда мне не искупить вины перед тобой; и сейчас продолжаю жить щедротами твоими, всем тем, что ты для меня приготовила, но благодарность уже некому нести. Тебя нет. Нет на земле. Но взгляни на меня Оттуда. Ценой твоей смерти я стала лучше, добрее, чище. Взгляни и прости, если я стала достойна твоего прощения.
* * *
Праздники ноябрьские помню, как двуликого Януса: днем – веселые демонстрации, песни, музыка, вкусности на столе; вечером – печальные воспоминания, часто слезы. Меня к полуночному самовару не допускали, но от этого еще больше хотелось все услышать и запомнить. Так, обрывками, узнала, что семью бабушки Анны Яковлевны раскулачили, что ее сестра Евдокия и брат Иосиф были сосланы на Лузу (на поселение и принудительные работы), что младший брат Коленька бежал из-под стражи и попал под поезд, что родителей разлучили и в разлуке они сгинули на чужой стороне.
Многие деревенские плакали, провожая «раскулаченных». А первопричиной всему был медный ковш! Будто бы дед Яков отказался отдать его какому-то человеку, а тот человек, с приходом советской власти, стал начальником да и припомнил деду Якову его отказ… Мама обычно, воспоминая это, вставляла фразу: «Эх вы, из-за какой-то железки столько земли сгубили!» Потом выходила либо в сени, либо ко мне в темную комнату. Иногда, думая, что я сплю, ложилась ко мне под бочок и тихо плакала. А я многие годы не могла понять связь ковша с загубленной землей, по которой мама лила слезы.
После раскулачивания эти поля были заброшены, т.к. были они расположены в глубине леса и занимали небольшие (по совхозным меркам) площади. Теперь там, возможно, опять стоит лес. А конкретного месторасположения никто не покажет – умерли все. Зато «несчастный» ковш продолжает здравствовать: на даче в м.Дырнос черпают им холодную воду для питья младший мамин брат и все его домочадцы. Отношение к нему как к простой домашней утвари. Только мама, бывая у брата, никогда им не пользовалась.
* * *
В послевоенные годы Ракины – семья мамы – жили в Сыктывкаре. Зарплату выдавали деньгами, продуктами, облигациями и займами. Никто не протестовал, т.к. страну надо было поднимать из разрухи, а люди, во-первых, были энтузиастами, а во-вторых, воспитаны были жесткой сталинской рукой. Так вот, часто среди продуктов попадалось «несъедобное» для Ракиных. Например, пряники. Стоят они дорого, родных детей шестеро да племянники… Всем не хватит, чтоб быть сытыми. Поэтому пряники продавали. Кого послать на рынок? Конечно, Клаву! Она бойкая, смелая, считать умеет быстро, личико милое – уже оно одно умиляет, само как пряничек.
И вот девочка с косичками появляется на рынке: лоточек, сколоченный папиной рукой, заполнен пряниками с сахарно-пудровой присыпкой. Она ходит по рядам – то молчит, то предлагает, то песенку себе под нос мурлычет. А еще… А еще она не в силах отказать себе в удовольствии, даже под угрозой наказания, нет-нет да и лизнет сладкий пряничный бочок кончиком языка. Потом внимательно приглядится: как он выглядит, лизнутый-то? Чуть-чуть стал другим? Эх, придется и другие чуть-чуть лизнуть, чтоб снова были похожи. В уголках губ таится усмешка. Кого перехитрила? Да никого! Просто во рту сладко, на рынке весело, а пряники все равно купят. Не было еще такого, чтоб лоток не опустел.
* * *
Про материнские руки уже много и говорили, и пели. У моей мамы тоже были удивительные руки. Клавдия-посадница, да и только! В том смысле, что то, что она посадила своими руками, то обязательно приживется и будет радовать либо плодами, либо внешней красотой. Руки ее были не заняты, пожалуй, только во время сна. Я помню и люблю их за любой работой, кроме одной – когда мама заплетала мне косы. Может, потому, что я их не видела: мама сидела в кресле, я – перед ней на малюсенькой табуреточке. Сидеть надо было долго и не отвлекаться, чтоб вовремя подать ленту. Мамины руки работали и удерживали меня, туго сплетая косы. Когда на мою голову опускались ее ладони, движением сверху и волной по волосам вниз, я получала долгожданную свободу. Красивые, ухоженные, с розовыми овально-удлиненными ноготками без лака, с обручальным колечком – такими были мамины руки только в зимнее время. Шершавые, порезанные-пораненные, оцарапанные, в занозах и шипах, заклеенные БЭФом или прижженные йодом – такими были мамины руки во время полевых работ. Почему-то она не могла пользоваться перчатками. Говорила, будто руки ноют в резине, что она не чувствует в перчатках растения, что пальцы немеют, что земля «молчит». А потом дома нещадно терла их пемзой, чтобы привести в приличный вид. Обветренными и загорелыми (как и лицо) руки были уже к началу лета. И дома, глядя на маму в халате без рукавов, было и смешно, и грустно видеть эти, подаренные ветром и северным солнцем, «перчатки».
