Беженца жалели. Регент Вера Федоровна приютила его у себя и отвезла к батюшке в подмосковный храм, где она пела на клиросе. Здесь Георгий крестился и стал работать на восстановлении храма, хотя батюшка честно предупредил: денег нет, зарплата копеечная. А Георгию надо на выкуп собирать.

Батюшка с Любой искали спонсора и денежную работу для Георгия. Но спонсоры в их малоимущем окружении почему-то не водились. И Люба, работавшая тогда паспортисткой, устроила Георгия на стройку к жильцу их дома Нугзару. Тот посулил золотые горы, и Георгий работал всё лето, как каторжный. А в сентябре Нугзар уволил его, не заплатив ни копейки:

– Прости, дорогой, пока дэнег нет. Особняк купил, вах!

Ну, откуда же у Нугзара деньги, если он купил особняк?!

В октябре стало ещё хуже. К Вере Фёдоровне вернулся из армии сын и привёл в их однокомнатную квартиру молодую жену. Жить Георгию теперь было негде. И Люба бросилась уговаривать истопника Надежду пустить Георгия в свой деревенский дом, доставшийся ей в наследство от тётки.

– Пусть живёт, – сказала Надя устало. – Мне теперь без разницы, и гори оно всё!

Усталость Нади имела свои причины – она надорвалась в борьбе за женское счастье.

Так хотелось детей и мужа, а никто её замуж не взял. Ростом Надя была великанша, а к сорока годам раздалась и вширь. Нос картошкой, коса до пояса и васильковые, детские наивные глаза. Она уже смирилась со своей участью, когда прочитала в гламурном журнале, как миллионерша-калека (страшней крокодила!) в 42 года вышла замуж за принца и уже ребёночка ждёт. И Надя решила разбогатеть. Взяла в банке кредит и бычков на откорм. Отдежурит ночь в кочегарке и мчится в деревню холить-лелеять и выхаживать телят. Уставала, но любовалась собою в мечтах – через год она будет миллионершей. Цены на мясо вон как растут!

Через год она стала «миллионершей», задолжав миллион банку, правда в старых ещё деньгах. А попытка продать мясо по выгодной и высокой тогда рыночной цене завершилась тем, что Надю едва не изувечила торговая братва.

– Так теперь везде, – сказали ей бывалые фермеры. – Или отдай им мясо за копейки, или тебя вместе с фермой сожгут.

И Надя заболела, не понимая, что болеет, и даже не замечая поселившегося в её доме Георгия. Просто однажды упала у колодца и уже не смогла встать.

Десять дней она отлежала в забытьи, смутно чувствуя сквозь сон, как кто-то дает ей лекарства и пытается напоить. Очнулась она от стука молотка. Вышла во двор и удивилась – гнилых ступенек у входа уже не было, а вместо них красовалось нарядное крыльцо. Она посмотрела на незнакомого человека с молотком, припоминая – вроде Георгий? И без памяти влюбилась в него.

Великанша была застенчивой и не навязывала своих чувств постояльцу. Просто сядет иногда возле него на крылечке и скажет:

– Закат красивый. Вы любите природу?

– Что? Ах да, и правда похолодало, – отвечал невпопад Георгий и уходил в свою комнату с книжкой.

Она редко видела Георгия. Он постоянно ездил по Москве в поисках работы и от безвыходности брался разгружать вагоны, скрывая, что у него больное сердце. Неделю он почти сутками разгружал вагоны, стараясь заработать на выкуп. В метро достал из бумажника фотографию сына и, вскрикнув от боли, умер от инфаркта.

Утром 20 ноября Надежда позвонила в квартиру Любы, молча поставила на стол бутылку водки и оцепенела у окна.

– Надь, что случилось? – забеспокоилась Люба.

– Георгий умер от разрыва сердца и в чёрном мешке сейчас в морге лежит.

– Почему в мешке?

