ВЕРТОГРАД

У СТЕН ЦЕРКВИ

В жизни каждого православного человека обязательно была книга, статья, выписка, конспект, глубоко повлиявшие на его жизненный выбор, на серьёзный, решительный шаг идти по жизни за Христом, невзирая ни на человеческое мнение, ни на жизненные обстоятельства, ни на всю притрудность пути. Для многих такой путеводной звёздочкой стала работа С.И. Фуделя «У стен Церкви», впервые опубликованная в самиздатовском сборнике «Надежда» ещё в советское время. Предлагаем вам некоторые выдержки из неё.

Церковь есть тайна преодоления одиночества. Это преодоление должно ощущаться совершенно реально, так что, когда ты стоишь в храме, то тогда только истинно приходишь к стенам Церкви Божией, когда луч любви робко, но и внятно начал растапливать лёд одиночества, и ты уже не замечаешь того, что только что воздвигало вокруг тебя колючую проволоку: ни неверия священника, воображаемого тобой только или действительного, ни злости «уставных старух», ни дикого любопытства двоих случайно зашедших парней, ни коммерческих переговоров за свечным ящиком. Через всё это ты идёшь к слепой душе людей, к человеку, который, может быть, через минуту услышит лучшее, чем ты, – голос Человека и Бога: Иисуса Христа.

* * *

Старец архимандрит Серафим (Батюгов) провёл в затворе – не в монастыре, а в миру – примерно 12 лет, главным образом в Загорске, где и умер 19 февраля 1942 г. В затвор он ушёл по послушанию. Он был в Дивееве у блаженной Марьи Ивановны, рассказывал ей о своей работе на приходе (в церкви Кира и Иоанна в Москве), работе, очень его вдохновляющей, а она его прервала и говорит: «Иди в затвор». Он ещё раз попытался привести какие-то разумные доводы против такого решения, но она в третий раз сказала ему то же. «И тогда, – рассказывал он мне, – я ей сказал: “Благословите, матушка”». В затворе он пробыл до самой смерти. Так простая, так сказать, женщина, не имевшая никаких иерархических прав, имевшая только личную святость, решила судьбу архимандрита. Обычные нормы отношений, наблюдаемые на поверхности Церкви, как-то изменяются на её глубине. Епископы, духовные дети простого иеромонаха, о.Алексея Зосимовского, помню, кланялись ему в ноги при свидании. У праведников иные законы. Старец Серафим рассказывал мне как-то раз один случай из его практики, говорящий о том же. Главным по сану в его храме был одно время епископ. Однажды возник спор по важному духовному вопросу. С мнением о.Серафима епископ был не согласен, и о.Серафим находился в большом смущении, не зная, как поступать. Это продолжалось до тех пор, пока его мнение не подтвердил о.Нектарий Оптинский, и тогда о.Серафим как настоятель поступил вопреки мнению епископа. Слово простого оптинского иеромонаха решило вопрос. В иерархическом культе Рима это было бы немыслимо. Помню серебро длинных волос на плечах о.Серафима, а сам он в синей толстовке и брюках, без подрясника, этим народ смущает, а может быть, испытывает меня. «Вот вы так снисходительны, – говорит он, – не обращайте внимания на мой костюм». «Батюшка, – восклицаю я совершенно искренно, – какое же это может иметь значение?» Он молчит, но я вижу, что он доволен: значит, нет преграды между его теплой заботой о моей жизни и мной, ничего внешнее этому не мешает. Около тепла святой души тает лёд сердца. Мне трудно, в каком-то смысле, быть рядом со старцем, и в то же время, около него я снова, словно в материнском лоне. Может быть, и в лоне младенцы не всегда чувствуют себя уютно. Бесконечность человеческой заботы о всяком, кто к нему подходит или кто нуждается в духовной помощи, в сочетании с уже нечеловеческой, но сверхчеловеческой силой, много духовного зрения, – вот как можно было бы приблизительно определить обаяние всякого истинного старца. Помню, я переписывал одно его письмо к какой-то духовной дочери по его поручению, и оно начиналось так: «Чадо моё любимое». Вот он стоит в подряснике, опоясанный кожаным поясом, в полумантии – со всеми нами на молитве. Иногда крестит кого-то в пространстве пред собой – какого-то отсутствующего своего духовного ребёнка. Иногда останавливает чтеца и начинает читать сам, но на середине псалма или молитвы вдруг замолкает, так глубоко вздыхая, что дыхание наполняет комнату. И мы молчим и ждём, зная, что его молитва именно сейчас не молчит, но кричит Богу. Или бывает так: он начинает читать молитву обычным голосом, размеренно, «уставно», но вдруг голос срывается, делается напряжённым, глаза наполняются слезами, и так продолжается иногда несколько минут. Обычно для нас колея уставного молитвенного строя при нём иногда явно нарушалась. С ним могло быть, так сказать, неудобно молиться, так же «неудобно», как не умеющим плавать идти за умеющим в глубокую воду. О.Владимир (Криволуцкий) однажды выразил ему своё смущение и осуждение. Он промолчал – и не изменился. И я думаю, что ещё в большем неудобстве мы бы почувствовали себя на апостольском богослужении, когда простые миряне получали откровения, говорили на незнакомых языках и пророчествовали. Для нас такое богослужение – только предмет исторического интереса, а для святых оно, очевидно, есть реальная возможность. Отец Серафим с большим уважением относился к уставу, считал, что нарушение его по дерзости или небрежности гибельно («вне Устава, – как-то сказал он мне, – когти диавола»), но сам в своём служении входил фактически в какую-то иную эпоху Церкви, которая, наверное, во многом будет походить на первохристианскую.