* * *
Красивыми, длинными, толстыми косами пшенично-русого цвета мама всегда выделялась среди девочек – девушек – подружек – сокурсниц. И, будучи в зрелом возрасте, мама косой, свернутой на голове, всегда привлекала внимание своей природной красотой. Менялись моды на прически, но на ее голове всегда было много волос. Часто подстригались концы – так как, перерастая определенную длину, косы начинали оттягивать голову назад. Я точно знала: если мама сказала, что у нее заболела шея, значит, скоро обстрижет концы волос. Несколько раз в жизни случалось так, что волосы стригли «под мальчика». В детстве из-за болезни. В институте, потому что в комсомоле надо было быть как все. Первый год в замужестве – так как пришла мода на короткие кудрявые волосы, и муж, заговорив об этом однажды, получил желаемый результат. В год гибели моего брата волосы были подстрижены, и косы больше уже не было (восемь лет). Только последняя коса была не пшенично-русой, а серебристо-белой. И потом, в какой-то момент, мама говорила, ставя табурет перед зеркалом: «Ну-ка, Татьяна, займись моей головой». Стрижка длилась долго: волос много, они жесткие, как проволока, я – не парикмахер, каждый раз выходило по-разному. Основной критерий оценки: если стало «легко» – значит, хорошо.
* * *
Я очень любила в детстве мамин зимний рабочий наряд – белый халат с четырьмя карманами. А еще любила ее сборы в командировку, так как тогда мама начинала шить новые кофточки к старому костюму и все обрезки были мои. Почему-то маме очень нравились клетчатые материалы и в горох. А самым предпочтительным дополнением она считала платочек, шарф, шаль, хотя на голове любила носить береты. Из других украшений были бусы круглые, брошь и браслет из искусственных изумрудов. Мне кажется, мама мало обращала внимание на одежду – все покупалось и шилось по необходимости. К обуви было отношение несколько иное. После болот Воркуты ноги сильно болели. Поэтому практически вся обувь покупалась с точки зрения удобства. Тапочки! Ах, если бы в них можно было ходить весь год! Модные туфли были для театра, чтения лекций, каких-то важных событий. Не бывало никогда, чтобы мама «болела» вещью, гонялась в поисках чего-то. Все диктовалось только износом вещи и соответствием размеру. Детям всегда покупались вещи великоватые. А еще я знала, что обувь и одежду надо носить аккуратно, ведь у мамы было 11 племянников…
* * *
Удивительная, особая, я бы сказала, жертвенная щедрость была одной из черт характера мамы. Она отдавала все с радостью и большой охотой. Когда это были знания, плоды труда, она была горда и довольна, что ее знания, ее труд востребованы. Деньги тоже давала, иногда в ущерб семье. Зачем? Для меня это всегда было загадкой. «Если просят, значит, им хуже, чем нам, и надо помочь», – оправдывала свой поступок. Из командировок привозила подарки и своим детям, и племянникам. К праздникам и юбилеям готовилось «нечто». «В гости с пустыми руками не ходят» – девиз, соблюдавшийся всю жизнь. Часто после нелегкого трудового дня мама с очередным жалобщиком на свою тяжелую жизнь сидела на кухне и беседовала – утешала, поила-кормила. Часто в доме ночевали чужие люди, для которых Сыктывкар был промежуточным пунктом (знакомые, ученики, друзья друзей), или приехали поступать в учебное заведение, или дальний родственник из деревни приехал к врачам… Отдавая растения с присказкой: «Богатых вам урожаев!», мама была искренна. Это подтверждалось устными благодарностями и мешками писем, открыток.
* * *
Лес. Его мама ощущала как сво-его прародителя. Все, что было связано с лесом: реки, озера, болота, ручьи, зверье, птицы, муравьи и прочие насекомые, деревья, кустарники, мхи, грибы, ягоды, воздух и небо, песок и подзол, бурелом и паутиновые занавеси между деревьями, шорохи, звуки и голоса, шум ветра – было для нее свято. Стремилась бывать в лесу при малейшей возможности. Многие друзья, родственники с удовольствием брали маму с собой в лес. Во-первых, она знала «места». Во-вторых, точно определяла время сбора. В-третьих, она безошибочно выходила из леса на том самом месте, где зашла. При мне был случай, когда маму решили ослушаться и довериться собаке. В итоге вместо дебаркадера вышли к д.Озёл.