– Их в мешках, как мусор, сжигают, если некому хоронить. За место на кладбище надо два миллиона, а всего миллионов шесть. Мне в морге сказали: «Пусть Ельцин хоронит! Сейчас из морга даже родных не забирают. А вам с какой стати чужака хоронить? Кто он вам? Да бомж приблудный!» – и заревела в голос: – Бо-омж!

Надя голосила по-деревенски над любимым, а Люба бросилась звонить управдому Кате:

– Кать, зови всех ко мне, мы стол накрываем. Как зачем? Михайлов день завтра. Ты Михайловна, я Михайловна. Надо родителей помянуть.

Охотников помянуть нашлось немало. И, открывая застолье, Люба сказала:

– Помянем родителей и новопреставленного Георгия. Третий день завтра – хоронить его надо.

– На какие шиши хоронить? – вскинулся сантехник Сомов. – Мои дети фруктов не видят, на макаронах големых живём!

– Пусть Ельцин хоронит! – стукнула по столу управдом Катя и заплакала.

Все затихли, вспоминая, как Катя бегала по людям, занимая деньги на похороны сестры, уехавшей в Африку зарабатывать валюту и вскоре сгинувшей там. Нужной суммы собрать не получилось. И Катя плакала, ужасаясь при мысли, что сестрёнку, может, кинули в яму, как падаль, или, как мусор, в печке сожгли. Никогда ещё не было на Руси такого срама, чтобы мёртвых бросали без погребения. Да, видно, настал наш срамной час.

Тихо плакала Катя. Все молчали. И было в этом молчании что-то жуткое, будто нежить дышала из-под земли. Почему мы живём, как побирушки, и в странном бесчувствии утратили стыд? Русский человек к нужде притерпится, но привыкнуть к бесчестию – нет. И Люба сказала, побледнев от волнения:

– Предлагаю пари – кто сильнее: Михаил Архангел или Ельцин? И если Архангел всё же сильнее, мы схороним Георгия в Михайлов день.

– Хана теперь Ельцину! – развеселился выпивший ещё с утра кочегар Федя. – Мужики, может, скинемся на бутылёк?

А плотник Василий сказал рассудительно:

– Люба, знаешь, сколько денег надо? Мы маму два года назад схоронили, а до сих пор в долгах как в шелках. Хорошо хоть гроб тогда сам сделал.

– И Георгию сделаешь гроб! – снова стукнула по столу управдом Катя.

– Досок нет – хлам да обрезки. Кать, я сделаю, но выйдет уродище.

– А мы тканью обтянем гроб, – сказала техник-смотритель Ирина. – У меня есть чёрный ситец в горошек. С белым кружевом выйдет нарядно.

– Гроб в горошек, х-ха? – продолжал куражиться Федя и упрямо гнул своё: – Господа товарищи, ставьте мне бутылёк! Хотите, всего за пол-литра палёнки сварю художественный металлический крест?

На Федю посмотрели нехорошими глазами, припомнив, однако, что прежде чем опуститься до полупьяного маргинального жития в кочегарке он был сварщиком экстракласса и знаменитым некогда монтажником-высотником. Был человек, да весь вышел. Что, совсем уже совести нет?

В затею Любы никто не верил, но веселила сама идея: может, Архангел Михаил одолеет Ельцина, а там, глядишь, наладится жизнь? Словом, не верили, но хлопотали.

Катя уже строчила на машинке, пришивая кружево к ситцу. Мужики отправились мастерить домовину, а женщины из бухгалтерии вызвались напечь на поминки блинов.

– Я котлет наверчу из телятины, чтоб Георгия помянуть, – встрепенулась тут зареванная Надя и умчалась в свою деревню стряпать и печь.

Люба же поспешила в подмосковный храм, где крестился и работал Георгий. Батюшку она перехватила уже на выходе из храма и изложила просьбу: похоронить Георгия возле храма, ведь в церковной ограде много земли. Батюшка перекрестился, помянув новопреставленного, и сказал с горечью:

– Я бы с радостью дал место Георгию, но земля в ограде не церковная, а городская. Без разрешения мэрии хоронить нельзя.

– Добьёмся разрешения! – сказала Люба решительно.