* * *

Под Воронежем недавно умерла слепая манатейная монахиня Смарагда. Она, я знаю, совершала ежедневно по несколько тысяч молитв Иисусовых. Но не об этом и не о прозорливости её хочу я рассказать. В городке, где жила Смарагда, ходила нищая, или, как там говорили, «побирушка», молодая гулящая женщина. Смарагда, жившая в небольшой келье ещё с одной монахиней, приютила её у себя. Она прожила у них года два и, оставив им вшей и беспорядок, ушла. Через сколько-то времени обе монахини идут по площади и видят, что гуляка, опять, очевидно, в полном безденежье и бездомье, сидит на земле с новорождённым младенцем. И вот Смарагда, наверно, вздохнув о тишине и чистоте своей кельи, говорит другой монахине: «Дашка, иль мы не христиане! Ведь надо её опять брать!» И её взяли, конечно, с ребёнком.

* * *

В 20-х годах в одном подмосковном храме кончилась литургия. Всё шло, как обычно, и священник сделал завершающее благословение. После этого он вышел к народу на амвон и начал разоблачаться. В наступившей тяжёлой тишине он сказал: «Я двадцать лет вас обманывал и теперь снимаю эти одежды». В толпе поднялся крик, шум, плач. Люди были потрясены и оскорблены: «Зачем же он служил хотя бы сегодня». Неизвестно, чем бы это закончилось, если бы вдруг на амвон не взошёл какой-то юноша и сказал: «Что вы волнуетесь и плачете! Ведь это всегда было. Вспомните, что ещё на Тайной Вечери сидел Иуда». И эти слова, напомнившие о существовании в истории тёмного двойника Церкви, как-то многих успокаивали или что-то объясняли. И, присутствуя на Вечери, Иуда не нарушил Таинства. Эти слова многое объясняют, но они не снимают с нас ни скорби, ни страха. Один подмосковный протоиерей мне рассказывал: «Совершаю литургию. Направо от меня два неслужащих сегодня священника, один из них настоятель, налево – дьякон с членом двадцатки. Направо – передача какого-то анекдота, налево – спор о церковном ремонте. Приблизилось «Тебе поем», и я не выдержал: «Отцы! Да помолчите же, я так не могу!» Можно было бы привести повсеместные тяжёлые факты – или явного греха, или неверия, или равнодушия и формализма в среде духовенства. Ведь всё это происходит не в какие-то далёкие времена «Бурсы» Помяловского, а в те самые годы, когда руководство Русской Церкви так смело говорит о её духовном благополучии. Рядом с никогда не умирающей жизнью Христовой Церкви, в церковной ограде всегда жило зло, и на это надо иметь открытые глаза, надо всегда знать, что «рука предающего Меня со Мною на трапезе». Иоанн Златоуст не боялся осознать и говорить о духовной болезни своей местной Церкви. Иоанн Кронштадтский говорил: «Не узнав духа убивающего, не узнаешь Духа Животворящего. Только по причине прямых противоположностей Добра и Зла, жизни и смерти, мы узнаем ясно и ту, и другую». А для Церкви теперь такое время, когда особенно важно, чтобы зрение христиан было ясное, чтобы они могли «узнать и ту, и другую».

