ПАЛОМНИЧЕСТВО

БАЛКАНСКИЙ ДНЕВНИК

О хождении на поиски Царьграда

(Продолжение. Начало в № 534)

Пещера

Мы шли к тому месту, где больше тысячи лет назад подвизался святой покровитель Болгарии Иоанн Рыльский. Вокруг лежал снег, холодало. Какое-то время за нами семенила белая собачка. На столбе возле дороги увидели объявления с фотографиями юноши и надписью: «Скърбна вест». «Так принято на Балканах, – пояснил Дима. – Когда человек умирает, родные развешивают такие вот помянные листы». Вышли мы засветло, но сумерки очень быстро превратились в ночь, и позади нас загорелась яркая одинокая звезда. Спутников моих – Женю и Дмитрия – это взволновало, воспринято было как знак. Ведь совсем недавно они выпустили в свет книгу, посвященную старцу Ипполиту (Халину), которая называется «Звезда утренняя». И надо сказать, звезда эта сопровождала нас потом все время, что были в Болгарии, буквально до турецкой границы, когда мы увидели ее в последний раз.

Шагали по дороге больше часа, пока Дима не разглядел впотьмах указатель, подсказавший, куда нужно свернуть. Обрадовавшись, что вот-вот достигнем пещерки, мы начали карабкаться вверх, но вскоре поняли, что дорогу от монастыря можно было назвать лишь прелюдией к этому восхождению. Тропа становилась все круче, но что еще хуже, оказалась совершенно обледенелой. Ноги скользили даже у нас с Дмитрием, хотя мы были в зимней обуви, а ботинки Жени с гладкими подошвами подходили для подъема не больше, чем коньки-ролики. Двигались местами на ощупь, цепляясь за траву и корни деревьев, на краю то одного, то другого обрыва. Одно место было особенно опасно. Неприятно поблескивая, тропинка взмывала вверх над высокой, почти отвесной стеной. Внизу виднелись камни, с которыми у нас была вполне реальная возможность познакомиться поближе. Но Бог миловал.

Наконец из темноты выступили стены храма, а перед ним – крест над могилкой рыльского подвижника – инока Ефрема. Оттуда мы поднялись к пещерке – месту, где, наверное, сокрыта душа Болгарии. Пещерка совсем невелика по размеру, с уступом внутри, где св.Иоанн Рыльский коротал ночи, спасаясь от ледяного ветра. Сейчас на этом уступе стоит несколько икон, в том числе большой образ преподобного. От одной мысли, каково спать в этом склепе, холод пробрал до костей. Между тем отче Иоанн провел здесь в полном одиночестве шесть десятилетий. Без молитвы это было просто невозможно. Выбор невелик: либо бежать отсюда в тепло, к людям, либо вручить себя Богу без остатка, пребывать в Нем. Никакое житие не убедит в этом так, как четверть часа, проведенных в каменной щели посреди зимы. Помолились и мы, попросили о помощи. Она была дарована. Спустились без особых приключений. Врата, через которые вышли из монастыря, оказались заперты. Нашли другие, где внизу имелась низенькая калитка. Чтобы пролезть через нее, нужно в пояс поклониться храму, что мы по очереди и сделали.

Литургия

Утром я проснулся первым, ждать ребят не стал и отправился на литургию. Служба проходила в церковке, сокрытой в одной из галерей. Оперевшись на кресла, там стояли, склонив головы, два инока и крошечная старушка. В одном из монахов я узнал отца Теодосия, второго, с густой бородой, как выяснилось впоследствии, звали Теофилакт. Росту в нем метра два, не меньше, несмотря на сутулость, да и хрупкостью телосложения этот насельник не отличается. Глядя на него, нетрудно представить, как выглядели древние болгарские воины. Откуда он пришел в монастырь, что привело сюда этого молчаливого, доброго человека, не знает даже его друг отче Теодосий. Имя бабульки было Тодорка, она старейшая обитательница монастыря.

