ЭКСПЕДИЦИЯ

МЕЗЕНСКИЕ ОБЕТЫ

(Продолжение. Начало в №№ 524-527)

Из дневника М.Сизова.

«Сами по себе»

Туманное утро тонко гудело комарами, и мы, сидя у костра, вслушивались: не вклинится ли в хор насекомых далекий рев машины. Сюда, к сломанной понтонной переправе через Ирасу, должны привезти ремонтную бригаду и взять нас обратным рейсом в Лешуконское. Несколько часов на машине – и все, наше путешествие закончилось.

Прошел час, другой... Вдруг по железным бакам-понтонам загремели чьи-то шаги. Низкорослый паренек в больших сапогах и с полиэтиленовым пакетом в руке подбрел к костру. Откуда он взялся на заброшенной дороге? Леша Рябов, 17 лет, ходил в Лешуконское заполнять анкету по безработице. По пути ночевал в деревне Пылема, следующая ночевка будет в Селище у друзей, затем потопает дальше – в родное Белощелье. Почти три дня пешей дороги.

– Много по безработице платят?

– Тысячу рублей, – флегматично отвечает парень. – Обещают направить в Архангельск учиться на плотника. Больше половины моих одноклассников уже там.

– После учебы вернешься?

– Вряд ли.

Предлагаем чаю, галет. Паренек солидно отказывается от галет, достает свой «походный» мешочек с печеньем. Сам с усам.

Прощаясь, Леша подсказал, что лучше нам идти короткой дорогой через Пылему до Смоленца и там искать лодку для переправы в Лешуконское. А машина ремонтников – ее можно ждать до второго пришествия. Деваться некуда, почавкали и мы по размытой после дождя дороге. Через час вышли на развилку и возблагодарили Бога, что послал нам того паренька, – отпечатки его сапог на глине подсказали, куда сворачивать.

Пылема встретила нас Обетным крестом у околицы, иконка на нем смылась дождями. Не снимая рюкзаков, рушимся на деревянные мостки у первого же дома. Чуть отдохнув, Игорь, как заправский «орнитолог», достает блокнот и начинает записывать «звуки деревни» – такое у него хобби появилось к концу путешествия. Стреньканье птичек, одинокое мычание коровы, простуженный чих трактора. Разумеется, из всей деревенской музыки привлекло нас третье: идем на трескотню трактора – может, подбросят до Смоленца? Хозяин единственного в Пылеме железного коня развел руками: занят по горло. Игорь предлагает: «Может, священнику в Лешуконское позвонить, попросить, чтобы с ДРСУ договорился?» Стучусь в ближайший дом: «У вас телефон есть?»

В горнице сидят четыре старушки, подозрительно слушают мой разговор со священником.

– Никак ты верующий, сынок? – удивляется одна из них.

– А сейчас только глупые не верят, – отшучиваюсь я.

– А мы думкали, вы цыгане, продаете что. С экими торбами-то ходите.

Это она про рюкзаки. Бабки уже успели появление чужаков обтолковать. Говорю им, что из газеты. Спрашиваю про православную жизнь в Пылеме. Старушки совещаются:

– Ты говори, Люба.

– Нет, не буду, мне уже боле шести десятков.

– Говори, Любка-а...

– Отстань.

«Депутатом» выбрали самую молодую и бойкую на вид Анастасию Ивановну Ляпунову:

– Ну, кака у нас православна жизнь? Церковь загроблена, а в школе учились, учительница и то крест спилила, чтобы мимо не ходили. Вы вот где лежали на мостках с торбами-то, он аккурат рядышком стоял. Папки-мамки наши могли только работать, и больше ничего, и мы воспитались таки – пусты, ничего не понимам.

Старушки смеются. Спрашиваю про кресты.