– Вряд ли. Земля в Подмосковье на вес золота, даже пяди церкви не отдают. Мы уже в суд обращались, а толку?

Посомневавшись, батюшка всё же написал прошение и даже попросил знакомого довезти Любу до мэрии.

Но оказалось, что к мэрии не подойти – оцепление, флаги, ОМОН и милиция.

– Пустите в мэрию, – умоляла Люба.

– Сегодня туда только косоглазых пускают, – сказал Любе бритоголовый скинхед.

– Ты у меня за «косоглазых» сейчас сам окосеешь, – пригрозил ему омоновец и пояснил для Любы: – Японцы приехали – побратимы. Русский с японцем братья навек!

Тут из подъехавшего автобуса как раз вышло множество японских братьев, а Люба юркнула в их толпу и притворилась японкой. Щурит глаза узенько-узенько и семенит, как японка. Так и вошла с улыбчивыми побратимами в мэрию, и ОМОН вроде не заметил её.

Гостей встречал сам мэр и сразу учуял в толпе диверсанта: русским духом пахнет, а не японским. Когда же Люба сунулась к нему с прошением, он злым шёпотом отчитал охрану:

– Как этот Штирлиц сюда попал?!

Охранники уже начали было выталкивать Любу взашей, но тут умные японские братья застрекотали кинокамерами. Нельзя взашей – международный скандал.

И мэр вдруг весело посмотрел на Любу и наложил на прошение резолюцию: «Штирлицу от Мюллера. Разрешаю хоронить».

После столь оригинальной резолюции Любу и прозвали Штирлицем. Но это мелочи.

Главное, что разрешение дали, и батюшка с рабочими стал тут же готовить место для погребения. А Люба помчалась добывать катафалк. Обзвонила и обежала несколько агентств, но цены были такие немыслимые, что она решила выпросить автобус у Нугзара.

До загородного особняка Нугзара она добралась уже в сумерках. На лужайке перед домом Нугзар жарил шашлык, а вокруг мангала веселились гости. Бодигарды не пустили Любу в усадьбу. А когда через охранника она позвала Нугзара к телефону, он послал её известно куда. Но Люба потому и Штирлиц, что, подобно герою-разведчику, проникла через лаз в Нугзаров стан. Затаилась в кустах и ждёт момента.

Гости разъехались ближе к полуночи. Довольный Нугзар проводил гостей и рассмеялся, увидев в кустах Любу:

– Что сидишь, как мышь под веником? Говори.

И Люба заговорила:

– Нугзар, я пришла предложить пари – кто сильнее: Михаил Архангел или Ельцин?

– Это как? – заинтересовался Нугзар.

– А так. Если Михаил Архангел сильнее, мы похороним на Михайлов день Георгия-беженца и, учти, с Божьей помощью – без денег. Дай автобус на похороны. Или ты за Ельцина?

– Ельцин пьянь. Народы поссорил! – вскипел Нугзар. – Раньше люди уважали друг друга, а теперь я кавказская морда, да? Два автобуса даю. Лучше три бери! Пусть все люди знают – Нугзар говорит Ельцину: нэ-эт!

Нугзар, действительно, прислал на похороны три автобуса, и то едва хватило. Кочегар Федя приехал на своей машине, в которой с трудом уместился художественной работы металлический крест. Крест одобрили, любуясь узорами. Но больше смотрели на самого Фёдора – вместо бомжеватого Фёдьки-алкаша крест нёс перед гробом мастер Федор Иванович с орденами на пиджаке. Трижды бывает дивен человек, говорит пословица: когда родится, венчается и умирает. И похороны в Михайлов день были тем дивом, что многим захотелось поехать в храм. На поминки несли, у кого что было. Управдом Катя напекла своих знаменитых расстегаев, бухгалтерия приготовила гору блинов, а Надежда привезла два ведра котлет и рюкзак солений. Даже несчастный дедушка-молодожён тайком от Заиньки сунул Любе деньги, и на них купили много роз.

