ВЕРТОГРАД

У САМОЕДОВ
От Пинеги до Карского моря

Путевые очерки

Вдогонку к рассказу Сергея Семяшкина мы предлагаем вашему вниманию фрагменты книги художника Александра Алексеевича Борисова «У самоедов», написанной по впечатлениям его экспедиции на о.Вайгач в 1897 году. Многое изменилось за более чем столетие, но Крайний Север остался таким же суровым и притягательным для путешественников.

Крайний Север, с его мрачной, но мощной и таинственной природой, с его вечными льдами и долгой полярной ночью, всегда привлекал меня к себе. Северянин по душе и по рождению, я всю жизнь с ранней юности только и мечтал о том, чтобы отправиться туда, вверх, за пределы Архангельской губернии.

Родился я в деревне Глубокий Ручей Вологодской губернии, Сольвычегодского уезда, на берегу Северной Двины. Детство провел среди крестьянской обстановки, но душа моя была далеко не покойна. Мысли мои неслись куда-то далеко, в неведомые страны на Север; я думал: «Вот где простор и раздолье, вот где можно пожить!» Грамоте начал я учиться по Псалтири у крестьянина-соседа, так как школ в то время у нас не было, да и грамотных людей вообще было очень мало.

Лет десяти я был страшно болен, на выздоровление не было никакой надежды, и мои родители дали обещание, если я поправлюсь, послать меня в Соловецкий монастырь работать бесплатно на целый год. Я выздоровел и в возрасте15 лет был отправлен в Соловки. Через год я вернулся домой, но душа моя еще больше куда-то неудержимо рвалась. Картин и рисунков я не видал никаких, кроме икон. Случилось, приехали живописцы расписывать красноборскую церковь. Я пошел к обедне и впервые увидел изображение масляными красками на стене. Это меня страшно поразило; в особенности меня удивило то, что на плоскости можно добиться такого рельефа. Достал я себе книжку «Родное слово» и со всею страстью юного сердца стал рисовать.

Долго боролся я с неотступной мыслью оставить родительский дом. Наконец в 18 лет снова решил попасть в Соловки, чтобы там поступить в иконописную или механическую мастерскую. Иного выхода не было, так как для всякого другого учения нужны были деньги. С этой целью я уговорил мать весной пойти в Соловки на недельку – поклониться святыне. Когда же мы попали в Соловки, я сказал ей, что назад я с ней не пойду, что у меня есть уже и паспорт. Она сначала этому сопротивлялась, но за меня вступился строитель Савватиевского скита о.Ионафан и убедил мать не противиться моему сильному стремлению. Стал я опять рыбаком в Савватиевской пустыне, а потом был взят в иконописную мастерскую, где и работал дни и ночи.

В 1885 году Соловецкий монастырь посетил Великий князь Владимир Александрович и обратил внимание на мои шестимесячные успехи. Это дало мне сильный толчок и сыграло в жизни моей огромную роль. В 1886 году приезжал в Соловки добрейший А.А.Боголюбов, который и вывез меня впоследствии в Петербург. В Петербурге я сначала поступил в рисовальную школу Императорского общества поощрения художеств, а затем вольнослушающим в Академию художеств. В 1897 году я окончил академию и предпринял целый ряд полярных путешествий с художественными целями.

Прошли годы учения, в течение которых мне удавалось урывками побывать и на родном Соловецком, и в Печеньге, у высокочтимого игумена Ионафана, и во многих других местностях Мурманского побережья. Всюду со мною были краски и палитра. Много меня ободрил дорогой Илья Ефимович Репин, который написал восторженные статьи в печати о моих картинах, а также и мой незабвенный учитель И.И.Шишкин, который и поставил меня на твердую дорогу, заставив изучать рисунок с тою настойчивостью и вниманием, какие характеризуют этого великого мастера. Советы второго моего учителя, дорогого А.И.Куинджи, раскрыли предо мной новые горизонты в смысле колорита.

В моей голове созрела мысль снова посетить далекий Север. В голове роились мысли о местах, где когда-то бывали малоизвестные подвижники русского дела: Савва Ложкин, штурман Розмыслов, Чиракин, Пахтусов, Циволька и проч., и проч., и брала досада, что рядом с этими священными для всякого русского именами приходится встречаться на искони русском побережье с именами разных иноземных путешественников, по большей части лишь одушевленных корыстными чувствами.

Но главная задача моя была художественная: мне хотелось написать целую серию картин и показать всему свету те необычайные красоты загадочного полярного мира. До сих пор созерцали этот таинственный волшебный мир только одни путешественники, которые нередко платили за это жизнью. Они описывали его восторженными словами иногда красиво, иногда увлекательно!.. Но разве можно передать пером эту дивную сказку заснувшей или, быть может, навеки умершей природы. Можно плакать, молиться, стоять на коленях перед этим дивным творением Бога, но написать невозможно!..

К счастью, мои начинания встретили могущественную поддержку в лице министра финансов С.Ю.Витте. Этот человек верил мне; он представил меня императору... И впоследствии все мои силы направлены были к тому, чтобы не было стыдно ему за меня. Это заставляло меня иногда пробиваться с риском для жизни – голодать, мерзнуть во льдах, но я всегда помнил и всегда неуклонно двигался к цели. В то же время на работы мои обратил внимание человек с именем, известным всей художественной России, безвременно скончавшийся П.М.Третьяков. Удачная продажа ему для его Московской галереи серии моих этюдов вместе с щедрой субсидией государя императора позволили мне приступить к осуществлению давно лелеянного плана…

* * *

Первое дело – подготовить себя в физическом отношении. С этой целью в декабре 1897 года я выехал из Петербурга на Печору, чтобы выучиться спать на открытом воздухе при 25-градусном морозе и питаться сырыми олениной и рыбой.