– А многи годы один крест-то был, на Высокой, четыре километра по речке Пылеме, – продолжает баба Настя. – Его дедушка Матвей Дмитриевич Листов поставил на засоху – чтобы коровушки не засыхали, доились и осенью в лес не убегали. А потом всяк стал к нему ходить, о своем молиться – кто пелену, кто денежку или шалюху положит, кто чего. Была у нас Наталья Степановна Максимова, Царствие ей Небесное, нами командовала – в кажный праздник на молитву туда, на Высоку, водила. Встанет рано, не поест, учит нас: молиться надоть на тощий желудок.

– Еще один крест-обет около пекарни, – вспоминает баба Настя. – Он раньше на щелье над Мезенью стоял. Мимо щельи на баржах плавала верхота, коми, и как до этого места доедуть – дальше ехать не могут, застриют. Вот они крест вкопали, давно это было. А потом щель-то подмыло, крест был криво-криво и впал не под гору, а на гору. Наталья-то наша его в Пылему сплавила, и колхоз определил ему место у пекарни. А в прошлый год по весне мальчонки траву жгли, огонь на пекарню пошел, вся деревня сбежалась. Потушили, глядь – пожар-то стороной крест обежал, два метра округ него трава непопалёна. Эко чудо!

– А сейчас у какого креста молитесь?

– В часовню ходим, на угор. Свечку поставим, свое горюшко какое расскажем, – вздыхает старушка. – Свечку за себя да за меня, да у кого нога болит, да у кого рука-да... Кто чулки принесет, кто платок, ну, всяк по-своему. Сами мы по себе. А часовню эту другой Листов поставил, Виталий Иванович, десять лет назад.

– Как к нему пройти?

– А вот супротив того места, где вы стояли, торбы-то снявши да промеж себя споривши, будет дом по леву руку. Там он живет.

Ну, старушки, до чего наблюдательны! Сразу сориентировали.

Пункт обмена

Только мы постучались к Листовым – ливанул дождище. Виталий Иванович, сухонький, крепкий на вид старик, пригласил в дом. В сенях стояли удочки. «Вот собирался с дочкой Катей и внучкой Настей на рыбалку сходить. Да вы дождь притащили», – шутит он. Угощение нежданным гостям собирала его жена Галина, курсируя между печкой и столом.

– А мы тут про ваши обетные кресты расспрашивали, – завожу беседу.

– У нас по деревне сколько ж их? – стал загибать пальцы Виталий Иванович. – Так... Александра Григорьевича, моего соседа. Он коня потерял, неделю искал, шел по лесу да вслух сказал: «Найду живого или мертвого – крест поставлю!» Только промолвил, видит: из болота конский хвост торчит. Конь старый был да кастрированный, и его молодой жеребчик в трясину загнал, тако дело было. Теперича другой крест – Александра Владимировича Младшего. Зачем он его соорудил, никто не знат. Спросили, так он ляпнул: «А чтобы никогда в Пылему не вернуться». Очень Сашка в город хотел уехать и такой, значит, обет дал. Уехал. И не вернулся – утонул там на рыбалке. Еще один крест дядя Никита поставил, это уж на моих глазах было. Парализовало его, лежит на кровати, стонет: «В отхожее место сходить не могу! Господи, помоги – встану, крест срублю!» Этак сказал – и пальцы на ногах зашевелились. Встал, сходил оправиться, а потом оделся и на двор – крест делать. Это в начале 90-х было.

Крест дядя Никита свез на Высоку, на место старой часовни, которую вербованные под горку сбросили.

– Зачем?

– Просто дурили. Они тут на лесохимии работали, участок был по речке Пылеме, и мимо шли... То давнешенько было, а нонче такие же холтачи проходили – с Обетного креста сняли пелены да платья шерстяны и давай портянки из них накручивать. Так-то бы ладно. Обетный крест, знамо, вроде пункта обмена: у меня что-то лишнее есть, могу кому-то дать, а никто не берет, вот ко кресту несу – другие возьмут. Или даже деньги положил, а ты идешь, надо тебе хлеба купить – пожалуйста, бери червонец. Но портянки из хороших вещей делать – это грех.

