ЭКСПЕДИЦИЯ
МЕЗЕНСКИЕ ОБЕТЫ
(Продолжение. Начало начало на предыдущей странице)
Из дневника И.Иванова.
То, что дорожникам доверять нельзя, было ясно. Мало ли они давали посулов открыть дорогу в три дня, а сегодня приехали ремонтировать мост через Ирасу только к полудню. Так что мы решили: будем караулить их возле переправы через Пылему. Дело в том, что сразу за мостом дорога на Лешуконское раздваивается: одна идет верхом, через деревню, а другая – по кромке берега, до устья Пылемы, а потом вдоль Мезени. Как будут возвращаться дорожники, не объедут ли деревню?
Четвертый час дня, моросит дождь, иду по дороге, и точно муха на липкой ленте, едва вытаскиваю сапоги из глины. Виталий Листов рассказывал, что его часовню хорошо видно с дороги. Точно – вон она.
Причина ее возникновения здесь, на угоре, мало отличается от историй возникновения обетных крестов по Мезени. Как-то отправились сено косить. Запрягли кобылу, поехали, а она – молодая да дурная – увидела бегающих совхозных жеребцов, и ну к ним, прямо через огород вместе с телегой. Жена Галина с телеги упала: перелом позвоночника.
Сначала ее лечили в райцентре, потом в Архангельске, но в конце концов врачи отправили больную домой с приговором: остаток жизни будет прикована к постели. Сестры приехали, поохали, да и присоветовали Виталию Листову сходить к Якову Горевшему и Юде. А Виталий Иванович вдруг решается: часовню здесь, в Пылеме, поставлю, только бы выздоровела. Тут Галя зашевелилась, попыталась сесть на кровати. Сестры ему: давай выполняй обещанное. Брус во дворе уже был для других нужд заготовлен – не долго думая, на другой день прямо во дворе и начал часовню рубить. Меньше чем через месяц Галина уже стала двигаться, а ныне домашним хозяйством заведует, ходит, и ничто не напоминает о ее былой расслабленности.
А собранную часовню тогда на машине перевезли и поставили на горке, над устьем Пылемы. У входа поместили табличку: «Сей памятник построен 12.7.1995. Листов В. И. с товарищами». Еще икон в ней не было, но Наталья Степановна сказала, что часовню надо освятить. Она и освятила – вся деревня тогда собралась в ведреный день, сказывают, похоже было больше на демонстрацию трудящихся, чем на крестный ход. Потом уже из Архангельска приезжал освящать ее отец Александр – фамилию его Виталий Иваныч подзабыл, а припомнил только, что был он высоченного роста – в сени зашел и притолоку задел, а когда ботинки скинул, обул сапоги 45-го размера – они только на босу ногу налезли.
Ромашка, лютики, ситник, мышиный горошек – по пояс в мокрой траве пробираюсь к часовне. Луговина зарастает ивой – никто не косит. Держа под наблюдением понтонный мост, иду самым краем косогора. Чуть ниже часовни, тут же, на гребешке, стоит Обетный крест, о котором нам рассказывали старушки. На пути к нему едва не спотыкаюсь о другой крест, ростом мне по пояс и почти не заметный в траве. Он тоже укутан платом, но кем и по какому случаю установлен, впоследствии мне так и не удалось установить.
Часовню Листова со старинной не спутаешь даже издалека: крест на макушке закреплен в какой-то металлической конструкции, должно быть от самолета. И пол внутри не деревянный, а укрыт синтетической тканью. Он говорил, что в часовне находится старинный выносной крест, с которым ходили по полям, дождя просили. Точно, вот он. Народу много заходит сюда, а надо ж, не украли. Иконки, оплавленные свечки. Традиционные подарки на полке. Живая часовенка.
|
В окошко открываются мезенские дали: точно картина Левитана «Над вечным покоем». Но что есть покой? Понимаешь, что это лишь внутреннее состояние художника. На самом деле покоя в северной природе нет. По небу мчатся облака – проглянет солнце, посыплет дождик, и вновь задует ветер, и заиграет в лучах мокрая листва, и опять зажужжит насекомая рать. И река во всякий миг разная: все время меняется свет. Сейча ветрит, поверхность рябит и она матовая. Такой же ветер дул, когда мы плыли на лодке: чайка зависала над нами, не шевеля крыльями, только вертя головой, а потом соскальзывала к воде, словно по ледяной горке.