Путь мой лежал до Архангельска по железной дороге, дальше огромными лесными тайболами¹ вплоть до Усть-Цыльмы.

Я пробовал писать, но 35-градусный мороз настолько сгущал краски на палитре, что они, как какое-то густое тесто, не брались на кисти и ни за что не хотели приставать к полотну. Даже в пузырьке со скипидаром и то при таком адском морозе делались какие-то белые шарики, которые в теплой комнате сейчас же пропадали.

Путь от реки Пинеги к реке Мезени, и в особенности от Мезени до Печоры, совершается очень медленно. На реке Печоре движение идет несколько быстрее; там уже много деревень и лошадей и ждать так, как в тайболе по 10 часов, не приходится: если нет лошадей на станциях, всегда есть вольные. Но и здесь, как и в тайболе, встречаются огромные обозы с рыбой и птицей. Иногда они бывают возов по 200-300 сразу. И хорошо, если эти возы идут тебе навстречу! Ямщик кое-как загонит своих полудохлых лошадей, на которых ты едешь, в сторону, в снег наравне со спиной лошади, а повозку обыкновенно ямщики извоза спихнут в снег. Пройдет обоз, лошадей кое-как вытащишь из снега и едешь дальше. А вот беда, если обоз идет туда же, куда и ты; ну, тогда поезжай сзади его шагом, обогнать уже немыслимо; дорога узкая-узкая, как корыто, а стороной снег в три аршина. Ну и едешь до самой станции шагом.

Селение Усть-Цыльма, административный центр Печорского уезда, находится на правом берегу реки Печоры, на противоположной стороне устья реки Цыльмы. Главные обитатели – староверы. Сеют ячмень. Главный источник жизни – промыслы рыбы. Может быть, Усть-Цыльма скоро будет одним из оживленнейших центров Северной России в экономическом отношении. Дело в том, что мне местные жители говорили, что по соседству есть болото, на поверхности воды которого всегда всплывает много керосина. Позднее анализ показал, что это прекрасного качества нефть. Вопрос только в том, много ли нефти. Если много, то край оживет и даст огромный толчок всему.

Тяжелое впечатление производит Пустозерск. Это (вместе с селением Куей) последние проблески жизни оседлой, хотя убогой и тяжелой, но все же скроенной по известной нам мерке. Есть церковь довольно большая, но новая. В былое время было их много: часть их погнила, другая сгорела, и ничто больше не напоминает о тех временах, когда в Пустозерске томились знаменитые ссыльные XVIII столетия. Здесь же кончил на костре жизнь известный протопоп Аввакум: старики указывают на крест, который когда-то был поставлен на месте сожжения почитателями Аввакума, прибывшими для этой цели из города Мезени. Говорят, что ко кресту стекались поклонники, поэтому какой-то архиерей, во избежание соблазна, приказал перенести этот крест к церкви.

Каждый год из Пустозерска часть здешних жителей отправляется к самоедам в Югорский Шар за промыслами. Сами пустозеры едут только в первых числах мая, тогда как их работники-самоеды отправляются еще в конце марта и медленно продвигаются к Югорскому Шару с тяжелыми аргышами². Вот с такими-то аргышами я и должен был ехать весь путь по Большеземельской тундре.

* * *

По условию с пустозерским жителем С.Кожевиным, его работники-самоеды попутно должны были доставить меня со всем моим скарбом в Югорский Шар. Самоеды эти выступили еще 31 марта и, отойдя верст 70, остановились посреди тундры, чтобы встретить Пасху. Меня же добрые пустозеры ни за что не хотели отпустить до этого великого праздника, и только на второй день Пасхи, 6 апреля, к вечеру я мог выехать из Пустозерска. Сорок верст до деревни Никитицы мне еще предстояло сделать на лошадях, и эти сорок верст чуть было не стоили мне жизни: лошадь, на которой я ехал, чего-то испугалась и понеслась, и чуть было не убила меня, разломав сани и разметав по дороге мои пожитки. 7 апреля в деревню Никитицу из тундры за 30 верст приехали, по условию, самоеды на трех четверках оленей. В час пополудни я сел на нарты, и самоеды покатили. Они ехали впереди, а мне сказали, чтобы я ехал сзади. Олени грациозно бросили рога на спину и понеслись бешеным галопом вдаль, унося нас в беспредельную тундру. Вот и последний крайний к северу домик становится все меньше и меньше заметным, и скоро совершенно пропал в серой дали! Только еще кое-где посылали нам последний привет кустики ползучей ивы да убогой заполярной ели. Скоро и тех не стало. Кругом белая широкая даль. Веяло вокруг холодом и смертью!

Долго, очень долго ехали мы так и наконец взобрались на какую-то возвышенность. Проехав еще немного, мы увидели самоедский чум, тот самый, с которым мне и пришлось потом кочевать по Большеземельской тундре до Югорского Шара. В сущности, чумов здесь было два: один работников С.Кожевина, другой вольного самоедина Данила Сядзя. Данило тоже ехал к Югорскому Шару, чтобы на о. Вайгач встретиться со своим зятем и отправиться на Новую Землю.

