ВЗГЛЯД
О НЕЛЮБВИ И ПЕЧАЛЬНОЙ ИСТОРИИ, ПРОИЗОШЕДШЕЙ В ТОМСКЕ
«Во имя творчества»
Сейчас, когда уже прошли светлые пасхальные дни, можно вспомнить о грустном. В Страстную пятницу покончил с собой томский поэт Александр Казанцев. Его гибель пришлась на тот день, когда бесы лютуют как никогда, торжествуя краткую победу, а покров Божий так утончается, что многие души остаются наедине со своими грехами. Казанцев не раз пытался покончить с собой и прежде, но Господь его удерживал в этом мире...
Перед смертью Александр написал предсмертную записку жене, где попросил у нее прощения, – и шагнул вниз из окна многоэтажки. Говорят, жену «любил, обожал дочку Анастасию, ценил домашний уют. И – метался, не находя покоя в душе». Ему принадлежат строки, оказавшиеся пророческими:
Устроил так
Светло и величаво
Вселенский разум
Или же Творец:
Все сущее в любви берет начало,
А в нелюбви находит свой конец.
Путь к гибели начался в один из дней 72-го года, когда он написал оскорбительные для Божией Матери слова. Называлось стихотворение «В защиту плотника». Как объяснял сам Александр, это не было данью советскому атеизму, а являлось полемикой с пушкинской «Гаврилиадой». Мысль о том, что он оскорбляет источник русской духовной жизни, не пришла ему в голову ни тогда, когда он был совсем еще молодым литератором, ни в недавние годы, когда упорно публиковал это стихотворение в своих сборниках. А в журнале, который он редактировал, появилось завуалированное, но узнаваемое изображение христианского храма в виде стыдно сказать чего. На вопрос знакомого, зачем он это сделал, Казанцев отмахнулся: «Спросите у художника».
С подобными людьми я не раз встречался и прежде. Они не богоборцы, как ни странно. Не ведают что творят, а почему творят... У меня был знакомый, который искренне считал: чтобы добиться чего-то на творческой ниве, нужно впасть в один гнусный порок. При этом склонности к этому пороку он не имел, и меня просто поразила эта способность идти на любые жертвы ради «служения искусству». Другой человек, которого я хорошо знал, прежде чем креститься, несколько лет был язычником. Однажды он совершил жертвоприношение Вакху, налив вино в чашу перед идолом. Дело было в музее, где работал мой знакомый. Когда все раскрылось, с работы его выгнали, но директор музея выглядел при этом явно растерянным. Сначала он думал, что имеет дело с простым хулиганством, а оказалось – с «творческими исканиями». Понимание, что дар, талант – понятия евангельские, что даются они Творцом, не то чтобы вовсе отсутствует у значительной части нашей культурной публики. Но мир невидимый для нее – это невообразимое смешение божественного и демонического, и различать их многие наши литераторы, художники и т.д. не умеют, а самое главное, не хотят.
И то же смущение, как у помянутого директора музея, слышится у коллег Казанцева по интеллигентскому сословию, когда они оправдывают Александра. Одна лишь писательница Тамара Каленова, с чьей помощью Казанцев делал первые шаги в литературу, не без горечи сказала ему в свое время о святотатственном стихотворении: «А стишок-то срамной...» Остальные же бубнили: «Право на творческую мысль». И смерти его, как ни страшно это звучит, они отчасти, где-то втайне рады. Ведь такого рода страшная гибель котируется в их помраченном сознании очень высоко, наполняет какой-то сладостью. Это не преувеличение. За последние несколько недель весть о самоубийстве Казанцева пронеслась по стране и прославила его.
Так же, как и в себе, Александр не нашел в товарищах по поэтическому цеху любви, способной удержать от шага в пустоту. В каком-то смысле его просто столкнули туда, так же ненамеренно, как и он толкал других.
Суд
Такое времечко:Порой хоть вешайся
От жуткой нови.
На честном слове
Россия держится,
На честном слове.
Это еще одно стихотворение Казанцева, которое я привожу, чтобы пояснить – он был один из тех литераторов, которые искренне переживали, видя, что происходит со страной. То есть не только за себя беспокоился. Был награжден первой премией фонда имени П.Макушина за лучшие книги о родном сибирском крае и за просветительство. Или вот еще одно стихотворение:
Изба, построенная мной,
уперлась прочно в шар земной.
Светло подумать мне: а вдруг, когда в нее войдет мой внук,
дверь ахнет, как живая.