После обеда вышли на веранду прохладиться. Хозяин закурил, а Игорь, стащив носок, воззрился на мозоли – нога совсем опухла. Виталий Иванович крякнул, затушил «примину» и, накинув на себя рыбацкий плащ, вышел под дождь. Через минуту вернулся с пучком какой-то травы:

– Вот тебе мозольник. Бывалочи, сено косишь, ладони намозолишь, этой травкой натрешь – и через минуту как не бывало, коси хоть до утра. А еще у нас растет богородицкая трава – только у нас, даже с Вашки за ней приезжают. В чай положишь – как с конфетой пьешь. А еще подколодная трава есть, от живота... Места у нас благодатные.

Большой дом

Спрашиваю хозяина, знает ли он, почему Пылема Пылемой зовется.

– Слыхал, – снова закуривает Виталий Иванович. – Когда первые заселенцы, новгородцы или кто там, по Мезени плыли, то на устье нашей речки стоянку делали, обед варили. Тут поднялся торок, и со щельи пылью всех опорошило, даже в котел попало. С той поры они промеж себя говорили о нашем месте: это там, где мы пыль имали. И речку назвали Пылемой.

– Деревня тогда же появилась?

– Нет, деревня-то молода. Я от отца знаю, а он от дедки Михаила. Пылему основали два брата, Гриша да Иван, черные избы они поставили на двух ручьях, которые сейчас зовутся Иваньков да Гришин. Их дети косик проложили на кряж, и там тоже селиться стали. Когда мой дедка Михаил мальчонком был, в Пылеме имелось всего десять домов, одна баня, один колодец и одно бало – приспособление, чтобы полозья гнуть. У меня есть такое бало, потом покажу, я ведь сам сани делаю. Тогда уже и церковь была – Петра и Павла, красивая, с шестигранным алтарем и колокольней. С Пинеги был привезен алебастр, внутри оштукатурили и расписали. Теперь-то храм на дрова распилен, но Петра и Павла в последни годы праздновали – с Лешуконского гости приезжали, хор пел, по архангельскому телевизору показывали. А сейчас народу мало стало, всяк сам по себе празднует.

– Сколько же осталось?

– В последний раз 36 пылемских голосовало. Детей в деревне двое. А в 13-м году, как отец рассказывал, был 101 двор и около 700 жителей.

На веранду заглядывает хозяйская дочка: «Отец, ты чего гостей морозишь? Ну-ка марш домой!» Виталий Иванович смеется: «Сама-то в гости приехала с Лешуконского, ишь раскомандовалась!» Поясняет мне: три дочери у него и сын, часто с внучатами навещают. Я оглядываю уютную его веранду, где, как видно, старик проводит много времени. Небольшой верстак, охотничьи и рыбачьи принадлежности, по стенам множество картинок: «Репка», «Три богатыря», портрет Пушкина и, конечно, «Утро в сосновом бору» Шишкина – с медведями, такую во многих мезенских домах видели. А рядом другая – Сталин сидит в окружении соратников, что-то чертит за столом. Подпись: «Для счастья народа. Заседание Политбюро ЦК ВКП(б)».

– Это что он там вычерчивает? – вглядываюсь.

– Лесозащитные полосы намечает. Кого из них знашь?

– Ну, Молотова вижу.

– Ага. Говори ешшо.

– Берия, Ворошилов…

– А дале: Булганин, Хрущев, Андреев, Громыко, Маленков, Каганович и Микоян. Вот считай. При Брежневе было 50 человек в политбюро, при Ельцине трепутни уже 500 депутатов, дума-то. И все запутали в стране. А здесь их – 11 человек, каждый за что-то отвечает, и понятно, с кого спрашивать.

– А еще раньше така демократия была. Вот моего прадеда Федора выбрали волостным головой, он в Лешуконском сидел, и всей администрации в волости (в районе, по-нынешнему) было всего пять человек: он, урядник, становой, писарь да посыльный, который также истопником работал. Забот было не менее нынешнего: разрешения на чищеницы и заимки в лесу давать, распределять земляные наделы, суды рядить. Дедко сам во все вникал, с собой печать в кармане носил. А сейчас? Один вопрос месяцами решается.