Возле чума нас встретила высокая, стройная самоедка Иринья, жена одного из моих самоедов. Цвет лица у нее был очень смуглый, волосы длинные, прямые и черные, как вороново крыло. Глаза не косые, какие бывают в большинстве случаев у самоедок, и скулы не выступали, а овал лица был строго правильный. Тип этой самоедки – тип скорее индианки, чем самоедки. Она гостеприимно пригласила меня в свой чум и указала место по левую сторону огня, которое я впоследствии и занимал во время всей дороги. Она натаскала из взятого с собою запаса множество дров и принялась кипятить огромный медный чайник. Когда чайник вскипел, была подана внушительных размеров деревянная чашка оленьего мерзлого мяса – айбырдать. Айбырдать для меня было не новостью, а потому я, ничтоже сумняшеся, с удовольствием стал уплетать вкусную мерзлую оленину, запивая горячим чаем, который, откровенно говоря, пахнул больше дымом и еще какой-то мерзостью, чем чаем. Чум был полон дыма, и, чтобы не задохнуться, приходилось лежать совсем на земле, немного подперев голову рукой. Стенки чума все были в дырах, вследствие чего ветер здесь гулял почти так же свободно, как и на просторе тундры, и мороз немного уступал только тогда, когда горел под котлами огонь; в другое время температура была совершенно та же, что и снаружи чума. И если мне приходилось читать или делать заметки, то я находил всего удобнее забираться в мой благодетельный спальный мешок. В нем было так уютно и мило, что я порой забывал, что я среди тундры и так далеко от теплой кровати.

В Большеземельскую тундру преимущественно по реке Усе приезжают зыряне; они берут большой карбас и нагружают его разной провизией, а в заключение вкатывают туда две-три бочки водки или спирта; спирт, по легкости своей, удобнее для перевозки, а из него нетрудно сколько угодно насупорить водки³. Нагрузив такой карбас, они отправляются вверх по реке бичевой и до поры до времени останавливаются для меновой торговли там, где есть самоеды со своими стадами. Разумеется, как только самоеды почуют, что пришли их «благодетели», едут к ним из окрестных чумов и тащат зырянам у кого что есть: шкуры песцов, лисиц, росомах и т.п.

Шкуры очень легки и ценны, и зыряне легко укладывают их целые тысячи себе в карбас; другое дело мясо – много его не вгрузишь. И тут же режут сотни оленей, а мясо преспокойно бросается, как ненужный навоз, и гниет. Режет оленей каждый хозяин по 20 – 30 – 50 – 100 штук и т.д., смотря по величине стада. И вот, в то время, когда в тундре кидается мясо как ненужная тяжесть, в центре России крестьяне питаются только картофелем, да и то часто впроголодь, мясо же видят они только к Рождеству да к Пасхе.

Летом, невзирая на камни и песок, не говоря уже о мшистой тундре, самоеды ездят тоже на нартах, и природа и на этот раз предусмотрела очень разумно. Тащить нарты летом по камням и песку в несколько раз тяжелее, чем по снегу зимой, но зато и олени в это время бывают очень сильны, и самоед по этим камням несется – только искры летят. Осенью по первому снегу на оленях можно проехать смело сто верст, не кормя. Другое дело весной, когда снег покрывается настом и нарты скользят чрезвычайно легко – олень истощен и больной; в это время с трудом можно проехать на нем только верст тридцать. Как бы много олени в эту пору ни ели, все равно мало пользы, так как весь корм, по-видимому, уходит на питание его огромных рогов, которые вырастают всего лишь в один месяц.

Первую ночь я спал великолепно; только четырехлетний ребенок самоедки сильно беспокоил меня своим неистовым ревом. Но впоследствии с этим я справлялся отлично. В то время как самоеды спали как убитые, а ребенок орал, точно его режут, я подзывал его к себе, показывая или баранок, или сухарь. Он сначала робко выглядывал из мешка самоедки, а потом вылезал. Смешной, совершено нагой, с большим животом и кривыми ногами, несмотря на то, что иной раз в чуме во время метели были большие сугробы свежего снега, он брел ко мне по пояс в снегу, забирал сухарь и также спокойно, не спеша, отправлялся обратно в мешок, где грыз этот сухарь и, грызя, засыпал.

Второй день в тундре встретил меня прекрасным утром и тихой погодой. Долго мы хватали оленей, потом, вытянувшись длинной вереницей, поехали прямо на север к Болванским сопкам; самоед Данило и я ехали сзади и подгоняли отставших свободных запасных оленей, другие же самоеды, самоедка Иринья и жена Данила вели аргыши. Немного проехали, стал подувать ветерок, и с северо-запада надвинулись синие тучи. Ветер задул еще сильнее, и тундра мало-помалу сделалась страшной: ветер рвал и метал, ужасно свистя и безжалостно засыпая все снегом. Меня пронизывало насквозь до костей, несмотря на то, что на мне были надеты малица и совик⁴. Олени ни за что не хотели идти хоть сколько-нибудь против ветра и то и дело старались поворотить по ветру.

Спустя еще немного времени поднялась такая метель, что очень рискованно было отъехать и на шесть шагов: того и гляди не найдешь самоедов. Стать бы хоть чумом и сколько-нибудь укрыться от этой неистовой вьюги, хоть сколько-нибудь защитить лицо от этого ужасного ветра! Точно раскаленными металлическими щетками прижигают лицо: так его режет ветром со снегом! Мы давно бы остановились, да нет проталин, на которых могли бы пастись наши олени. А здесь, среди этих снегов, они не достанут себе насущный свой корм – мох, вследствие того, что снег после оттепели покрылся ныне в мороз ледяной корой; и все наши олени должны были бы околеть. Для них надо отыскивать так называемые вареи, т.е. места, обнаженные от снега, содранные ветром. Дай-то Бог, поскорее попасть на такое место!