* * *

Входит девушка в храм без косынки или стоит в храме, ничего ещё не понимая, несколько боком, – на неё набрасываются, как ястребы, «уставные» женщины и выталкивают из храма. Может быть, она больше никогда в него не войдёт. Помню, один священник говорил мне, что «оформление» атеизма его дочери совершилось в храме под впечатлением, полученным от злых старух. Борьбы с ними, кажется, никто не ведёт. Впрочем, слышал я, что наместник одного монастыря недавно даже отлучил от причастия одну такую ревнительницу Устава и человеконенавистницу. «Ты думаешь, что ты здесь хозяйка? – грозно говорил он ей при всех с амвона. – Не ты, а Матерь Божия». И ещё я слышал, что один мудрый московский протоиерей называет этих женщин «православными ведьмами».

* * *

Один из священников, из таких, которые с уважением и любовью относятся к богослужебному Уставу, говорил мне: «Вы не можете себе представить, как я иногда мучаюсь, переживая несоответствие обряда отпевания фактической церковной действительности». Центральная часть отпевания – «Со святыми упокой» – раскрывает тот его смысл, что оно предполагает наличие хоть какой-то христианской веры в усопшем, хотя бы искры раскаяния, а священнику приходится иногда теперь, по желанию родных, хоронить явных и воинствующих безбожников. Ещё темнее этот вопрос в отношении заочного отпевания. Часто священник совсем не знает, что за человек им отпевается, он никогда в жизни его не видел, а в молитве, которую он торжественно читает над ним, он называет его «чадо по духу». С совершенно такими же словами священник обращается и к самоубийцам, отпевание которых теперь всё чаще разрешают архиереи.

* * *

Я знал молодого священника, который в наше время посещал в больницах умирающих для их причащения. Всякий поймёт, сколько для этого требуется мужества веры. В плане человеческом такой священник мог это делать только потому, что не имел длинных волос и бороды и был вполне по-мирскому одет. Это «священник-воин». А вот бывают и такие. Я стоял по одному поручению о.Николая Голубцова в приёмной архиепископа Макария. Приходили и уходили разные люди и священники. Потом, смотрю, пришёл ещё один посетитель: великолепный плащ и шляпа, такой же костюм, лицо почти Дориана Грея. Но главное было в походке и в глазах: такая чуть презрительная уверенность, такая легкость умения вести себя. В левой руке его был жёлтый громадный портфель. Ну, думаю, это не иначе, как журналист или заслуженный мастер спорта. И вдруг вижу: он снимает плащ, вынимает из портфеля рясу и священнический крест и начинает не спеша все это на себя надевать. Я ждал, замирая, что из этого портфеля он вытащит теперь черную византийскую бороду. Надо смотреть не на бороду и не на отсутствие её, а на глаза и на походку.

* * *

Человек может не нарушать своей православности, т.е. своего благоговения перед Церковью, если он, встретившись с той или иной ошибкой того или иного святого, осознает эту ошибку. Но он нарушит своё православие, если будет намеренно эти ошибки искать. У Варсонофия Великого есть прямые слова о том, что и святые ошибались. Что же в этом такого страшного? Апостол Павел в послании к Галатам поведал нам для нашей пользы о том, что ошибался «вероучительно» даже апостол Петр. Иногда это совсем и не ошибка, но чуждый нам стиль мышления и речи. Св. Иоанн Златоуст говорил в формах византийской риторики конца IV века, в формах для нас тяжёлых, ненужных, даже досадных. Помню, архимандрит Серафим (Батюгов), имея в виду именно этот внешне чуждый нам стиль, говорил: «Читать всего Златоуста так, как он напечатан, нам почти невозможно. Его надо издавать как-то по-другому». И в то же самое время и для о.Серафима, и для всех нас Златоуст, «умопостигаемый» через его литургию, через его молитвы перед причастием, через слово на Пасху, через дошедшие до нас из моря риторики корабли его нетленной мысли, – бесконечно нужен и лёгок. «Уст твоих, якоже светлость огня воссиявши благодать, вселенную просвети... преподобне, всеблаженне».