В алтаре произносил молитвы священник, а за аналоем стоял почти такой же маленький, как Тодорка, старик в очках, похожий на школьного учителя. Позже я узнал, что зовут его Димитрий и что в прошлом он был едва ли не директором государственного музея, располагавшегося в обители. Димитрий читал вслух на церковнославянском. Позже вошли в церковь и присоединились к нему два молодых архимандрита. Держались почтительно, словно ученики, стараясь оставаться на заднем плане. Кстати, церковнославянский язык именуется иногда древнеболгарским. Но оказалось, что он ближе к русскому, чем современная болгарская речь. Что еще тронуло на литургии, так это поминовение Царя-Освободителя Александра Второго. Я не задумываясь прошептал: «Спасибо!» Пока существует Болгарская Церковь, имя государя будет произноситься здесь на каждой службе.

Постепенно, один за другим, подходили иноки, вошли Женя с Дмитрием, и наконец вступил в храм отец настоятель – епископ Евлогий. Он всех нас по очереди благословил, при этом Тодорка, опасаясь, что сам я подойти не решусь, по-матерински ласково подтолкнула меня в спину. Нигде за всю нашу поездку мне не было так хорошо, как здесь, в этой церковке. Церковнославянский хорошо ложился на византийские мелодии песнопений, сменяясь болгарским языком, на котором читалось Евангелие. На мой взгляд, это очень правильно. Как ни любим мною древний язык нашей Церкви (избави Господь от него отказаться), но что-то у нас, во время служб, из слова Божиего упускается. Едва ли это допустимо. Чем еще отличаются наши службы от болгарских? «Верую» пропел епископ Евлогий, остальные молчали. В этом отношении практика Русской Церкви, где поют все, наверное, более совершенна. И вот еще что – никто не подошел к причастию, как позже выяснилось, это для Болгарии обычное дело. В конце службы владыка каждому вручил по кусочку хлеба.

Что-то еще произошло... После службы отец Теодосий, явно огорченный, взялся было нас утешать.

– А что случилось? – спросил я.

– Так вы ничего не заметили? – поразился инок.

– Нет.

– Ну и слава Богу, – произнес наш попечитель. Рыльская обитель, быть может, последняя крепость на пути Болгарии во всеевропейское смешение вер и безверия. И можно лишь догадываться, какие страсти возбуждает здесь диавол, чтобы сломить сопротивление. Слава Богу, Господь посылает обители хороших настоятелей. Но... «Трудно владыке», – вздыхает отец Теодосий и замолкает. Вспоминает о прежнем настоятеле, внешне грубоватом, строгом, но честном подвижнике – епископе Иоанне. Один раз приехали к нему гости. Владыка выставил на стол ракию, которую сам настоял на травах. Как водится, все были оживлены, один епископ был не весел, и вдруг вырвалось у него, вместо тоста: «Здесь, в этой ракии, тридцать девять травок, но одной травки у нас, в Рыльском монастыре, нет – любви».

Выражение лица у отца Теодосия смягчается. Вспоминает о почившем недавно старце Леониде:

– Спросил его однажды: «Дедо, я пять лет в монашестве, а так тяжело. А ты пятьдесят, как выдерживаешь?» Ничего он в ответ не сказал, только улыбнулся. Мы с ним спорили. Я говорил, что первым умру, а он отвечал: «Нет, я». Не стало его в декабре, за несколько дней до вступления Болгарии в ЕС. Не вошел дедо Леонид в Евросоюз. Очень кроткий был, всех любил и старался благословить, это было для него самым большим удовольствием.

Крест

Всего несколько их осталось – болгарских иноков. Отец Теодосий вспоминает, что еще во времена социализма в обитель приехали мать с дочкой. У девочки были больные ноги, предстояла операция, на исход которой врачи смотрели без особой надежды, заговаривали об ампутации. Одна надежда была – отец Иоанн упросит Господа исцелить ребенка. В соборе мать припала к мощам преподобного и в какой-то момент увидела, что девочка разговаривает с кем-то невидимым. Спросила: что происходит? «Я молилась, – ответила ей дочь, – а тут подошла какая-то тетя в красном платочке, с мальчиком, и он со мной заговорил».

«Так малыши между собой разговаривают, – умиленно поясняет отец Теодосий. – Она сказала, что у нее болят колени. А мальчик показал раны на ладонях. От гвоздей. Девочка, конечно, не поняла, что от гвоздей, это уж я добавляю. “Тебе больно, – сказал малыш, – мне тоже”».