Очень быстро набирала мама дары леса. Например, когда ездили на болота Пычима, с ночевкой, то 8-10 ведер клюквы были для нее не рекордом.
Никогда не ходила мама в лес, если ждала мокрую погоду. Дело в том, что ее больные ноги, испорченные воркутинскими экспедициями, требовали летом только тапочки. Только в самые дождливые годы она вынуждена была обувать сапоги. Но все равно в дождь в лес не шла, умудрялась поймать погожий день.
Из всех ягод мама отдавала предпочтение клюкве (осушение болот воспринимала как личную трагедию). Из грибов, конечно, – белому, груздю и кос-масль\ (сухому масленку). При сборе ягод «пользовалась» только руками, при сборе грибов – ножом. Кстати, ножей брала в лес всегда несколько – для тех, кто их забудет. На детей налагались запреты: муравейники не громить, мусор не бросать, мухоморы не пинать, воды между привалами нигде не пить, с корнем ничего не рвать, гриб срезал – прикрой мхом или травой, аукать, как условлено.
* * *
|
Постоянной заботой последних 20 лет был забор. Забор, огораживавший сортоучасток. Сначала деревянный и невысокий, потом на металлических трубах и гораздо выше, но всегда в пору сбора урожая проломленный во многих местах. Забор как бы жил своей самостоятельной жизнью, и жизнь эту дала ему заведующая государственным сортовым участком. Утром, открывая ворота, она говорила: «Ну, здравствуй! Как ночевал?» После обеда: «Бедняга, опять тебя покалечили». Когда приходилось самой латать дыры, а гвоздь входил неровно или гнулся: «Потерпи, сейчас у нас с тобой все будет хорошо».
Вдоль забора для красоты постоянно что-то высаживалось: калина, рябина, тополь – без счета, т.к. жизнь их была коротка – до очередных непрошеных гостей. Ели, бывало, спиливались под пенек или теряли свои маковки. Из пяти кедров прижились три, но тоже часто страдавшие от злых рук, почти не было надежды, что скоро они станут украшением «заборного вида». Поповник, дельфиниум, люпин нормально переносили вытаптывание и, если бы сортоучасток продолжил свое существование, к 2005 году полностью опоясали бы бело-сине-розовым венком всю территорию.
Часто забор страдал от любителей шашлыков – его выломанные доски шли в костер, чтоб испечь картошку. И каждый раз очередная дыра-рана латалась. И каждый раз вечером звучало: «Спокойной ночи. Стой хорошо!»
* * *
Собираясь каждое утро, мама могла забыть про еду. А, слушая погоду, корректировала планы на день или качала головой. Это означало, что планы изменить нельзя, но выполнять их будет сложнее...
Раздав поручения, шла с тетрадкой и секатором проверять, как прошла ночь на территории. До и после плодоношения ягодных культур ежеутренние эти обходы были спокойные и деловые. В тетради отмечались изменения в жизни растений, появление вредителей, повреждения, присутствие ночного гостя (выкопан куст, например). Секатором удалялась ненужная веточка, попавшая на глаза, обломанные ветви и пр. С началом плодоношения походы принимали характер игры «кошки-мышки» (когда воры были с детьми и не могли быстро скрыться) или словесного боя (когда воры были сильные и их было много). Бывало и так, что воры со своей добычей – полными ведрами ягод – уходили. Всем и каждому в глаза и в спину мама объясняла, что не против их сборов, но ей для науки нужен учет урожая: «Приходите, я вас поставлю на куст, взвесим сбор и спокойно уйдете». Одна интеллигентного вида женщина на эту реплику ответила, что, мол, она презирает насилие и поэтому не будет собирать ягоды с того куста, куда ее поставят, и вообще у нее болит спина, и она будет собирать ягоды только стоя и только сверху.