– А там вон волки! – показал мне Павел.

Действительно, верстах в двух от нас я заметил притаившегося около камня волка. Он лежа поджидал, не подойдет ли к нему какой-нибудь простачок олень, которого он тут же и прикончит.

Случается, что только что родившая теленка самка почему-либо погибает или делается жертвой волков, так как лучшая жатва волков бывает в Большеземельской тундре в это время. Тогда самоедки берут теленка и воспитывают его сначала своей грудью, а потом приучают есть хлеб, мясо, и вообще все, что хотите. Мне иногда приходилось быть свидетелем такой довольно своеобразной картины: у одной груди самоедки ребенок, а другой она кормит теленка. Такие олени бывают необыкновенно ручными и бегают сзади, точно собаки. Их называют авками⁵.

* * *

Сегодня Иринья произвела операцию своему мужу. Вывернув веки глаз, она делала надрезы огромным ножом, а потом прикладывала маленькие кусочки снега, которые впитывали в себя кровь и сию же минуту совершенно окрашивались. Павел во время этой операции лежал неподвижно (спиной на снегу), а брат его Никита поглядывал на меня и, видя мое смущение, лукаво ухмылялся. Мне думалось, что конец Павлу: непременно произойдет заражение крови; но каково же было мое удивление, когда Павел на другой день был совершенно здоров и прекрасно смотрел на свет, тогда как до того он не мог смотреть и все время закрывал глаза руками и жаловался на страшную боль в висках и орбитах. У него была снежная слепота. Самоеды говорят, что это происходит оттого, что к глазам делается сильный прилив крови, и чтобы отогнать ее, они или натирают виски скипидаром, или же, если нет скипидара, как это было в последнем случае, они просто надрезают верхние веки глаз и выпускают кровь.

* * *

…1 мая, 25-й день. В наших краях, я думаю, весна уже давно вступила в свои права. Правда, и мы сегодня были обрадованы тремя градусами тепла и юго- и юго-восточным ветром, теплым и сильным, но это еще не весна. В этих широтах Большеземельской тундры еще много раз подует суровый север и много раз покроются льдом всякие проталинки и лужицы. Но дело не в том, что будет, а в том, что у нас сегодня три градуса тепла и мы наслаждаемся весной. Мы очень скромны.

Сегодня я сделал новое открытие в кулинарном искусстве Ириньи. Она захотела нас угостить оладьями из белой пшеничной муки. Но так как тесто тянулось и льнуло к лопатке, то Иринья разрешила очень легко эту кулинарную загадку. Она просто откусывала тесто от лопатки и выплевывала его на горячую сковородку.

Здесь меня угощали молодыми оленьими рогами. Отрезав у живого оленя мягкие концы рогов, самоеды бросают их в огонь и, опалив шерсть, выскабливают ее ножом. Молодые рога у самоедов считаются лакомством, и совершенно справедливо: действительно хрящевидные концы рогов, приготовленные «а la самоед», очень вкусны, но операция отрезания рогов невероятно мучительна для животного. Молодые рога – это самое чувствительное место оленя. Если взять за концы рогов, то на ощупь они очень горячи и слышен усиленный пульс.

* * *

Прошли около старой развалившейся лодки, под которой лежали скелеты самоеда и самоедки. Мои спутники мне пояснили, что это муж и жена, которые наелись зачумленных оленей и померли. Работников у них не было, и похоронить их было некому; там, где они, пообедав, померли, они и остались навсегда.

10 мая я отправился на лыжах. В экскурсии на лыжах я непременно брал всегда с собой самоедскую лайку, которую я купил себе в Усть-Цыльме. Однажды, когда я зашел в соседний чум, самоеды чистосердечно признались мне, что «вот, мол, как ты только показался вон из-за тех холмов, наша старуха и говорит: вон, смотрите, идет какой-то человек, какой он, в тундре пешком, поди, какой недобрый, надо бы его убить; и мы уже вытащили винтовку, чтобы тебя пристрелить, да увидели собаку; а-а, с собакой! Ну, значит, это хороший человек!..»

Я уже давно перебрался, так сказать, на дачу: со своим мешком я начал переселяться из чума под открытое небо; уж очень в чуме и душно и вонько. Но зато и здесь были свои неприятные стороны. Так, например, сегодня я крепко заснул, пошел дождь, и я проснулся в воде. Противно. Кое-как под сильным дождем оделся и потащил свой мешок в чум; натаскал дров, развел огонь и над огнем начал сушить мешок.

* * *

Селение Никольское находится на берегу Югорского Шара, отделяющего о.Вайгач от материка. Зимой оно необитаемо, и только летом делается оживленным торговым пунктом Большеземельской тундры и о.Вайгач. Сюда самоеды тащат все, что только можно продать или заложить русским торговцам; все, что достанут они в продолжение долгой полярной зимы на о.Вайгач: шкуры белого медведя, моржа, морского зайца, ворвань, пух, рыбу и проч.

В 1898 году летом на Югорском Шаре жило около пятнадцати человек русских, считая в том числе священника и псаломщика, которые ежегодно посылаются сюда весной на средства доброго человека, А.М.Сибирякова. Он выстроил здесь новую великолепную деревянную церковь и большой дом с кладовыми.