– Выздоровела девочка? – спрашиваю у отца Теодосия.

Он улыбается, смотрит на меня как на очень наивного человека: ну конечно!

«Был другой случай, – продолжает монах. – За несколько дней до падения коммунистической власти бабушка Тодорка погасила в храме лампады после вечерней службы. Наутро в церковь вошел пожарник, видит, а они горят. Начал ругаться, бабушке Тодорке не поверил, конечно, что она все сделала как положено. Вечером сам взялся тушить, пальцами фитили зажимал, пока остатки тепла не исчезали. Утром приходят: лампады горят. И на третий день все повторилось, и еще какое-то время потом продолжалось. Тут уж пожарник и сам понял, что не в Тодорке дело.

Так закончилось безбожная эпоха в Болгарии.

* * *

То было не первое в истории страны гонение на христиан, и не последнее. При турках было тяжелее, чем при коммунистах. Во время беседы отец Теодосий упомянул Крестовый лес. Рассказал, как одна паломница из Москвы хотела отнести туда икону Царя-мученика. Но лес стоит на горе, подняться туда трудно. Изнемогла женщина, а ночью явился ей во сне Государь и утешил: «Ничего, не печалься, что не удалось взобраться. Труды твои оценены».

– Что за Крестовый лес? – спрашиваю у монаха.

– Есть такой у нас, в Болгарии. Когда турки разделили Крест Господень на три части, болгары попросили отдать им одну из них. В оплату за какую-то свою работу. Турки обрадовались, что глупые христиане денег не просят, исполнили их просьбу. И повезли болгары святыню, но в том лесу, который потом назвали Крестовым, видят: нагоняют их конные. Это османы спохватились, какой-то их начальник узнал о том, что произошло, и выслал погоню. Болгары слезли с телеги и, хлестнув лошадь, заставили ее уйти, сами же остались. А когда турки спросили: «Где Крест?» – только руками развели: «Не знаем». И верно, не знали, и по сей день неизвестно, где он. А на том месте, где видели его в последний раз, поставили железный крест весом в 33 килограмма. Турки потом его уничтожили – и жестоко за это поплатились: кто-то из участников кощунства с ума сошел, кто-то погиб. Лишь один из них остался невредим и уверовал, стал православным и семью свою крестил.

После этого прошло много столетий. И однажды, это было в ХХ столетии, блаженный Иордан, которого в Болгарии считают пророком, сказал царю Борису: «Лошадь с крестом никуда не исчезли, а в подземной церкви ждут своего часа. А вместо прежнего железного креста нужно поставить новый, весом в 333 килограмма». Царь внял Иордану. Когда же объявится святыня? Бог знает. Верно, в последние времена, когда турки вновь захватят Болгарию. И блаженный Иордан и другие старцы предсказывали, что будет второе нашествие магометан и что крови будет по колено. Но не только треть Креста Господня явится в те дни.

В Крестовом лесу был некогда монастырь, где подвизалось триста иноков. Турки напали, всем отрубили головы. Говорят, однако, что незримые для мира монахи-мученики продолжают пребывать в своей обветшавшей обители. Есть обетование, что однажды они станут видимы.

* * *

Перед отъездом мы отправились в собор, в надежде, что нас допустят к мощам преподобного. Упросили одного из архимандритов открыть их, приложились. Вместе с нами к раке подошли еще несколько русских и болгарских паломников.

Прощай святая обитель, моли о нас Бога, отче Иоанне.

«Русский дом»

В Софию мы приехали накануне Старого нового года, чтобы отпраздновать его с потомками белоэмигрантов. Оставив вещи в отеле, мы с Женей отправились в «Русский дом», который стоит на перекрестке бульвара Тотлебена и улицы генерала Скобелева – двух великих наших соотечественников.

Там нас встретили ученый-химик, возглавляющий «Русский дом» – Леонид Евгеньевич Ходкевич, сын полковника царской, а затем врангелевской армии – и несколько его сподвижников. Матери у них были болгарками, лишь у Ходкевича – австрийкой, но при этом все наши новые знакомые оказались совершенно русскими людьми.

