С отцом Иоанном Крестьянкиным я говорил только однажды, хотя видел его почти всякий раз, когда приезжал в Печоры. Иногда я присоединялся к толпе богомольцев – его мгновенно окружали после службы. Я просто смотрел на него и слушал, зачастую не слыша. Да можно было и не слушать. Просто постоять невдалеке от него было большой радостью. Эта радость исходила от него и передавалась людям. Когда отец Иоанн кланялся и улыбался, каждому стоявшему в толпе казалось, что эти улыбка и поклон адресованы именно ему.

Я приехал в Печоры в очень непростой для меня период. Это был 1982 год. У меня были большие неприятности. По тогдашним понятиям я совершил преступление – давал читать друзьям Солженицына, в чем и был уличен. К тому же ходил в храм, что называется, открыто. Пришлось работать ночным сторожем при строительной конторе. Я подумывал перебраться из Петербурга в деревню и зажить при каком-нибудь храме. Мой приятель, заканчивавший Московскую Духовную семинарию, был уверен, что единственным для меня путем были рукоположение и служба в каком-нибудь сельце. Он и посоветовал мне обратиться к отцу Иоанну.

Я и сам об этом подумывал. Чего только не придумаешь по неофитству. Даже поездил по Ивановской области, приглядывая подходящую деревеньку. Меня принял владыка Амвросий. Но он, узнав, что мне хотелось бы жить на берегу Волги и служить в красивом храме, мудро заметил, что «ему нужны работники, а не эстеты».

Тогда я поехал за советом к отцу Иоанну. Он принял меня как старого приятеля. Держал за руку и ласково смотрел сквозь толстые стекла очков. Я не мог оторвать глаз от его взгляда. Это были не очки, а фантастический микроскоп, сквозь который он видел мою запачканную грехом душу. Я чувствовал, что проваливаюсь в какое-то зазеркалье. Состояние было близким к обмороку. Я плохо понимал, о чем он говорит, но чувствовал, что он не просто говорит, а молится обо мне, помогает увидеть завалявшиеся в закромах памяти старые грехи. В какой-то момент мне показалось, что Сам Господь смотрит на меня глазами отца Иоанна.

Потом я вдруг понял, что он говорит со мной о том, что не имело никакого отношения к вопросу о рукоположении.

Я попытался направить разговор в нужное мне русло, но ничего не получалось. Батюшка продолжал монолог. Он говорил и о литературе, и о том, как непросто интеллигентному человеку отдаться воле Божией, как трудно расстаться с иллюзиями и гордыней…

Несколько раз в комнату заглянул послушник, давая понять, что я задерживаю батюшку.

Тогда я стал проявлять нетерпение и снова попытался вернуть батюшку к моему конкретному вопросу: рукополагаться или нет, а если да, то как? У меня было еще много вопросов, касавшихся перспективы изменения моей жизни. Но батюшка, еще тверже взяв меня за руку, продолжал говорить об особых трудностях спасительного делания у творческих личностей.

Потом он неожиданно вскочил и очень торжественно перекрестил меня, задержав чуть ли не с минуту сложенные пальцы на лбу, словно говоря: «Думай, парень, думай!» Я поцеловал благословившую меня руку и почувствовал досаду: «Ну вот, ответа не получил. Стоило по морозу четыреста верст ехать за этой лекцией…»

Отец Иоанн наклонил мою голову и поцеловал в лоб. Он хитро прищурился и сказал: «Тебе, Александр, к Церкви одним крылышком, но всеми перышками».