А.М.Сибиряков предлагал на Югорском Шаре основать монастырь, но монахи, вследствие плохого питания, померли в одну зиму; они, по обету монашеской жизни, не ели мяса и пали жертвой цинги. Теперь только желтый надгробный крест свидетельствует об их участи.

Здесь в летнюю пору священник тельвисочной самоедской церкви (с Печоры) исполняет требы самоедов. Он крестит детей, иногда десяти лет от роду и более, отпевает умерших и венчает свадьбы. Самоеды, в сущности говоря, все идолопоклонники, но номинально они христиане, и венчаются больше, конечно, для моды, чем по убеждению. У них существует многоженство. Мне лично приходилось жить у самоеда, у которого было две жены – «старый жёнка и молодой», но за Камнем, т.е. за Уральским хребтом, как мне говорили, бывает по три и более жен.

Самоед, когда захочет жениться, или сам, или сын, берет полведра водки и едет в чум своей «суженой». Приехав туда, он должен напоить до бесчувствия и «предмет своей страсти», и родных ее, и только после этого угощения он смеет говорить о цели своего приезда; иначе его со смехом прогонят. Идут споры о выкупе, и, смотря по богатству самоеда, дают за невестой известное количество оленей, и счастливый жених, напоив всех еще два-три раза, забирает невесту – и свадьба готова.

* * *

Здесь, а в особенности около берегов о.Вайгач, то и дело показываются огромные стада белухи (из породы дельфинов), но никто здесь этого зверя не промышляет. Русские давно прекратили всякие промыслы и не идут теперь на зимовье на о.Вайгач или на Новую Землю и Грумонт (Шпицберген). Теперь они не рискуют, как в былое славное время. Теперь место их заняли норвежцы. Они бьют тюленей в нашем Белом море, а моржей в Карском, на Шараповых Кошках. Норвежцы вывозят оттуда нередко по два и по три груза, несмотря на короткое лето. Русские как-то опустились, и куда делась их былая энергия?! Здесь они предпочитают покупать готовое, обленились. И грустно становится, когда вспомнишь времена Баренца, который триста лет тому назад попал в наши моря и удивлялся искусству русских прекрасно строить суда, искусству умело управляться в море, их гигантской отваге и русской предприимчивости. Но с тех пор кораблестроение наше деревянных судов дальше не продвинулось и точно замерло. А наши соседи все идут да идут вперед!

Ведь ух как хорошо можно бы жить здесь, в богатых промыслами краях! В наших местах (Вологодской губ.) посмотрите, как работает мужик круглый год изо дня в день, и только еле-еле, при всей своей скромности, может прокормить себя и семью. Не то что здесь! Здесь достаточно иногда одной недели, чтобы обеспечить себя на целый год, если бы торговцы не эксплуатировали так самоедов, если бы самоеды хоть сколько-нибудь умели сохранять и распоряжаться этим богатым достоянием.

* * *

В воздухе чувствуется весна, а промысел как нарочно плохой. А плохой промысел, значит, и водки – ни-ни, русак и понюхать не даст. Тогда самоед решается на все, только бы обеспечить себя хоть на некоторое время несколькими бутылками водки. Если нет возможности украсть, тогда он пускается еще на большее. Самоеды упорно убеждены, что если преподнести Сядэю (дьяволу) человеческую голову, тогда непременно Сядэй пошлет богатый промысел. И чтобы достать хороший промысел, самоеды стараются задобрить Сядэя. Это не сказки былых, доисторических времен! Это действительность, которая нисколько не думает отойти в область преданий! Вот, например, один самоед, Иогаркан, убил своего пятнадцатилетнего сына. Жена говорит, что муж хотел убить старшего сына (я после видел этого мальчика; ему на вид было 14-15 лет), но почему-то убил младшего, бросил ружье и заплакал. Прошлой зимой он хотел убить свою жену. Прицелился, взвел курок, но, не выстрелив, опустил ружье, так как на этот раз в чуме его была посторонняя самоедка, которая могла как-нибудь проговориться и выдать его в руки правосудия. Похоронен мальчик где-то на о.Вайгач, на берегу Карского моря. Русаки все знают об этом, но молчат, так как сами, увы, убеждены, что, действительно, если дать человеческую голову Сядэю, он даст хороший промысел. А хороший промысел, значит, и им хорошая нажива. А если и не станет одного самоедского мальчика – что им за дело? Им пришлось бы долго дожидать, когда можно извлекать из него выгоду. Мой спутник Павел сказал мне, что еще лучше принести в жертву голову русака (русского): «Как только посулишь голову русака, то непременно убьешь ошкуя (белого медведя)».

Я сам видел у самоеда Сяско, по-русски – Ивана Пырерки, маленькие саночки, в которых покоилась супружеская чета небольших истуканчиков. Эти саночки ставятся всегда сверху воза в аргыше хозяйки. У многих самоедов в чуме встретишь также и икону, перед которой по праздникам они зажигают восковые свечи и кадят ладаном. Я часто говорил с самоедами, что нехорошо приносить человеческие головы Сядэю, что это безнравственно и противно велениям Бога, но мне они отвечали:

– Да потому-то мы и делаем это, что противно Богу. Ведь это мы делаем не для Бога (Хая), а для Сядэя (злого духа, дьявола). А дьявол любит, чтобы мы делали худо, и за это нам пригонит много-много зверя и рыбы.