Возвращаюсь снова к понтонному мосту и жду машину. Проходит час, другой… Дорожников нет. Вообще никого, только деревенский пес подошел, молча понюхал меня и потрусил дальше в лес. Дождь размыл следы от машин так, что не понять, проезжал ли вообще здесь кто-то сегодня. Наконец понимаю, что ждать бесполезно. Скорее всего, дорожники сегодня лишь отметились у понтона через Ирасу – и обратно. Только так они и могли проехать, до того как я явился сюда «на вахту». Для очистки совести жду еще. Наконец стрелка часов доходит до половины седьмого – все, пора в деревню. Уехать в Лешуконское, стало быть, сегодня нам не суждено.
Из дневника М.Сизова.
Отцова иконка
Дорожники так и не приехали. Звоню отцу Владимиру в Лешуконское. «Что значит, застряли? – отвечает батюшка. – Вы там чем у Листовых занимаетесь?» «Разговариваем, голова уж пухнет. На целую книжку записей сделал», – жалуюсь я. «Ну и славно, – смеется о.Владимир. – Не переживайте, мы в храме молебен отстояли за вас, путешествующих. Заночуйте у Листовых, а завтра доберетесь».
Дождь тарабанит за окном неумолчно, никогда еще в пути не заставала нас такая непогодь. Хотя что нам? Крыша, тепло, добрые хозяева...
Книжка не книжка, а получилась из рассказов Листова целая повесть. Передаю ее в кратком изложении.
По словам Виталия Ивановича, в роду его все были верующие. Даже в советскую пору икон не прятали – как и при дедах, они глядели из красного угла. Мама и бабушка Марфа Степановна (прожившая 102 года, о ней написано в книге Фатьянова «Не как у всех») молились открыто.
Семейный альбом. Вот на фото 1915 года брат отца Максим Федорович Листов в форме гренадера лейб-гвардейского полка, с пышными усами, в кивере и с саблей – он царя охранял. На фронте в Первую германскую попал в плен, семь лет был работником в усадьбе немецкой баронессы и жил с ней, как муж с женой. Потом Отечественная, воевал в соседней с сыном Яковом части, сам его после гибели и похоронил. А вошел в Германию победителем – навестил баронессу, та с испугу не сразу его признала.
Рядом фото Ивана Федоровича – отца. Он тоже в военной форме, но с бородой.
– Отец иконку Николы Чудотворца всегда при себе носил, – рассказывает Виталий Иванович. – После первого ранения под Барановичами лежал он в Тверском госпитале, в здании городской управы. Их там посетила княжна Ольга, дочь Царя Николая II. В 17-м году в июне месяце это было. Она ходила по палатам, разговаривала с солдатами, вручала Георгиевские кресты и подарки. Отцу моему подала мешочек из черного сатина, в котором лежали кисет, пачка турачки (отец так махорку называл), иголка, курительная бумага, серебряный рубль и деревянная иконка святителя Николая Мирликийского. Все в одном мешочке. Сказала отцу: «Если что из этого не подойдет, то поменяйтесь с соседом». Но все пригодилось. Табак, рубль и прочее со временем потратились, а иконка осталась на всю жизнь – она и сейчас у меня дома лежит, досталась по наследству. На ней осталась кровь отцова и краешек отщелуплен – пуля отцу в подмышку попала и иконку задела. Это ранение было уже в гражданскую, когда за красных воевал.
Всего отец воевал 11 лет, в том числе в Великую Отечественную. Дважды его тяжело ранило, дважды в плену был – у Махно (один раз его выручили, в другой – сам убежал), также дважды тифом болел и два раза с голоду помирал. У красных он служил под началом Буденного, случалось, даже спал с ним рядом на нарах. Отец-то не очень хвастался, но когда спрашивали, кого он видел, отвечал: «Троцкого видел». Все: ха-ха-ха. «Махно видел, Маруську-атамана, Антонова...» И все это время у него была иконка Николы Чудотворца на груди.
Много раз он умирал, но самое главное, от чего Бог уберег, – от убийства детей.
Случилось это во время побега из Белой армии. В Пылему отец вернулся с фронта в 18-м году. Стал снова крестьянствовать. Но тут его послали на Важский фронт в село Важгорт Удорского района воевать с красными. Там новобранцы побросали оружие, и 5 января 1919 года их, 14 человек, взяли под арест и пешком по лесному тракту погнали в Архангельск.