* * *

Идёт в наши дни ранняя обедня в московском храме. Пришла молодая женщина с девочкой лет пяти. У девочки длинные ресницы, в руках большая кукла. Девочка таращит изумлённые глаза на алтарь и прижимает куклу. Потом мать взяла куклу и положила на окно, и кукла закрыла глаза – заснула, а девочка на неё и не смотрит. Она вся в зрении открытых царских врат.

* * *

У Пастернака есть стихотворение «В больнице», которое надо было бы знать всем живущим в пустыне жизни. В нём о человеке, подобранном на улице «скорой помощью» и умирающем в больнице. Вот его мысли, когда он узнал, что умирает.

О, Господи! Как совершенны
Дела Твои, – думал больной, –
Постели, и люди, и стены,
Ночь смерти и город ночной.
Я принял снотворного дозу
И плачу, платок теребя,
О Боже! Волнения и слёзы
Мешают мне видеть Тебя.
Мне сладко при свете неярком,
Чуть падающем на кровать,
Себя и свой жребий подарком
Бесценным Твоим сознавать...

Для меня это звучит так же, как слова умирающего Златоуста: «Слава Богу за всё».

* * *

О влиянии молитвы человека на окружающих его людей говорил Б.М. Назаров, кажется, в 1925 году. Он был морской инженер-судостроитель и много работал в каком-то учреждении. «Там, среди людей, – говорил он, – было много всякой вражды и волнений, и я не знал, куда от всего этого деваться. Потом решил: буду на работе вести постоянно молитву. И, представьте себе, результаты оказались скоро. Не только я сам успокоился, но стали спокойнее и все те, которые со мной общались». Известны многим слова преп.Серафима Саровского: «Стяжи мирный дух, и тысячи вокруг тебя спасутся». В этом моём знакомом, тогда ещё молодом, был мирный дух, и молитва его была мирная, т.е. смиренная. Отец Николай Голубцов любил повторять: «Мир и смирение – слова одного корня».

* * *

В храме, в который ходила матушка Смарагда, был неверующий священник. Матушка Смарагда это знала, тяготилась, но деваться было некуда. Так вот, на исповедь к этому священнику она ходила так: сначала исповедовалась одна у себя в келье пред иконой св.Спиридона Тримифунтского, которого особенно чтила, а затем шла в храм на исповедь явную. Явная была необходима как открытый подвиг смирения и урок всем о недопустимости раскола. Как-то к случаю она рассказывала близкой душе: после одной такой двойной исповеди она увидела во сне, что стоит на клиросе, кто-то раздаёт всем по цветку, а ей даёт два со словами: «Это тебе за две исповеди».

* * *

«Непрестанно молитесь» – это прямая заповедь апостола. Отцы учат, что непрестанной молитвой может быть только молитва сердца. Ум устает, а сердце и во сне бодрствует. Но для нас, несовершенных людей, в понятии «сердечности» молитвы прежде всего важно понятие искренности её. Апостол требует прежде всего непрестанной, или неизменяемой, молитвенной искренности к Богу. Он хочет, чтобы мы были постоянно в искренней правде молитвенного дыхания. Если так понять молитву, то нелепо всякое сомнение в её возможности. Вспоминаю, как митрополит Кирилл рассказывал нам в Усть-Сысольске в 1923 году, что на Ярославском вокзале до революции был швейцар, стоявший у главного входа в какой-то форменной одежде, в «галунах», и что этот швейцар много лет нёс подвиг непрестанной молитвы.

* * *

Религиозные прозрения некоторых писателей, например Достоевского или Пастернака, были посылаемы от Бога для восполнения пустоты религиозной литературы их времени, для какой-то духовной компенсации. Иногда их можно расценивать как глас Валаамовой ослицы, «остановившей безумие пророка». Причём интересно, что все религиозно-ценное, что есть в мировой литературе, восходит не к учёному богословскому рационализму, но к золоту подлинной письменности Церкви. Вот один пример. Отцы-подвижники очень советовали заучивать наизусть отдельные куски Нового Завета и Псалтиря, чтобы постоянно жить в них. Рэй Бредбери, конечно, об этом не знал, когда вложил в сердце последних людей христианской цивилизации, живших в условиях атомного одичания, идею заучивания наизусть глав Евангелия, чтобы пронести их в темноте, как золотые звенья человечества («451 градус по Фаренгейту»). Я думал, что этот совет и отцов, и романиста надо осуществлять и нам, введя в свое ежедневное молитвенное правило некоторые наиболее любимые куски Новозаветного текста, заученные наизусть. Это нам может ещё особенно пригодиться.