Временами казалось, что чересчур русскими, ведь у нас, по слову мыслителя Ивана Ильина, где трое соберутся, там три партии. Наши отношения с самого начала раскачивались, словно качели, от очень теплых до близких к разрыву: скрип-скрип, скрип-скрип. Это при том, что все члены «Русского дома», с которыми мы общались, – прекрасные люди. Но уж очень мешали нам, как бы это сказать, идейные расхождения. Политические взгляды воинов Белой армии были очень разнообразны. Но как-то так получилось, что в «Русском доме» возобладали «идеалы Февраля», то есть Февральской революции. Нам, монархистам, найти с ними общий язык оказалось не так просто.

В результате Ходкевич заподозрил в нас этих... как их там – сторонников авторитаризма. Леонид Евгеньевич, человек очень темпераментный, волевой, многого добился и в науке, да и на общественной ниве, однако когда вся его энергия обрушивается на тебя как на оппонента – врагу не пожелаешь. Он то ругал Путина за большевистские замашки, то мрачно ронял, что «союзники», которые предали Белую армию, теперь вот сжимают Россию, словно обручем, военными базами. Вдруг взрывался возмущением: «Мы сохраняем русские паспорта, гордимся, что принадлежим к русскому народу, но как относиться к тому, что стали вот сейчас из Москвы назначать губернаторов? Русский народ, мол, не дорос, чтобы иметь свободу. Негры доросли, а русский не дорос, любит твердую руку, а в ней палку. Так они считают – эти ваши власти, а вы им попустительствуете».

При этом Леонид Евгеньевич сурово смотрел мне в глаза. Здесь, однако, нужно отдать должное его честности и любви к России. Это нас и примиряло раз за разом. Сколько раз мы потом с ним встречались, начинали худо, расставались хорошо.

* * *

– У меня сердце заплакало, когда я приехал в Галиполи, – сказал в какой-то момент Ходкевич. – Ведь здесь был мой отец.

Галиполи – это полуостров в Турции, где бывшие союзники по Антанте разместили корпус генерала Кутепова. Казаков отправили дальше – на остров Лемнос. Вспоминаю об эпизоде, когда кутеповцы едва не овладели Константинополем.

– Отец рассказывал об этом, – говорит Леонид Евгеньевич. – Махнул, помню, рукой: «А что бы мы там делали? Русская армия не имела никаких шансов. Ну, взяли Константинополь, а что дальше, дальше что?» Что бы там делали, засели в церкви Святой Софии?

– Мой отец тоже вспоминал, как их кормили в Галиполи обезьяньими консервами, – откликается кинорежиссер Константин Владимирович Григорьев. – От голода и хотели двинуться на Царьград.

– Что значит обезьяньими? – теряюсь я.

– Такой голод наступил, – откликается Григорьев, – что дохлых лошадей разделывали и ели. Кормили в основном консервами, в том числе из обезьян, их привозили из Африки. Но дисциплина была строгая, полки все время проходили боевую подготовку, все части были в хорошем состоянии. Наши отцы считали, что скоро вернутся в Россию, чтобы освободить ее. Но у союзничков были иные планы. Поначалу относились получше, но потом сошлись с Советами и армия Врангеля стала неугодна. Никто не знал, что с нею делать.

– Мерзавцы, – констатирует Ходкевич. – Отняли наш флот, подняли на нем французские флаги. А царь Николай, которого вы так любите, все говорил: «Мы не можем изменить нашим союзникам». Это в то время, когда Черчилль откровеничал, что у Англии нет друзей, есть интересы.

* * *

– О чем говорить с ними, – горячился Женя по возвращении в отель, – они Государя не почитают!

– А много нас, почитающих? – спрашивал я. – Так ведь и мы непрестанно ссоримся. Православный монархист не должен быть клоуном, который бегает по арене с бутафорской палкой и лупит ею кого ни попадя.

– Попустительствуешь... – не столько спрашивал, сколько утверждал Муравлев, примерно с той же интонацией, что и Ходкевич.