* * *
Работая преподавателем сельхозтехникума в селе Вильгорт, трудно было маме забыть напрочь свое научное прошлое. И вот был создан коллекционный участок. Это был не просто полезный наглядный учебный материал, это была мини-лаборатория, мини-ботсад. Успех себя недолго заставил ждать. Творчески настроенного человека заприметили и пригласили поучиться на два месяца в Ленинград. Получилось так, что окончание курсов совпало с моими каникулами и началом белых ночей. Я прилетела в Ленинград, чтоб прожить там неделю. Не буду описывать наши похождения в пригородах, по театрам и музеям, расскажу только об одной лекции, на которой я присутствовала в качестве вольнослушателя. Собственно, лекции как таковой не было. Просто аудитория и профессор дискутировали на тему воспитания молодежи. Учителя со всего СССР делились опытом, спрашивали совета, пытались отыскать основное зерно воспитания. Родители и земля единогласно были признаны основой воспитания, а вот дальше… В какой-то момент беседы в аудитории возникла тишина, и родной голос прогремел колоколом: «А еще детей надо бить!» Потом опять тишина. Маму попросили объясниться, и на нее обрушился водопад упреков. Я не слышала слов, только чувствовала накал тембра звучавших голосов. Я думала, что мама не права, мне было за нее неловко, мысленно я давала себе обещание не бить своих детей и вышла из аудитории. Побродив по институту, посидев на окошке, вернулась, приоткрыла дверь и услышала заключительную речь профессора: «…и еще детей надо бить, как нам сегодня блестяще доказала Клавдия Николаевна!» Все захлопали, начали расходиться, а я думала: «И зачем я сбежала?»
|
Мама румяной пружинкой вышла и, заметив меня, обмякла: «Вот видишь, детей надо бить. Это общепризнанный факт, только его не любят афишировать. Если львица может позволить себе дать затрещину львенку, почему я не могу?» «Потому что я – мышь», – подумала я, но ничего не сказала. Теперь, когда я сама трижды стала мамой, я тоже считаю, что детей надо бить. И, кажется, догадалась, какую важную особенность в этом виде воспитания я прослушала, когда сбежала из зала: детей надо бить любя.
* * *
Конечно, мама моя родилась в истинно религиозной семье. Каждое мужское поколение «отдало дань» вере не только ежедневной молитвой, соблюдением заповедей Моисея, жизнью в труде и без ропота.
Один ходил пешим до Иерусалима, другой – в Киево-Печерскую лавру. Руки следующего строили Соловки. Тетю родную – Евдокию – с детства готовили в монашки.
Пришедшая революция скорректировала уклад и стиль жизни. Семья не сумела приспособиться к новому строю: продразверстка, расстрелы, концлагерь. Но, всем бедам вопреки, побеждает любовь. Поздним летом 1935 года появляется на свет девочка – Клавдия Николаевна. И растят ее, даром что социализм на дворе, как и принято в семье исстари. Трудись, учись, молись, верь, терпи. А еще – молчи. Как и все деревенские, умела и косить, и пахать, и доить, и запрячь, и… Каждое дело начинала: «С Богом!» Наверное, когда была маленькой, делала это в подражание старшим. В юности, может быть, по привычке, под частый смех подружек. Но всю оставшуюся жизнь – уж точно сознательно.
Знаю, что куда бы ни забрасывала маму судьба, она посещала церковь. А, приезжая из командировок, рассказывала о них и мне, и брату, и всем, кто хотел это слушать. Даже когда в кирульской церкви был музей, водила нас туда, чтобы рассказать о Боге. Вечером, бывало, читала молитвы. «Отче наш», «Богородице Дево, радуйся» и «Господи, имя Тебе Любовь» звучали особенно часто – я их помню и уже своим детям читаю.
В любую непогоду, в любую даль, в неведомый путь пускалась легко и спокойно. Все думали: «Бесшабашная». А я знаю секрет бесшабашности, вот он: «Бог мой, ангел мой, хранитель мой, будь со мной! Тело – на сохранение, душу – на успокоение!»
Из одной поездки привезла преогромный баул, а в нем коричневые двухтомники – Библия. Я спрашиваю: «Мам, куда столько?» А она: «Как куда? Одних только братьев родных четверо, а еще Маша, ты, Юра…» Была у нее уверенность, что Библия должна быть в каждом доме.
* * *
Круглое румяное личико, толстая, до пят коса, веселые глаза – девочкой все считали маму красавицей. А ее озорной характер и затеи с придумками прочно закрепляли за ней место лидера в детской команде. Мама часто вспоминала, что сани в гору она никогда не тянула – было много желающих сделать это для нее. Гладкий открытый лоб, аккуратно заплетенные волосы, легкая походка и красивый голос... А ее умение пошутить, метко ответить, чувство радостного восприятия окружающего мира всегда собирали вокруг нее большие ребячьи стаи. Она не была душой компании или центром всеобщего внимания, но рядом с ней было просто и уютно, надежно и спокойно. Хотя нет, вру – она была центром внимания, когда звучал вальс и можно было порхать в его ритме по полупустому залу.
...Грубая мозолистая кожа работящих рук, густая сеть морщин на обветренном лице, больные ноги, все еще быстрые, но потерявшие легкость, короткий седой ежик волос… Как о личной большой потере близкие досадовали: «Ты ж такая была красавица!» – и все равно тянулись к ее красоте. Теперь уже к красоте понимающей души, красоте доброго сердца.
 | назад |
| вперед |  |