Как суд рядили? Еще царь был. В 17-м двое пылемчан вернулись с фронта, в окопах они всякого понаслышались и вот Обетный крест выдернули, к Сеньке-кулаку под окно поставили. Урядник народ созвал, поставил на коленки этих охальников: кайтесь перед людьми. А в толпе отец одного из солдат стоял, кричит: «Покаяния мало, посадите их на губу!» Но урядник видит, что те раскаялись, и только пригрозил: «Больше такого не делайте». Слово урядника – урок на всю жизнь.

Еще, отец сказывал, был в Пылеме вороватый мужик Пашка Мочай. Собрался сход, и вора в большую сельдевую бочку законопатили. Потом давай по селу бочку катать, заслонкой от печи по ней колотить. Пашка оттуда кричит: «Только с горки не спускайте!» Горки-то у нас оё-ёй. Пашкин родной брат рядом идет, отвечает ему: «Не будешь больше воровать?» Потом Пашка вылез из бочки – весь в дерьме, обложился там. Дети его до сих пор живы и слышат в спину: «Ух, мочаи!» Вот тако наказание, похуже тюрьмы. А сейчас с торгашами справиться не могут, которые народ травят. Их стекольный очиститель «Антилед» у нас «стеклорезом» называют – режет всех подряд.

А в семьях как жили? Дома большущие поднимали, у-у, двухэтажные, сейчас-то многи распилены, не нужны, больших семей-то нет. У моей матери в Селище был дом, в нем дедка станцию почтовую держал. Так он по взвозу в саму поветь – в задню половину дома заезжал на тройке в ряд. Вот каки повети. У Михаила, прадеда по отцу, было 30 человек в одном доме – родители, сыновья с невестками, робятишки. И чтобы молодки ругались – такого не бывало. Когда тридцатый родился, дедка ногой топнул: всё, делиться будем. Невестки ему в ноги бухнулись: ну, еще хоть годик вместе поживем! Вместе-то сподручней – одна за ребятишками следит, другие в поле. В одной горнице четыре зыбки качались. И у матери моей тоже больша семья была – 28 человек. У других еще больше, в одном доме – целое отделение колхоза, а то и весь колхоз, работали-то за троих. Утром дедка вставал: «Ванька, Сенька, Колька – на луг. Вы – по дрова...» В вечер ему доклад, что сделано. Мясо в Пинеге на ярмарке продадут, и всем молодкам подарки поровну – отрезы на платье одинаковые или платки по одной цене. Это и был колхоз, только работал он за совесть.

Гляжу на литографию, на политбюро, говорю:

– Да... одиннадцать их. Почти как апостолов.

Дед оживляется:

– Точно. А угадай, кто из них Иудой был?

– Берия, что ли?

– А все одиннадцать – Иуды. Друг на друга стучали. Эх, и тако по всей России покатилося. Однова дедка – батька моей матери – шел по Селищу с досками, чтобы лодку шить. Окликают его: «Для кого доски?» Он и брякни: «Для товарища Сталина». Арестовали его и расстреляли – попал под разнарядку. И нашелся ведь в Селище ябедник: так, мол, и так, Сталину гроб сколачивают.

Тогда-тоть всех хватали. В Ценогоре Николка Чепуха жил, человек Божий, никого не трогал. Приходили к нему про будущее спрашивать, он к себе в погреб спустится, что-то там поделает, вылезет – и говорит все как будет. И всегда сбывалось. Приехала к нему милиция: откуда все знаешь, кто тебе докладывает? Николка показывает секрет: берет две стеклянные банки, проволокой связывает и на голову надевает, как наушники: «Вот мне по радио передают». Те плюнули и уехали. Однажды Николка предупредил ценогорских: «Нынче не ездите на пожню, петух красный прилетит». И весь центр деревни сгорел вместе с храмом, который в клуб-то превратили. Двадцать раз его, наверное, арестовывали, а потом отпускали. А перед самой войной, которую он тоже предсказал, приехали и куда-то увезли – в один конец.