На отпевании в храме было людно и шумно. Все крещёные, но большинство без крестов. И теперь толпа осаждала свечной ящик, раскупая кресты, иконы и свечи. Гомон затих, когда запел хор. И сладко отзывались в сердце слова, что все они и упокоивший среди роз Георгий есть образ неизреченной славы Божией. Этой дарованной Господом чести у человека никогда не отнять.

На погребении опять посматривали на Фёдора – он откуда-то знал, как вести себя в храме. Крестился, прикладываясь к иконам, и первый положил земной поклон у гроба, давая Георгию последнее целование. Глядя на него, учились на ходу. И когда гроб архитектора Георгия крестным ходом несли вокруг храма, все уже дружно пели: «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас».

На Михайлов день было тепло. Алели гроздья рябины. И длинный общий поминальный стол накрыли во дворе под рябинами. Помолились, помянув Георгия, и батюшка стал рассказывать о нём:

– Мы проводили сегодня в последний путь удивительного человека. Каюсь, согрешил, но так хотелось помочь Георгию с жильём, что я позвал своего друга адвоката. А тот сказал, что любой суд утвердит права Георгия как наследника дедовой квартиры, доказав корыстные мотивы брака и недееспособность почти столетнего старика. А Георгий ответил: «Судиться с дедом? Это низко». Он был человеком чести. Адвокат потом возмущался: вот, мол, ваше убогое христианское смирение. Но смирение не убожество и малодушие, но мужество в перенесении скорбей. Великие скорби выпали Георгию.

Человек в таких испытаниях, бывает, ломается и становится ради выгоды соработником зла. Сколько озлобленности в таких соработниках и уверенности: каждый предаст. А Георгия предавали и обманывали, но он не предал и не обманул никого. Тут шла та духовная брань, когда зло пыталось сломить человека, а он жил и умер несломленным. Такими людьми жива Россия, и жива душа в неприятии зла. Все против нас – нужда, безработица. Георгий тоже числился безработным и доказал: безработицы нет.

Работы в России всегда много, и он работал как исполин. Строил, грузил, наш храм восстанавливал. А какую огромную работу он проделал посмертно – он привёл вас сегодня в храм. Кто-то, вижу, пришёл в церковь впервые, и кто-то уже не уйдёт из неё. Надежда, уверен, с нами останется, Люба останется, и Фёдор, думаю, верующий человек.

– Батюшка, в монастырь поступать собирался, да водка сгубила, – потупился Фёдор. – Простите, батюшка, сильно грешный я.

Вышло так, как предсказывал батюшка. Надежда после погребения осталась в храме и теперь работает здесь. Готовит в трапезной, убирает в церкви и подолгу стоит у могилки Георгия, глядя васильковыми глазами в синее небо. Иногда её спрашивают:

– Кто он тебе – муж?

– Лучше, – отвечает Надежда. – Он меня в храм и к Богу привёл.

Грешный Фёдор тоже прилепился к батюшке и охотно помогает ему на стройке. Пьёт, конечно, но уже умеренно. Главное, он возвращается к жизни и ему интересно жить.

С Любой было сложнее. Со всей искренностью невоцерковлённого человека она не понимала, зачем стоять два часа на литургии, когда столько неотложных дел: Маше надо достать лекарство, бабу Груню обманули с пенсией, а у Ксении такая депрессия, что психиатр настаивает на госпитализации.

– Люба, – сказал ей однажды батюшка, – ты у нас, конечно, герой Штирлиц, но обмельчает душа в суете. Поезжай, прошу, в монастырь и постой перед Богом в тишине.

И Люба приехала в Оптину пустынь, поселившись у меня.

* * *

Признаться, Люба меня удивила. Как уйдёт в пять утра на полунощницу, так и пробудет в монастыре часов до трёх, отстояв две литургии и все молебны.

– Люба, – поинтересовалась я, – а зачем ходить на две литургии подряд?

– Так батюшка велел – стоять перед Богом в тишине. А в храме тихо на душе. В первый раз такое!