На допросе отца обвинили в измене присяге. «Я присягал при Николае», – отвечал солдат и получил по зубам. Зачислили его в славяно-британский легион, в рабочую роту. Около Плесецка рубил для интервентов лес.
– Восстание они подняли где-то на реке Двине, – подходит к главному Виталий Иванович. – Ночью выбрались из каземата, и нужно было тихонько пройти через офицерский семейный барак. Двигались от перегородки к перегородке, по очереди втихую резали всех спящих – офицерских жен и детишек заточками в горло кололи, чтобы не пискнули. У отца и тогда с собой иконка была. Уберег Бог – ему другое задание выпало, не было его там.
Советские похороны
Мы по-прежнему сидим на веранде, табачный дым коромыслом, хозяин под дробь дождя ведет свой сказ. Со двора вбегает внук Алешка, за ним – собака Найда. Отряхнувшись, окатывает нас брызгами.
– Цыть! – прикрикнул старик. – Так-то она умная собака. В прошлом году в одиночку куницу задавила, дралась насмерть. А когда я зайчат в дом принес – даже не зарычала, видит же, что детишки.
– Зайчат в лесу нашли?
– На Сергеевой чищенице сено косил и зайчихе лапы отсек, тут же и зайчаты были. Принес их, стал кормить – и скоро один от ожирения подох, от хорошей жизни. Другого я сам зарезал – такой мешок сала с ушами. Нельзя им в домашнем тепле, по лесу должны бегать.
Где родился, там пригодился. Я вот никогда в город не хотел, образование было шесть классов, а в своем родном Лешуконском районе до главного инженера дорос.
Школа у нас была в Смоленце. В 6-м классе из-за немецкого оставили меня на осень – мол, за лето подготовься, в сентябре сдашь. А я все лето коров пас, по-немецки ни бе ни ме, вообще в школу не пошел. И 10 лет пастушил. Лес, речка, воздух – и где-то там далеко советска власть, я ее и в глаза не видел, пока в Архангельск не отправили. Погнали мы коров на архангельскую мясобойню – по тому самому лесному тракту, по которому отца с конвоем в тюрьму-то водили. Это примерно 500 километров будет...
– Наверное, одни кости пригнали?
– Нет, за месяц пути у нас привесу получилось тонна восемьсот, дорогой-то они хорошо кормились – тракт заросший, трава прямо под копытами. Было нас четверо пастухов. В Усть-Пинеге с другим нашим лешуконским гуртом соединились, загрузились на баржу – и стало нас уже 8 человек, 4 лошади, 200 голов скота. Приплыли в Архангельск. Там мост через Северную Двину только строился, одни быки из воды торчали, и нашу баржу к быку привязали. Сутки ждем, другие, третьи. Хлеб весь съели, и скот голодает, стоит в барже друг на дружке, весь в навозе – под себя ведь ходят. Мясокомбинат сначала не принимал из-за загруженности, потом из-за того, что скот грязный, мойте, мол. А где мыть? Шкипер нам маты сует: баржу мне заляпали, а вы еще мыть... Пошел наш старшой Андрей Дерябин в райком партии, шум поднял. На четвертый день пришвартовали к речному вокзалу. Выгоняем коровушек – они в навозе, со всех текёт.
А тут на беду умер первый секретарь обкома партии. Его торжественно везут на площадь, чтобы митинг устроить. И вот 200 голов нашего лешуконского скота смешались с похоронной процессией. Люди пихаются от коров, те шарахаются – и так все вымазались в г.., что все заодно стали. Такая катавасия случилась, что по тревоге привезли пожарников с брандспойтами, и курсантов мореходки, и милицию, и воинскую часть. Крики, рев коровий – похоронного оркестра не слышно. Гроб стоял на машине с открытыми бортами, бархатом было настелено и обложено гирляндами из еловых веток. А телята наши трое суток не емши, эти гирлянды начали зубами хватать. У гроба две женщины сидели, одна из них давай лупить этих телят, как на балалайке играт, и от ударов жижа навозная брызжет во все стороны, люди матерятся... Ой, Господи, один грех.