И он, не ведая меня,
помыслит, голову склоня:
был дед мужик что надо!
И вся недобрая молва
для внука будет трын-трава.
Мне большего не надо...
Какие силы боролись в его душе и за его душу – ведает один Бог. Слова на Александра не действовали. Несколько лет назад в помещение Союза писателей Томска вошел человек. И тогда произошло следующее. Он спросил у Казанцева, принадлежит ли ему стихотворение «В защиту плотника». Получив утвердительный ответ, человек со словами: «Я защищаю Матушку Пресвятую Богородицу» – нанес четыре удара в лицо литератора. Опомнившись, его оттеснила одна из присутствовавших женщин. Драться с нею человек не собирался, убегать тоже. Сел на стул и потребовал вызвать милицию.
Это был Виктор Токарев, по образованию инженер-строитель, ныне безработный по инвалидности, староста одной из томских церквей. Человек хороший. Все так говорят. Могу добавить, что первое желание, которое у меня появилось бы, после знакомства с хулой Александра на Богородицу – дать в морду. Если бы он был жив. И второе желание – такое же. Да и третье, пожалуй. Поэтому Виктора я полностью понимаю.
И вот настал день суда. На скамье обвиняемых сидел Виктор Токарев. В зал судебных заседаний набилось столько верующих, что нескольких священников и мирян разместили в клетке для особо опасных преступников. Оттуда, впрочем, за происходящим наблюдать было даже удобнее. «Большинство, – пишет православный публицист Павел Марченко, – сподобились причаститься Христовых Таин, и поэтому дух у всех был уверенный – «С нами Бог!» Паломническую поездку... организовал иерей Максим Миронов, который должен был предстать перед судом как свидетель».
С самого начала было понятно, что никакой личной неприязни к Казанцеву у Виктора нет и никогда не было, но факт кощунства и надругательства над Святыней он, по вразумлению Божиему, не мог оставить без внимания. Виктор заявил на суде: «Я – русский человек, и я защищаю Пресвятую Матушку Богородицу. Я ненавижу не Казанцева, а грех, которому он служит». Это было сказано искренне и еще раз свидетельствует в пользу Токарева.
Процесс был странный. Обвиняемый не оправдывался вовсе. Жертва – Казанцев – старался доказать, что не хотел оскорблять православных, что если и сделал это, то просит прощения, но от стихотворения своего никогда не откажется. Это чисто литературные дела, полемика с Пушкиным и т.д. Этот человек воистину не ведал, что творил.
Далее цитирую Марченко:
«Первым свидетелем от защиты была супруга обвиняемого Виктора, Елена Рогожина. Она сообщила суду, что на поступок, который совершил Виктор, была воля Божия и что иначе он никогда не посмел бы этого сделать. Когда ей стали задавать вопросы, то А.Казанцев спросил у нее примерно так: если бы была воля Божия убить, как бы поступил ее муж? После ответа Елены в зале суда наступила такая тишина, что только усилиями судьи удалось как-то разрядить обстановку и возобновить процесс. Мы, православные, знаем, что какой бы ни была воля Божия, ее надо выполнять неукоснительно. Но одно дело знать, а другое сказать на весь безбожный мир, в видеокамеры и микрофоны: «Если воля Божия была бы убить, то надо было бы убить». Ведь не раз бывали благословлены на Руси целые войны за Веру, Царя и Отечество... Но когда это говорит молодая восемнадцатилетняя барышня, впечатление просто ошеломляющее».
Следом против Казанцева свидетельствовала Елена Яковлевна Аулова.
«Дай Бог ей многие лета! – пишет православный публицист. – Она заставила рыдать буквально весь зал (за исключением, разумеется, А.Казанцева). По-моему, прослезились даже судья с прокурором и секретарем. Я мужчина и поэтому передать ее речь просто не смогу, да честно сказать, и не хочу, иначе вам, уважаемый читатель, пришлось бы читать мокрую газету. Запомнилось мне выступление профессора философии Ильи Павловича Элентуха. С ним Казанцев попытался вести диспут как с просвещенным человеком. Однако совсем скоро потерпел полное фиаско. Видимо, тягаться с православным философом совсем не так просто, как сочинять срамные памфлеты. Илья Павлович по косточкам разобрал творческие деяния Казанцева и сделал вывод, что в Союзе писателей его держат не столько за гениальность стиха, сколько из прагматических соображений. Казанцев – просто хороший администратор, что, конечно, немало, но совсем не означает, что он хороший поэт».
Это мне, если честно, не слишком понравилось. Казанцев все-таки хороший поэт.