Воцерковлялась Люба с приключениями, легко попадаясь в сети и ловушки, расставленные для доверчивых несведущих людей. Однажды мы с ней едва не рассорились вот по какой причине. Собрали мы неимущей женщине деньги на лечение, а Люба повела её лечиться к «целительнице», работавшей под православную старицу – свечи, иконы и елейная псевдоцерковная речь. После «лечения» у колдуньи женщина, естественно, осталась без денег и, что хуже, с обострением болезни. И я обрушилась на Любу, когда она снова приехала в Оптину:

– Как ты могла повести человека к колдунье?

– Не колдунья она, – горячилась Люба, – у неё святые иконы висят!

Переубедить Любу не получалось, и я отвела её к старцу обители – схиигумену Илие.

Выслушал батюшка рассказ Любы о «целительнице» со святыми иконами и сказал:

– Передай ей мои слова: пусть призовёт священника и покается.

Но когда Люба передала колдунье слова старца, та завизжала:

– Чтобы я, потомственная ведьма, у священника, блин, каялась? Никогда не покаюсь, хи-хи!

Дальнейшие события подтвердили истину. Колдунья купила себе апартаменты, а в освободившуюся квартиру поселили рабочего с семьей. После первой же ночи жена с детьми сбежала оттуда, не в силах вынести непонятного ужаса. А рабочий на третий день повесился.

Люба в потрясении пришла тогда на исповедь. До этого она каялась скорее в недостатке добродетелей: смотрела по сторонам в храме или молилась рассеянно.

А тут она принесла на исповедь толстую тетрадь с перечнем грехов. Так начался для потрясённой Любы путь покаяния.

После выхода на пенсию она три года жила по разным монастырям. Заскочит на день в Москву за деньгами и снова в нетерпении мчится к чудотворным иконам и святым мощам. За эти годы она привела к Богу множество своих знакомых, тут же отправлявшихся вместе с ней в паломничество. Дар такой у Любы – вдохновлять и увлекать за собой людей. Духовного отца у неё не было, но после истории с колдуньей она доверилась схиигумену Илие и главные вопросы решала только с ним.

Однажды она приехала в Оптину на преподобного Амвросия Оптинского – на престольный праздник, конечно, но и в надежде повидать старца. Народу на празднике было видимо-невидимо, и после литургии старца окружила такая толпа, что и близко не подойти. Но Люба Штирлиц найдёт выход. Забралась она повыше на бревна, сложила руки рупором и кричит старцу через толпу:

– Батюшка Илий, Ксения снова болеет. Что делать?

Старец тоже сложил руки рупором и отвечает ей:

– Молись за неё в N-ском монастыре.

– А когда туда ехать?

– Немедленно.

– На сколько дней?

– Навсегда.

Прибежала Люба ко мне – веко дергается в нервном тике. Схватила сумку – и бегом в дверь.

– Ты куда, Люба?

– В монастырь навсегда.

– Пообедай сначала.

Но у Любы всё просто: если старец сказал немедленно, значит, надо не медля бежать.

Бежит по улице что есть мочи, а я с иконой за ней. Это я в кино видела, как иконой благословляют в монастырь. Добежали до ворот Оптиной, а там игуменья с машиной из N-ского монастыря. Я с иконой лью слёзы, а Люба заикается, с трудом выговаривая слова, что старец благословил её к ним в монастырь.

– Вот и хорошо, – сказала игуменья. – Садись в машину.

С тех пор Люба уже пять лет живёт в монастыре и не нарадуется, что попала сюда.

Некоторые сёстры считают её восторженной чудачкой и иногда жалуются на неё игуменье:

– Матушка, Люба опять пустила в свою келью на ночёвку бомжиху. Такая страшная и смердит, аки пес!

– Смрад духовный куда страшнее, – отвечает мудрая игуменья. – А с Любой всё понятно. Имя у неё такое – Любовь.

Кстати, о постриге Любы я узнала таким образом. Однажды в мой переполненный гостями дом явилось человек десять паломников, сказав, что мать Агапия просила меня пустить их переночевать.

– Какая, – спрашиваю, – мать Агапия?

– А наша Люба Штирлиц!