Старшой-то, Андрей, на седло своего коня встал, кричит: «Гоните всех на меня!» Мы рейки в ограде выломали и давай чехвостить скотинку. «Куда пр-решь?!!» – мат отовсюду. Кое-как сгуртовали и по другой улице пустили.
Такие вот советские похороны я увидел, простой пастух. Это было в 1960-м, за год до реформы – рубли, помню, были еще старые, огромные бумажки. Когда с нами рассчитались, мы этими бумажками все карманы затолкали, и за пазуху, и в рукава, и не знаем, куда еще пихать.
После этих похорон нашей Лешукони запретили в Архангельск коров гонять, приказали на месте забивать и мясо отправлять на самолетах. Тогда машинной-то дороги не было, да и по сю пору не налажена.
У кого жизнь чище
– В пастухах жизнь привольная, – продолжает рассказ Виталий Иванович. – Андрей Висков, например, совсем был неграмотный, расписаться не мог, зато как на гармони играл! Но вот мне уже стукнуло 20 годов, а я все с коровами, девки стороной обходят. И говорю директору совхоза Петухову: «В газете написано, что в Шенкурске с четырьмя классами на плотников учиться берут». Он: «На кой корень тебе учиться?! Ты и так столяр: и лодку, и сани, и дом построить могёшь. Вот смотри, наша районка пишет: для метеостанции в лешуконском аэропорту закуплен в Германии дорогой прибор – электронный барометр. А настроить его некому, электриков нет. Поезжай-ка учиться на электрика».
А у нас в аэропорту и вправду атмосферное давление мерили по суку да по тресковой шкуре.
– Как это? – удивляюсь.
– А вот гляди, у меня на веранде устроен такой прибор, – показывает Виталий Иванович. – Два еловых крючка, а тут углубление. Крючок опускается и поднимается, отмечая деления на стенке. Этот барометр у меня пятнадцать лет – и ни разу не соврал.
Так что подделали в совхозе документы, будто я 10 классов окончил, и отправили в ПТУ. Был 63-й год. Учусь я, значит, вдруг приходит повестка в армию. Я раньше просился, а меня не брали по зрению. Пишу отцу в Пылему – пусть старый вояка тоже порадуется. Отец отвечает: «Иди в армию, не боись. Год одни прожили, еще проживем, а помрем, так не велика беда». А тут еще, как на грех, в газете прописали, как моя бабка 100-летний юбилей праздновала и вприсядку плясала. В военкомате прочитали, между собой спорят, спрашивают призывников: «С Лешуконского района есть кто, правда бабке 100 лет?» Говорю: «Это моя бабка». Вся медкомиссия стала пытать меня: чем питалась она, как лечилась. Говорю, никогда не лечилась, а ела что попало. Тут военком мне говорит: «Вишь, что пишут. У тебя столетняя бабка, отец инвалид второй группы, мать – первой. Нет, мы тебя в армию взять не можем». Прошусь хоть в стройбат. А военком: «Отец за тебя уже отслужил, три войны прошел». Вот ведь как получилось: сын мой из армии вернулся, а я вот...
Последние слова Виталий Иванович говорит с какой-то недоуменной горечью. 66 лет мужику, а переживает, что в армию не берут.
– Ну какая дальше жизнь была? 15 лет работал электриком, электрифицировал Смоленец. У нас ведь в районе до 60-х годов только керосинки были. Однажды район послал в Архангельск заявку на электрооборудование. Бумажка обратно вернулась: «У вас тут не хватает подписи инженера-электрика». Звонит Петухов: «Приезжай. Но не с котомкой, а с чемоданом, и чтобы галстук был, и в ботинках, не забудь». Откуда у меня галстук? Бросаю в котомку когти, пояс монтажника, становлюсь на лыжи – и в райцентр. Являюсь в кабинет – и меня назначают главным инженером-электриком района. Сначала отнекивался, ведь мужики засмеют. Да и прибавка к зарплате – пять рублей. Но следующие 15 лет пришлось инженерить, брать все смекалкой, ведь посоветоваться не с кем. Электрозерносушилки в Смоленце и Пылеме ставил – там одних электромоторов семь штук...
Потом все тот же Николай Федорович Петухов, став председателем сельсовета, предложил мне быть завклубом. Окна в нем были выбиты, печки разрушены. Полы и печки я перебрал, изнутри изоплитой обил. А потом взялся за художественную самодеятельность, даже на гастроли ездили. Через два года Пылемский клуб занял 4-е место по району. И послали меня учиться в культпросветучилище.