* * *

В Никольском я оставался более недели, написал несколько этюдов, напек хлеба и насушил сухарей для предстоящего пути по о.Вайгач. 23 мая я переехал по льду через пролив Югорский Шар на Вайгач с тем, чтобы пройти остров до самой северной оконечности – Большеземского носа. Путь там был еще труднее, чем по Большеземской тундре, так как от наступивших оттепелей снег порой настолько делался слабым, что наши олени то и дело проваливались, да к тому же и сама местность оказалась довольно гористой.

Горы на Вайгаче тянутся с юго-востока на северо-запад как бы двумя параллельными хребтами, удаленными один от другого верст на 15-20. Хребты эти невысоки и состоят по большей части из известняков, выветрившиеся вершины которых нередко имеют самые причудливые формы. Я их видел под толстым покровом снега и тогда, когда под влиянием дождей, а отчасти и лучей солнца, их коричнево-рыжие маковки стали выглядывать на Божий свет. Все влекло к палитре, и я охотно писал один этюд за другим.

24 мая. Прекрасное утро: солнышко и тепло +4°, на солнечной стороне +12°. Настроение великолепное. Все как-то приятно весело, все как бы радовалось. Множество пеструшек сновало около нас и весело попискивало; пустозеры пугливо подпрыгивали и непечатно ругались. Щебетали снежные подорожники, и кое-где, пролетая мимо нас, крекотали гуси. А хорявы⁶ сегодня как-то особенно кричали, и голос их я принял сначала за чаячий; я смотрел на все и любовался, отдыхал душой. Я говорил себе: ты мечтал постоянно о Вайгаче, о Новой Земле, вообще о полярных странах. Теперь смотри, наслаждайся, пользуйся; теперь не мечты, а живая действительность!..

На другой день дорога была ужасной. Правда, сначала еще шло ничего, пока был заморозок, хотя и слабый, но когда немного пригрело солнышком и снег стал дьявольски мягок, олени начали проваливаться до половины боков, и чем дальше мы ехали, они проваливались все глубже и глубже и под конец дороги то и дело ложились и, хоть убей, ни за что не хотели вставать и сколько-нибудь ползти вперед. Приходилось постоянно сходить с саней и идти впереди оленей, тащить их через плечо за возжу. Если и это не помогало, тогда натравляли собак, которые неимоверно рвали животных за бока; олени вскакивали, падали, заплетались в запряжках и снова кое-как тащились.

* * *

Дорога становилась все хуже и хуже. Снег быстро превращался в кашу, реки быстро наполнялись водой и бурно, с шумом неслись к морю. Погода – туман непроглядный. Ох уж эти полярные туманы! Они наполняют душу путешественника какой-то тоской, каким-то отчаянием. Они покрывают все своей таинственной пеленой, как бы желая скрыть далекие неведомые края от пытливых взоров человека. Тебя как будто живым положили в могилу, из которой веет сыростью и холодом. И как ни старайся раздвинуть эти гробовые стены, усилия твои напрасны. Беги вправо, влево, дальше, все тот же туман, та же непроницаемая могильная стена и смерть. Ни одного звука во время этого убийственного тумана. Как будто бы смерть спустилась на эту забытую Богом область и внезапно осенила ее своим страшным покровом.

Ночью все время шел дождь и не переставая барабанил в мой мешок. Еще в довершение всего всю ночь бродил около моих саней, на которых я спал, какой-то пьяный самоед, пришедший с моря из соседнего чума, и по-русски ругался.

30 мая. Часов в восемь вечера приехали к самоедам на Воронов Нос. Здесь были четыре чума. Владельцы их все промышленники морского зверя. Погода была отвратительной, и я пошел в мешок спать. Но, чтобы не надоедали пьяные самоеды и при малейшем шорохе оглушительный рев и вой собак (здесь все самоеды ездят на собаках), перетащил свои сани с мешком за холм, версты за две от чумов. Не спалось. Вылез из мешка и пошел побродить. Направился к Воронову острову. Шел долго. Уже стал сереть низкий берег Воронова Носа, а остров все еще почти так же далеко! Как удивительно обманчивы здесь расстояния! Но вот, наконец, благополучно достиг острова. Это – страшная громада высотой приблизительно футов 300, падающая на северо-запад совершенно отвесно.

На самом высоком месте стоял крест, сделанный из толстого бревна. Откуда это бревно? Найдено ли в плавнике или привезено нарочно с материка, решить невозможно, но только одно можно сказать с достоверностью, что крест этот поставлен очень давно. Боже, каким он казался старым! Казалось, что он был старше этих громад, падающих отвесной стеной в море, этих геологических развалин. Как он порос мхом, как он был выеден ветром и как источен неумолимыми снежными бурями суровой полярной зимы! На западной стороне креста священные надписи, а с северной – гласившая, когда крест был поставлен и кем, но, к несчастью, эту надпись и по догадкам положительно разобрать нельзя было, настолько она обветшала. Но все-таки внизу можно было разобрать вот что: «вновь в 1823 году, июля К (20) и в 1838 году, июля 23, и буквы Г, Б, С, X». А наверху сохранились две буквы – К и Е. В надписях было еще труднее разобраться вследствие того, что всякий грамотный посетитель хотел оставить по себе память и вырезывал, как и я, свои начальные буквы. Вся местность около креста для непривычного глаза казалась покрытой пнями из-под вырубленного леса, но, всмотревшись, вы увидите, что это были, конечно, каменные брусья и плиты. Я подошел к северному краю острова. Здесь было так высоко, что, не доходя еще за сажень до самого обрыва, я почувствовал, что у меня по коже пробежали мурашки. Я лег ногами к западу и лицом вниз к обрыву. Ух, какая высота, даже дух захватывает! Торосы кажутся просто царапинками на льду.