* * *

Бог Сам ищет сейчас Своих учеников и тогда, как говорили и Паскаль, и Флоренский, к человеку приходит не Бог философов и учёных, но Бог Авраама, Исаака и Иакова, и берёт его за руку и ведёт. Все мы знаем картину Иванова «Явление Христа народу». Явление Христа душе совершается в каждом человеке, призываемом Богом, в меру сердца призываемого. Душа получает как бы толчок – иногда через случайно найденное Евангелие, среди выброшенных в мусор книг соседа, иногда через сон, иногда через искусство иконы, иногда через живого носителя святости и любви. Как сказал преподобный Симеон Новый Богослов, если не будет явления Христа в нас, то мы не можем ни веровать в Него, ни любить Его, как должно. Недавно рассказывали об одной девушке (неверующей еврейке), увидевшей сон: она бежала в смертном страхе от кого-то и вдруг припала к Распятию и обняла его с явным чувством, что спаслась. Проснувшись, она пошла искать Церковь Распятого.

* * *

Епископ Феофан Затворник говорил, что молиться только по написанным молитвам – это то же, что говорить на иностранном языке по так называемым разговорникам. Он, как и многие отцы, учил, что надо искать свои слова для молитвы. Но это для нас возможно (если, конечно, не иметь в виду искусственное составление каких-то «своих» слов), наверно, только тогда, когда захлестнёт горе со всех сторон – тебя или друга. Вот тогда уж не замолишься, а просто закричишь к Богу. Не «спаси, Господи!», а «молю же Тебя, Господи, спаси!», «Согрей сердце его, Господи!», «Пожалуйста, Господи, приди к нему и утешь, я изнемогаю от скорби за него». Но дерзновение молитвы рождается только в дерзновении любви. Вот почему Макарий Великий говорил, что «молитва рождается от любви».

* * *

Никак нельзя ждать для молитвы какого-то особенного молитвенного «настроения». Надо брать кнут своего правила и грубо гнать себя им на молитву. Но зачем же хвалиться кнутом? Кнут надо скрывать, как нечто весьма несовершенное. Сидит человек на берегу и удит рыбу. Всё тихо и благополучно, всё по рыболовному уставу, красивый поплавок покачивается на воде. А не знает человек, что крючка внизу нет, и поплавок поэтому только одна «химера», и всё его ужение – одна фикция. Таким благополучным поплавком бывает для некоторых их молитвенное правило. Только на крючке страдания выуживается любовь.

* * *

В связи с возможностью «явления Христа» душе через искусство иконы вспоминаются слова Флоренского о возможности философского доказательства бытия Божия. Флоренский сказал, что лучшее из этих доказательств помещено в «Троице» Рублёва: «Если существует “Троица” Рублёва, то значит есть Бог».

* * *

Люди, как-то верящие в Бога, но не верящие в Церковь, например теософы, обычно говорят: «Неужели Богу нужны обряды? Зачем эта формальная сторона? Нужна только любовь, красота и человечность». Влюблённый человек идёт к девушке и, видя по дороге цветы, срывает их или покупает, и несёт их к ней, совсем не считая, что это только «формальная сторона». Это и есть идея церковного обряда. Любовь к Богу естественно порождает красоту и человечность обряда, воспринимаемого, как цветы, приносимые к ногам Божиим. Вера есть любовь и суть христианства – влюблённость в своего Бога и Господа и тем самым ощущение, что на земле осталось и живёт его Тело – Церковь. Как же могут эти ощущения не выразить себя во внешних действиях, которые мы называем обрядами?