Там с одним доктором идеологических наук поспорил. «Виталий Иванович, – говорит он, – скажи, что значит культурный человек?» Думаю, он про образование толкует, и супротив отвечаю: «Культурный – это кто из-под ногтей живет, сам себя и других своим трудом кормит». А потом мы заспорили при свидетелях, кто чище живет – деревенский или городской. Говорю ему: «Когда к городскому дому подходишь – от него туалетом пахнет. Кухня, столовая, уборная – все в нем едино. Люди кушают за столом – а рядом за тонкой стенкой пыжатся. Это разве чисто? Тараканы под теплоцентралью, клопы. А у нас, в северных домах, их отродясь нету. Деревенские по нескольку раз на неделе в баню ходят. А вот вы – сколько раз? Может, у вас и вши бывают?» Зрители смеются, и деревенские меня поддерживают – да, у нас жизнь чище. На город не променяемся.
Железна соха
– А кроме вашей бабушки, кто-нибудь в Лешукони до ста лет жил? – спрашиваю Листова.
– Да вроде одна такая. Но 90-летних много, и очень они шустрые. В лесу, бывало, на-ткнешься: «Бабка, да ты заблудилась!» А та горбата, из-за кустов только огромный короб торчит. 90 лет, а все по грибы-ягоды. «Ничего, разблужусь, – скрипит в ответ. – Чай, ветер сменился?» И носом так во все стороны: деревню по запаху ищет. От силосных-то ям сильно на километры тянуло.
Когда моей бабке было 90, она с отцом на лодке на Ершовы озера плавала. 70-летний отец греб, а она веслом пихалась. До последних дней горбушей косила, да так чисто, хотя ничего уж не видела. За всю жизнь вина выпила на 10 копеек – когда девкой была, однажды на девичнике по гривеннику складывались. А второй раз стопочку наливки выпила на 100-летнем юбилее – заставили. После чего Марфа Степановна так раздухарилась, что пошла плясать вприсядку – правда, за табуретку держась. В честь юбилея в совхозе сделали воскресник, сено пошли сгребать – и ее первой поставили.
Марфа Степановна родилась в 1864 году, почти при крепостном праве, а умерла 7 ноября 1965-го, когда уже в космос вовсю летали. А ведь могла бы еще жить. Последний урожай собрали, и Сашка Митрофан зерно к нам на поветь занес. Бабка по повети ходит: «Зерно-то надо пополоть, пелеву-то отделить». Отец мой на нее ругается: «Зачем нам это зерно, с магазина хлеб берем». Она: «Большой грех – хлеб с дрянью лежит, надо очистить». Замерзла на повети, пошла на печь залезать, захватилась за верхню грядку, на которую сапоги ставим, подтягивается. А у ней руки замерзши, сдали – и упала на пол задом. От удара из суставов обе ноги вылетели. Просто рассыпалась бабка-то. Пришел фельдшер: транспортировать нельзя, совсем растрясем. Она: «Витеньку, Витеньку позовите». Меня то есть. Приезжаю – старух полна изба. А бабушка на лавке лежит, еще тепла. Минут десять не успел.
Очень бабка набожна была. За стол садится, все перекрестит – и еду, и чашку с ложкой, молитвовку прочтет. Ум ясный. А вот кости не выдержали, рассыпались.
– А вы, Виталий Иванович, за свою жизнь сколько выпили? – задаю вопрос на засыпку.
– В 30 лет попал я в больницу и от нечего делать стал считать. Насчитал 30 бутылок красного и водки – по одной на год. А сейчас мне 66 – и уже нет счета. Пью на свадьбах да похоронах по стопке. Вчера отмечали девять дней племяннику. До тридцати не дожил – умирают молодые.
– А вот курите, хорошо ли это?
– Чего хорошего... Дедки наши вообще про табак не знали. Марфа Степановна рассказывала, подросточком она была, когда привезли в Селище солдата с армии, отслужившего 25 лет. Красавый такой, все сбежались его смотреть. Он много чего рассказывал, как царь какой-то женился и всякое диковинное. А потом вынул трубку и закурил. Мужики смотрят ему в рот, сами рты раззявили. Был тут и поп, сказал: это не хорошо. И на следующий день весь дом святой водой окропили.