– Нужно собирать людей, а о том, как нас разделить, пусть болит голова у диавола. Если терпеть только единомышленников, на России можно ставить крест. Давай учиться уважать хотя бы тех, кто остался ей верен. Без этого, кстати, белое движение захлебнулось бы в момент своего рождения.

Но так и не пришли мы с Женей к единому мнению.

София

Поселились мы в отеле «Шипка», принадлежавшем некогда министерству обороны. Военных в нем и сейчас хватает, но еще больше было детей, которых привезли в столицу на экскурсию. Они носились повсюду как угорелые. Гостиницы здесь, как и повсюду на Балканах, обходятся, как правило, намного дешевле, чем в России. Вообще, лишь выехав за границу, начинаешь понимать, насколько у нас дорогая жизнь. Рублей за семьдесят можно объехать на такси большую часть Софии, купить за эти же деньги роскошный букет роз или несколько флаконов духов, которые делают из этих цветов. Двухлитровые бутыли вполне приличного вина можно увидеть в магазинах рублей по тридцать пять, при этом за все время, проведенное в Болгарии, мы так и не увидели ни одного пьяного. Зато в Турции, как ни странно, встречали, хотя даже пиво там труднодоступно.

Вступление Болгарии в Европейское Сообщество как-то слабо на ней отразилось. На улицах мало урн, зато много контейнеров для мусора, но это положения не спасает. Российские города, пожалуй, почище будут, пусть и ненамного. Далее, я так и не понял режима работы магазинов в Софии. На витрине можно увидеть объявление: «Не приду, заболел», а иногда лавочки заперты без пояснений. В одной из них я, увидев недорогую игрушку, решил купить ее сыну, но неясно было, как долго придется ждать продавца. Спросил об этом хорошо одетого мужчину, стоявшего неподалеку. Он не ограничился пожатием плеч, обошел работниц соседних магазинчиков и, наконец, выдал резюме: «Минут через двадцать. Может быть». «А вот в России магазины открываются вовремя», – поделился я своим удивлением. Болгарин рассмеялся: «У нас в ЕС свои правила». Та же ситуация с кафе и ресторанчиками. Можно ко времени их открытия обнаружить, что никто не позаботился с ночи убрать посуду со столиков, а то и просто наткнуться на запертую дверь. Причем это случается сплошь и рядом, так что заранее планировать, где удастся позавтракать, практически невозможно.

Все это, впрочем, с лихвой искупается добродушием болгар. Помню, как мы смеялись с таксистом из-за того, что я не понял его слов о том, что в городе наступил «полный пролет». Оказалось, что так здесь называется весна.

«Лето», «осень», «зима» звучат похоже, а «весна» отличается. Когда обнаружилось, что у шофера нет мелких монет, чтобы отсчитать мне сдачу, он повел себя своеобразно. Брать лишнего не захотел, округлив и без того небольшую плату в мою пользу.

В другой раз, в трамвае, я спросил у пожилого мужчины: «Сколько стоит билет?» Болгарин в ответ достал билетик из своего портмоне и, протянув его мне, наотрез отказался от денег. Так здесь относятся к русским. Поездки в софийском трамвае оставляют по себе много впечатлений. Запомнилась старушка в цветном пушистом манто, явно дешевеньком, но с неким намеком на благородное происхождение его обладательницы. Дама стояла посреди обшарпанного салона и читала журнал, который назывался, кажется, «Рыболов». Это было еще и потому забавно, что рек в Софии нет, лишь в одном месте струится какой-то ручей, заключенный в бетонный сток. Зато мост через него охраняют могучие каменные львы.

* * *

Сначала София производит впечатление очень провинциального города. Но постепенно в нее влюбляешься. В центре много уличных музыкантов. Это может быть и старик с аккордеоном, напевающий что-то партизанское, и юноша с шотландской волынкой. Понравилось то, что кругом много библиотек и книжных магазинов. Больше, чем в Москве, а про Стамбул и говорить нечего, там я не то что книг – ни единой газеты увидеть так и не сподобился.