Здесь, на Вайгаче, и вообще на севере часто ставят вместо морских знаков кресты, обозначая этим места, удобные для стоянки судов. И сюда, если застигнет буря, идут, не боясь ни мелей, ни камней: значит, вход безопасный и есть где укрыться.

* * *

31 мая я с проводником моим Ячей был на северо-восточной оконечности о.Вайгач, называемой Болванским Носом. Здесь находится священное место самоедов; вот почему этот мыс и получил такое название. В настоящее время это место ничего особенного из себя не представляет, почти все предметы приношений растасканы частыми посетителями-промышленниками.

За триста сажень от священного места стоял необыкновенно ветхий деревянный крест. Все поперечные концы его обвалились, их даже не было и на земле, а уныло только торчал один седой от моха столб, и уныло насвистывал ветер свою старую песню. Этот крест поставлен был, по крайней мере, двести лет тому назад; здесь дерево гниет чрезвычайно медленно.

Здесь я трое суток работал подряд и все это время не спал: меня охватил какой-то бешеный восторг, и я, в возбуждении, бегал от одного мыска к другому, от одного камешка к другому – хотелось все увидеть! Пошел побродить по другому, соседнему с этим, мыс «Арка-саля» (Большой Нос) и наткнулся на самоедское кладбище, состоящее из двух могил. Гробы стояли непосредственно на поверхности земли; около них валялись нарты, ломаный хорей, топор и черепа с рогами тех оленей, на которых ездил покойный. Тут же валялись недавно обгоревшие дрова: вероятно, здесь справлялась тризна по умершим родными или близкими знакомыми. Мною овладело чувство любопытства, и мне захотелось заглянуть в могилу. Я сколотил поперечные перекладины и открыл крышку. На дне этого крепкого лиственничного ящика, очевидно, сделанного из плавучего леса, лежал покойник, завернутый с головой в рогожу; на теле малица, на ногах пимы. У головы стояли: деревянная чашка, с чем-то черным внутри, по всей вероятности, с разложившейся кровью и мясом, и железный, ржавый, без ручки ковшик; около пояса лежали топор и ножик, – очевидно, они вложены были покойному в руки; с правой стороны около груди лежал небольшой идол – это все предметы, так нужные самоеду в его загробной жизни. Другая могила была ребенка, труп которого с головой был зашит в какую-то полотняную тряпку. Здесь никаких атрибутов не было. Оба покойника лежали головами на север. Померли они 25 лет тому назад, как после я узнал от самоедов. Ужасно сильное впечатление производит это кладбище на путешественника. Гробы долго еще простоят на этом голом утесе: летом грозное Ледовитое море и гигантские вечные льды стерегут их покой, зимой же их ревниво охраняют полярные вьюги, скрывая под толстым снежным покровом от голодных песцов и белых медведей!

Написал этюд – жертвенный камень с кучей костей и самих божеств, а также обрывистый берег и кладбище. Писал ледяные торосы, а неумолимый самоед все время стоял и подгонял, говоря, что надо ехать, скоро унесет припайки и нам придется ждать лета, когда пройдут реки. А он был прав, тысячу раз прав! А как бы не хотелось отсюда ехать, как бы хотелось здесь еще поработать, пожить! Но надо ехать. Вот уже полночь. Напал страшный туман и не дал мне докончить этюд. Окутанные им, мы понеслись обратно, направляясь к «Лы-саля» (Костяной Нос). Там я мертвецки заснул на 18 часов; ведь я трое суток не спал!

* * *

Возвратясь 4 июня на Воронов Нос, я уговорил самоедов, чтобы они свозили меня в горы и показали свою главную святыню. Самоеды долго не соглашались, но в конце концов уступили моим просьбам и поехали. Нечего и говорить, что путь был очень труден: он шел по совершенно голым каменистым и дресвяным утесам или чрез страшные овраги и речки, забитые снегом. Перебравшись за последнюю преграду – «Божескую реку» («Хай-Яга»), мы поехали в гору. Здесь по склону еще кое-где лежал снег, и нам, лавируя затейливыми зигзагами, удавалось ехать довольно сносно по этому снегу, хотя очень рыхлому и, конечно, не державшему оленей. Не доезжая версты три до главной святыни, мы остановились, у преддверия так сказать самоедской Мекки. Я опрометью бросился осматривать эти интересные места и наткнулся между двух скал на огромную груду идолов. Она была так велика, что, если бы потребовалось перевезти ее на другое место, пришлось бы нагрузить 30-40 возов. Кругом божеств, в особенности с западной стороны, лежало множество оленьих черепов с рогами и черепов белого медведя. За несколько шагов от них попадались огромные кучи топоров, ножей, цепей, обломков якорей, очевидно, взятых с судов, потерпевших аварии, гарпунов, обломков от ружей и замков, пуль и проч., и проч. Сюда самоеды едут за тысячи верст, чтобы здесь, у подножия жилища властелина полярных пустынь, принести в жертву оленя и кровью его окропить святыню. Очень многие думают, что самоеды теперь уже этого не делают, но они жестоко ошибаются: самоеды так же чтят своих «хаев» и «сядэев», как и в былое, далекое время. Свидетельством этому служили глаза, уши и губы только что убитых оленей.