Виталий Иванович тушит «приму» в пепельнице, говорит:
– Народ-то у нас вроде был верующий, но помарачить любил. Вот запиши быль, отец мне сказывал. Было их пятеро братьев, все в Пылеме жили. Вскладчину купили железну соху – так плуг раньше называли. У всех в Пылеме-то древяны только сохи имелись. Отец мой за организатора был. И вот сговорились, что каждый пашет по очереди. Сергей запряг и пошел первым – вот на той чищенице, где мы были. А другой брат, Николай, кузнецом работал, сразу смекнул – взял да и винт ослабил. Пашет Сергей, колеско играет – плуг то в землю зарежется, то выскочит. Пришлось дедке все время плуг на весу держать, а он тяжеленный. Намотался, прибежал в дом и на моего отца матюгами: «Разоритель, ядрена мать! Таку железину купил!» За Николаем сбегали. Тот: «Ты, Сергей, чего ругаешься? Ты перед тем, как пахать, святой крест на себя накладывал? Нет? Вот то-то и оно...» Незаметно колеско поджал, перекрестился и пошел пахать: за ручку одним пальцем держит, а плуг сам ровнехонько режет, любо-дорого. Дедка Сергей бегат назади: «Дай-ка подержать!» – «Нет, плуг тебя не любит, зело ты сквернословишь...»
Виталий Иванович смеется: вот как братья друг друга воспитывали.
– Через год в Пылеме уже три плуга появилось. А сохи все ж не выкидывали. Я вот только в прошлый год нашу древяну соху распилил – новенькая, ни разу не пользованная, считай, девяносто лет в сарае лежала.
А как первый пароход по Мезени пошел? У нас гроб на погост несли, так все побежали железно чудо смотреть. Покойника одного на берегу оставили. С той поры и пошла вера в железки. Теперь же ни пароходов, ни плугов, даже деревянных сох нет – полное запустение. Видать, и вправду плуг нас не полюбил.
|
* * *
Дождь утих, и Виталий Иванович повел показывать свое хозяйство. На дворе свежий сруб с воткнутым топором. «Эка, топор я оставил, а он не работат! – притворно сердится старик. – Ладно, завтра возьмусь. Это я баню девкам в Лешуконское делаю». Показал хозяин крёсла и пошени, сработанные в прошлом году. Это такие крутобокие сани, как из сказки про Деда Мороза. В сарае еще семь пошевёнок – для внучат, высокие спинки солнышками расписаны. Посреди двора – такой же праздничный, раскрашенный домик с застекленным окошком, внутри стол и стульчик. Это для внука Алешки. В деревне-то нет малышни его возраста, вот он тут и играет. Двор для него – огромный мир.
– Старики говорили, здесь, в Пылеме, будет большая жизнь, – делится хозяин мечтой. – Сначала все сойдет на нет, останутся одни воробьи да крысы. А потом Пылема станет большим селом. Почему? А у нас луга в округе самые большие, несколько тысяч голов скота можно держать. Зачем столько скота? А кто ж нефтяников кормить будет?
– Каких нефтяников?
– А вот расскажу. С покойным племянником Валеркой ездили мы по Ирасе на озера Зубачи, 120 километров отсель. На Сучьем озере разделились, пошли с ружьями округ по разны стороны. Вдруг из озера поднимается огромный пузырь: у-у-ух. Волна пошла, на берег захлястывает. Валерка в гору побежал, я тоже. Встречаемся: «Чо это было?! Рыбина така больша иль лохнесское чудовище?» А потом запахло, Валера мне: «Спичкой не чиркай, нефть это». Глядим, а там кругом нефть, рукой по мху проведешь – и словно в постном масле извазюкался.
Потом мимо Пылемы звонари ехали, сейсмологи, Валера им рассказал про Зубачи. Они: «А мы знаем, тут океан нефти, как в Баку». И дальше уехали – в сторону Коми. Знать, край месторождению искали.
Разубеждать Виталия Ивановича я не стал. Как пишут, «Лукойл» и вправду здесь что-то нашел, поговаривали о 10 тысяч рабочих мест для Мезенского и Лешуконского районов. Но вроде бы месторождение не выгодно для добычи. Может, и к лучшему? Новая «железна соха» так пройдется по этой благословенной земле...
Впрочем, завтра в Лешуконском мы все выясним.
(Окончание следует)
 | назад |
| вперед |  |