* * *

В те годы, когда к нам иногда приходил о.Серафим (Батюгов), у нас жила близкая нам простая женщина. Она была когда-то инокиней (сама ушла от родителей в монастырь, когда ей было лет 11-12), но в это время ничем внешним от нас не отличалась и посты не очень соблюдала. Но у неё было сердце, жалеющее всех людей. Про неё о.Серафим говорил: она ходит не только в ангельском чине, но и ангельскими стопами. Она умерла у нас утром в Великую субботу, будучи буквально до последней минуты в полном сознании и в полной уверенности, что она не уничтожается, но переходит в новую жизнь. Характер у неё был своенравный, и, кроме того, она не любила плохих молений и служб, что, конечно, огорчало о.Серафима, особенно, когда получалось так: он надевает епитрахиль, чтобы служить, а она идёт на огород копать картошку. Я вижу: он читает и всё посматривает в окошко на её фигуру, склонённую к ботве. И вот, помню, однажды о.Серафим стоит в передней, одевается, чтобы уходить опять надолго, потом ещё раз прощается с нами, а пред этой женщиной опускается вдруг на колени и кланяется ей в ноги. О нём ещё хочется записать одно воспоминание. Было зимнее утро, ещё не светлое и холодное, когда раздался стук в наружную дверь. Я выхожу и на вопрос: «Кто?» – слышу тихий монашеский ответ: «Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас». Я так обрадовался, совсем не ожидал его в это утро, что вместо положенного «аминь», воскликнул: «Ах! как хорошо!» – и уже после этого, спохватившись, и уже дважды: «Аминь, аминь». И вот когда я открыл дверь, я впервые увидел такое его лицо, радостно-утешенное: он услышал, что его – странника – здесь ждут и любят.

* * *

Женщина умирала в больнице, в коридоре, и всё никак не могла умереть, заживо разлагалась. Родных не было, никого не было. Наконец, ночью позвала одну няню, которая её жалела, и велела слушать её исповедь. Исповедь была страшная, за всю жизнь, а священника нельзя было позвать. Няня исповедь приняла и утром отнесла в церковь, а к вечеру женщина умерла.

* * *

Таня – молодой искусствовед – собирала иконы. У неё стали допытываться: «Уж не верующая ли ты?» Она отвергла: «Я неверующая». Потом попала в психиатрическую больницу – и вот, лёжа в инсулиновом шоке, т.е. без сознания, она громко спрашивала: «Господи, есть ли Ты? Скажи мне: есть ли Ты?»

* * *

Жития святых надо читать, но не всегда надо ограничивать своё восприятие данного святого прочитанным текстом. Надо желать узнать что-то, о чём, здесь, может быть, и не сказано. В житиях бывает иногда некоторое затемнение образа – индивидуальность святого, т.е. реальность в божественно-человеческом смысле, скрывается иногда в нивелирующем тумане какой-то благочестивой стандартности, а великое чудо преображения человека, то «дуновение Иисусово», которое несёт в своем дыхании каждый святой, – все это благодаря туману делается незримым и неслышным. В житиях преп.Сергия, и в особенности преп.Серафима, нет тумана, хотя там описаны и великие чудеса, совершенные ими. Вот почему образ преп.Серафима так особенно близок нам, так всесилен в отношении нас, вот почему так радостно бывает в ясный летний день закинуть голову, всмотреться в лёгкие облака и вдруг осознать, что они, вот эти облака, вот совершенно так же шли по голубому небу над Саровом, когда там ходил живой преподобный. Такое великое открытие есть в этом осознании: я действительно живу вместе с ними под единым голубым неумирающим небом Русской Церкви.

* * *

Я только раз в жизни испытал радости щедрости, а ведь есть и (сейчас) люди, которые несут щедрое сердце всю свою жизнь. Это было в Бутырской тюрьме осенью 1922 года, и это было как светлый ветер, выметавший сор души. Я готовился к этапу и раздавал, что имел, и чем больше раздавал, тем глубже дышал воздухом свободы, в которой мы призваны быть всегда. И это время тюремного дерзания так и осталось сладчайшим временем жизни. Почему я тогда не умер?

* * *

«Молитва рождается от любви». Не то же ли это самое, что сказать: «Молитва рождается от слёз?» Я это понял, услышав слова одной современной девушки. В храме её кто-то спросил: «Как научиться молиться?» Она не испугалась трудности вопроса, но ответила сразу: «Пойди заплачь и научишься». Эта девушка дополнила Древний Патерик.

* * *

В храм вошли два мальчика: одному лет шесть, другому меньше. Младший, очевидно, здесь ещё не бывал, и старший водит его, как экскурсовод. Вот и Распятие. «А это чего?» – замирает младший с широко открытыми глазами. Старший отвечает уверенно: «А это – за правду».

Сергей ФУДЕЛЬ

назад

вперед