На чищенице

Ремонтники по просьбе лешуконского священника пообещали, что заедут за нами прямо к дому Листова. Виталий Иванович вызвался проводить и заодно показать короткую тропинку к часовне – время еще есть, чтобы сфотографировать. Игорь уходит в указанном направлении, а мы остаемся на краю поля, около дорожного указателя «д.Пылема». Дождик продолжает накрапывать. Заинтересованно поглядываю на шалаш неподалеку, поставленный прямо в поле.

– Это у меня сторожка, весной там сижу и уток стреляю, – поясняет Листов. – Зверья у нас полно, нынче медведицу с медвежатами видел. Да стар я стал, только на птицу хожу, петли ставлю. В позапрошлый год 30 глухарей, пеструх и косачей, добыл, а в прошлый – лишь 11. Три избушки у меня, но только в одну хожу, недалеко по Пылеме. А вот бывалочи...

Виталий Иванович коротает наше мокрое прозябанье охотничьими историями. Про то, как медведь повадился на кладбище ходить: сначала оставленными шаньгами лакомился, а потом на «кисло мясо» потянуло – стал могилы рыхлить. Пылемские старушки пожаловались Листову, сел он в засаду... Концовка такая:

– Прибегаю в деревню и ничего сказать не могу, языком спотыкаюсь. Мне советуют: «Ты не говори, а пой». И я запел: «Медведю-ю-ю в морду-у ружжом я ткну-ул...» Оказались с мишкой нос к носу – и я выстрелить забыл. А то был случай, волк-подранок зимней ночью во двор забрался, с голодухи гужище из хомута съел. Выскакиваю я в валенках и трусах, он Трезорку моего трепат, шуму-то. Ружья не взял, так поленом из поленницы волка отдубасил. А другой раз электропроводку в пекарне менял, глядь, огромный лис на верхней клети сидит. Побежал домой за ружжом... Потом бабы-пекарихи меня чуть ли не убили: «Это наш лис, он из лесу приходит и прямо из рук хлебом кормится».

– Вы в Пылеме как в лесу живете! – удивляюсь.

– А скоро и будет один лес. Вон, глянь, поле заросло. Эта чищеница Сергеевой прозывается, по деду моему. Сколько труда вложено: дедка на ней первую в деревне «железную соху» испытывал, а бабка отсель в подоле все камешки повынесла. Теперь здесь только кобыла моя пасется. Глянь, идет...

Старик кличет кобылу, но та даже голову не повернула.

– Неимка она, знает, что летом работать заставлю. Сей год ее, корову да теленка забью – все, больше не могу с сеном управляться. Корову-то недорого бы продал, да никто ж не берет. Это последня коровушка в деревне-то. Тако вперве будет, чтобы Пылема без единой коровы...

Стоим молчим, мокнем под серым дождиком. Листов, о чем-то про себя думавший, оживляется:

– А жеребца Мячика забивать не стану. Пошени я сделал выездные, расписные – запрягу Мячика, колокольца подвешу, лентами дугу украшу и буду в Лешуконское к детям ездить на проводы зимы да в Селище на праздник Мартына Фатьянова.

– Вы были знакомы с ним, с дедом Мартыном?

– А то как же! Он мне четырежды сват, родня.

Пораженный, вспоминаю, как мы вчера в Селище бродили с Игорем по «Дому-музею деда Мартына» и думали об одном и том же: вот уже открывают музеи русских мужиков. Знать, перевелись они на Руси? Но стоило нам дошагать до следующей деревни, как столкнулись с таким же знатным мужиком – мастером на все руки, бывалым охотником, живым народным рассказчиком. И никакого тут вам музея.

(Продолжение на следующей странице)

назад

вперед