Последним свидетелем в зал суда вошел отец Максим Миронов.
«Я не знаю, как вы отнесетесь к моему предположению, – пишет Марченко, – но я до сих пор уверен, что человек так говорить, как говорил отец Максим, просто не может. Ангел ли это вселился в него, или Бог Всемогущий открывал его уста.
Отец Максим рассказал суду о своих нескольких встречах с Казанцевым, о том, как он неустанно просил его покаяться в содеянном кощунстве и вернуться в лоно Церкви, примирившись с Богом. Все попытки оказались тщетными. В Казанцеве говорила лишь гордыня оскорбленного еретика и злоба нераскаявшегося человека. На многократные упреки Казанцева, что именно иерей Максим Миронов дал благословение Виктору на нанесение ударов, батюшка ответил, что он не благословлял Виктора конкретно на удары, но благословил пойти к нему по этому поводу. Однако теперь, пусть хоть и после свершившегося, он здесь, в зале суда, благословляет Виктора на этот поступок.
“За все, совершенное тобою, за нераскаянный грех, за надругательство над Святыней, я, иерей Максим Миронов, проклинаю тебя! Именем Господа нашего Иисуса Христа проклят ты! Аминь”. “Аминь”, – вслед за отцом Максимом вторил собор православных...
Не будь этих душеспасительных слов отца Максима, спаси его Господи, не будь этой “точки”, этого единодушного осуждения всеми православными свершенного зла, думаю, осталась бы какая-то незавершенность в этой истории».
На этом я заканчиваю цитировать Павла Марченко.
Наедине с собой
Небрежение о святынях разрушительно. Поэтому я полностью разделяю убежденность томских христиан в том, что отпор кощунству не просто необходим, дать его – наш долг.
Одно пугает – с водой не выплеснуть бы ребенка. Еще раз повторю слова Виктора Токарева: «Я ненавижу не Казанцева, а грех, которому он служит». Многие ли из тех, кто пришел его поддержать, сознавали смысл сказанного? По прочтении статьи Марченко у меня сложилось впечатление, что Виктор был одним из немногих, если не единственным человеком в зале, кто переживал за Александра, страшился за его участь. Остальным было едва ли не все равно. Наверное, они были бы удовлетворены, раскайся он. Но и то, что Казанцев этого не сделал, расстроило ли кого-то? «Все равно» – это когда одно равно другому.
Боюсь, что так же, как и в себе, Казанцев не нашел в нас, православных, любви, способной удержать от шага в пустоту. Не ласковых взглядов, разумеется, он ждал, но любовь может выражаться и в страхе за чужую, пусть самую темную душу.
Я пытаюсь понять: зачем поэт Казанцев вообще затеял этот суд? Никакого наказания для Виктора, кроме условного, он не требовал. Желал ли таким образом оправдаться перед собой? Или цеплялся за последнюю возможность найти в христианах преграду своему безумию, того, что заставило бы его заплакать о содеянном?
Вернусь к словам «молодой барышни» Елены Рогожкиной, свидетельствующей против богохульника: «Если воля Божия была бы убить, то надо было бы убить». Но многие ли у нас помнят, что в древней Церкви, христианину, пришедшему с войны, запрещалось причащаться в течение трех лет. Не потому, что он совершил грех, а с тем, чтобы душа омылась от кровопролития, не забывала о цене человеческой жизни. Если мы перестанем это понимать, то религиозность наша никуда, наверное, не денется. Но будет ли эта религиозность христианской? Все это тяжелые думы, последовавшие за страшной смертью...
Нет, я далек от желания оправдать Александра. Много раз его просили остановиться, а он, преуспевающий, импозантный, не слышал, недоумевал, снисходительно улыбался. Улыбки закончились после встречи с Виктором Токаревым. Независимо от этого рухнула карьера в Союзе писателей. Что-то разлаживалось во всем, что он делал. Исчерпала себя та сила, что несла его долгие годы и которую он, быть может, пытался удержать, публикуя свое злосчастное стихотворение. Возможно, ему казалось, что именно ей он обязан и дурным и прекрасным, что успел написать, забыв собственные строки:
Все сущее в любви берет начало,
А в нелюбви находит свой конец.
...Александра спасали несколько раз, не давая убить себя. Христос держал его до последнего. Но есть краткий срок в году, когда Сын Божий – распятый – сходит в землю, и мы остаемся наедине с собой, чтобы ступить в никуда или остаться.
В.ГРИГОРЯН
 | назад |
| вперед |  |