Еще удивил в болгарской столице своеобразный музей в подземном переходе. Спустившись туда, мы обнаружили, что идем по древней мостовой, среди старинных стен, сложенных в ту эпоху, когда город принадлежал Римской империи. На одной из площадок увидели две большие каменные амфоры с инвентарными номерами. Скорее всего, эти сосуды были позаимствованы из музея. Привел нас на это место слегка чудаковатый, бедно одетый юноша, с которым мы познакомились близ Александро-Невского собора. Он попросил денег на то, чтобы переночевать в общежитии софийской семинарии. Пояснил, что имеет честь в ней учиться, и в качестве доказательства пропел что-то на церковнославянском. Мы с Женей были полны сомнений, но добрый Дима деньги дал. Во время завязавшегося разговора я начал подозревать, что юноша нас не обманывал. Распрощались душевно. Молодец все-таки Дима. Как-то умеет угадывать, когда лучше довериться незнакомому человеку, а не строить перед ним стену вроде римской.

Самые впечатляющие здания в городе – это храмы и президентский дворец, перед которым стоят гвардейцы в шапках-ушанках, украшенных высокими султанами. Первой церковью в Софии, куда мы зашли, стал храм во имя Святой великомученицы Недели. Напротив главных врат – множество фотографий умерших; поразило, что здесь, как и в России, люди уходят из жизни, не дожидаясь старости. В основном мужчины сорока-пятидесяти лет, на нескольких снимках – дети. В отличие от русских церквей, в Святой Неделе стоят ряды кресел. Но не так, как в западных храмах, похожих на кинотеатры, а занимая лишь небольшую часть пространства. У нас хочешь не хочешь – стой, а в какой-нибудь кирхе или костеле хочешь не хочешь – сиди. Здесь же, на Балканах, во всем стараются найти срединный путь, каждому предложить ношу по силам. Когда мы вошли, в храме шло, несмотря на то, что время было к ночи, венчание. На улице молодоженов встречали музыканты в поношенных костюмах, с аккордеоном, бубном и какой-то дудкой в руках. Проводив свадьбу, мы подошли к священнику, с просьбой отслужить панихиду по архимандриту Авелю (Македонову). Исполнился сороковой день со дня смерти старца, благословившего нас в дорогу.

Самый большой храм не только в Болгарии, но и на Балканах, – это собор Св.Александра Невского, стоящий неподалеку от Св.Недели. Внутри он очень похож на Троицкий храм Александро-Невской лавры Петербурга. Такой же пустынный, впрочем, целое благочиние откуда-нибудь из-под Архангельска способно затеряться здесь, как горсть песка, брошенная в море.

Гораздо более людное место – сквер перед собором, где находится блошиный рынок. На столиках – тысячи забавных вещиц: колокольчики, подзорные трубы, шали с национальным орнаментом, вещи, оставшиеся после немецкой армии – фляжки, кинжалы, давно остановившиеся карманные часы со свастикой; далее, какие-то стеклянные сосуды непонятного назначения, словно вышедшие из мастерской алхимика, довоенные пишущие машинки с «русскими» буквами на клавишах, деревянные флакончики с духами... По всему скверу расставлены в память о войне странные скульптуры а ля Церетели, лишь одна, стоящая поодаль и сделанная рукой мастера, по-настоящему впечатлила. Она изображает не то монаха, с головой, покрытом мантией, не то смерть, внутри которой скорчился в нише страдающий человек.

На огромном постаменте на понурой лошади сидит царь Александр Освободитель, похожий на почтальона. И конь, и всадник совершенно позеленели от времени. Вот уже многие десятилетия государь нервирует местных правителей, но выше его поставить некого. Византийцы, турки, немцы, коммунисты – все время Болгарию кто-то захватывал или подчинял. Освобождение, которое принесли стране русские воины, – это, наверное, самое светлое событие за многие, многие века. В первый и последний раз стране помогли, ничего не потребовав взамен, это был дар любви. Есть политики, которые хотели бы об этом забыть. На русский путь в Европе наложено негласное табу как на тупиковую, враждебную прогрессу ветвь истории. Даже спасение Болгарии нередко подается как проявление имперских амбиций. Но вопреки этому, каждый раз, когда я спрашивал, как пройти к Русскому памятнику – обелиску на перекрестке Тотлебена и Скобелева, – лица смягчались.

В.ГРИГОРЯН
Фото Д.Фомичева

(Окончание следует)

назад

вперед