После того как я написал этюды, мне представилась возможность собрать интересную коллекцию этих идолов и разных предметов приношений для одного из общественных музеев. Сначала мой проводник долго старался уговорить меня, чтобы я не трогал и не гневил страшных богов. «Я не хочу, чтобы все мои олени сдохли, – сказал он в ужасе. – Вот раз какой-то архимандрит захотел сжечь сядэев, да не отъехал и десяти верст – умер».

– Да ведь я знаю, – ответил я, – у вас можно брать отсюда, только надо взамен что-нибудь оставить, и тогда Сядэй не рассердится. Ведь тут ничего нет унизительного для вашего бога. Ведь возят же наши чудотворные иконы в Москву, в Успенский собор.

И таким образом, после долгих моих убеждений, обещания принести в жертву целую кучу порожних флаконов из-под красок, битый стакан и серебряную монету в десять копеек, самоед согласился везти идолов на своих оленях, и в результате я нагрузил ими трое саней.

Напились чаю, и самоед сказал мне, что это еще не главная святыня: «Главная вон на той горе за речкой, около трех верст отсюда». Мы направились туда. Еще задолго до места стали встречаться груды топоров, ножей и проч. Самые идолы лежали на двух высоких, огромных известняковых столбах. Столбы эти отделялись от горы расщелиной, шириной в сажень, и на них можно было попасть благодаря только тому, что над этой страшной расщелиной образовалось из камней что-то вроде арки. Божеств и костей было меньше, и это меня поразило. Но самоед мне пояснил, что здесь приносить в жертву домашних оленей нельзя.

– Здесь дом «Хая» (Бога) и сюда можно приносить только голову откуя (белого медведя) да голову «дикаря» (дикого оленя). А с тех пор, как много стало людей на Вайгаче, «дикари» перевелись – ну, значит, и ходить сюда нельзя. А там, где мы были раньше, можно жертвовать и домашнего оленя.

Что внушило самоедам обоготворить это место? Вероятно, причудливые формы грота отвесных скал, вертикальные столбы, весь этот волшебный каменный лабиринт! Самоеды привыкли к ровным обширным пространствам тундры, и место это могло показаться им чем-то из ряда вон выходящим, сверхъестественным.

До меня главная святыня не была посещена ни одним путешественником, так как ни в одном из описаний полярных путешествий об этом месте не говорится. Да оно и понятно: оно далеко находится от моря, а кроме того, надо много пожить с самоедами и по-самоедски, чтобы они решились указать это до высшей степени интересное место.

* * *

Окружавшая меня природа на пути от Пустозерска до Югорского Шара и на о.Вайгач давала полное представление о характерных чертах Крайнего Севера. Жутко чувствуешь себя в этой безграничной пустыне, где даже не примечаешь линии, ограничивающей горизонт. В тихий день все сливается в общем ощущении какого-то беспредельного пространства, спокойного, но холодного и неумолимого. Но стоит прорваться серой пелене тумана или сплошному однообразному слою облаков, и картина мгновенно меняется: между землей и небом устанавливается связь, и земля, одетая в белоснежный покров, повторяет то, что говорит ей небо. В свою очередь, и на облаках, парящих на далеком небосклоне, опытный взор видит отражение того, что находится на земле или на воде далеко за пределами горизонта. На душе становится легче, взоры ласкают чудные переливы тонов, и исчезает та гнетущая тоска, которая окутывала душу так же тесно, как туман землю.

Не одного художника радует такая природа. Самоеды по темным отражениям на облаках узнают за десятки верст места тундры, обнаженные от снега, где могут пастись их олени, или открытую воду в океане, где можно найти зверя.

В этой природе главная красота рефлексов – в тех необыкновенно нежных переливах тонов, которые только и можно сравнить с драгоценными камнями, отражающими одновременно лучи зеленоватые, голубоватые, желтоватые и проч. Мне кажется, что если нашу обычную природу средней России можно изобразить тонами и полутонами, то даже для приблизительного изображения Крайнего Севера необходимо ясно отдавать себе отчет даже в одной десятой тона.

Моя художественно-испытательная экскурсия завершилась в конце августа. На мурманском пароходе «Сергий Витте» я отправился в Архангельск. 25 ноября я был уже в Петербурге среди моих друзей и обычной обстановки. О результатах экскурсии, в смысле того что она дала моей душе, говорить не стану. С точки зрения здоровья, я был порадован убеждением, что способен спать на морозе под открытым небом и есть сырое мясо, а в художественном отношении – два пуда этюдов, конечно, после наклейки их на картоны.

Александр БОРИСОВ

¹ Тайбола – то же, что в Сибири тайга, в Вологодской губернии сузём.

² Аргышами называют обозы, везомые на нартах оленями. Нагружаются они мукой, мясом, сухарями, чаем, сахаром и, главное, водкой, для меновой торговли с кочевниками полярных стран.

³ Часто в спирт доливают столько воды, что, чтобы сохранить видимую крепость водки, прибавляют туда  перцу, табаку и тому подобной мерзости, чтобы уж очень-то не пахло одной водой. Водка эта зимой замерзает, и ее перевозят льдинами на санях; смотря по требуемому количеству, такую водку откалывают топором или ножом.

⁴ Малица – это одежда, сшитая из оленьих шкур, заменяющая пальто или шубу, без разреза спереди, и надевается через голову. Совик – та же малица, только с капюшоном и шерстью шьется наружу.

⁵ Авка. Так зовут их к себе, подражая самке, «ав, ав, ав».

⁶ Хорява – самоедское слово, по-русски – морской разбойник.

назад

вперед