ВЕРТОГРАД

ДВЕ РЕВОЛЮЦИИ

Митрополит Вениамин (Федченков)

...Однажды летом после будничной вечерни вместе с отцом Николаем вышел из храма за ограду. Перед нами раскрывалась полукругом панорама на десяток вёрст. Вечер был прекрасный, тихий, ясный. И видим мы, как в разных местах за горизонтом поднимаются зловещие тёмно-багровые столбы дыма от пожарищ: это горели имения. Остановились мы на взгорье у храма молча. Смутно было на душе, надвигалось с этим страшным дымом на нашу страну что-то грозное... Я не знал, что ответить себе на свои невесёлые думы. И вдруг пронеслись в голове слова Христовы: «Надлежит всему этому быть»!

Надлежит... Неизбежно в путях истории человечества и промысла Божия. И никто этого мирового процесса остановить не в силах, ибо «надлежит». А если ранее предсказано «надлежит», то и не нужно чрезмерно удивляться и страшиться. И стало спокойно на душе, сейчас же затем пришли другие мысли, как бы произнесённые кем-то в сердце и уме: «И что ты особенно этим терзаешься? Разве же ты управляешь миром? Есть Бог, Который всем правит, на Него и положись. И всякий делает своё дело. Довольно этого с тебя!»

* * *

...Когда убита была вся царская семья, мы служили панихиду в Симферополе. Но ни я, ни кто иной не плакали, хотя в это время у нас в Крыму были белые и бояться красных было нечего. Даже и народу в церкви было мало. Что-то порвалось... И для меня большая психологическая загадка: как же так быстро исчезло столь горячее и, казалось, глубокое благоговейное почитание царя?

В рассказах одного слушателя знаменитого профессора Московского университета В.О.Ключевского мне пришлось прочитать такое пророчество его о народе: «Народ, вступивши на революционный путь (1905), обманул (это слово я помню! – Авт.) своего царя, которому клялся в верноподданничестве и безграничной преданности. Наступает время, когда он обманет и Церковь, и всех тех, кто его считал православным и богоносцем. Придёт пора, что он умело обманет, проведёт и социалистов, за которыми сначала пойдёт».

Правда ли, что говорил так историк, много знавший о русском человеке? Но не имею основания сомневаться: записал эти его предсказания Нелидов, не думаю, чтобы он всё это сочинил. Но мне так не хочется верить профессору! Слишком уж некрасиво изображается здесь наш народ! Полагаю, что Достоевский никак не сказал бы о нём подобной характеристики. И я лично думаю, что тут был не обман, а нечто другое, более глубокое и искренно-простое...

* * *

С самого начала мне нужно признаться, что о революции вообще я мало знал: был ещё молод, не интересовался этой стороной, да и, сверх того, революция, и даже само слово это было для меня делом запрещённым, опасным, дурным, с чем не нужно даже косвенно соприкасаться. Поэтому дальнейшие записки мои, естественно, будут поверхностными в этой стороне, но уже объяснялось, что я пишу лишь о моих личных переживаниях и наблюдениях.

Никакой революции в окружающей моё детство и первую юность атмосфере я положительно не чувствовал. Однако некоторые угрожающие признаки постепенно начал замечать потом и я в разных областях жизни.

Как-то мне пришлось услышать от лакея Баратынских, бывшего бравого высокого солдата, такую ужасную речь против тех же самых господ, за спиною которых он стоял навытяжку во время обеда, такую озлобленную, что я подумал: этот человек может убить их... Да, не преувеличиваю. Такое лицемерие!

Конечно, господа и не подозревали о такой ненависти к ним...

Отец одного из моих знакомых дворян давно предупреждал, что революция неизбежна, что отнимут имущество, а потому всех сыновей своих, ещё в их молодости, научил ремёслам: моего знакомого – шить сапоги. И это ему пригодилось немного, он был совсем хорошим сапожником, но умер раньше времени от тифа.

Подобно тому, как и в Ясной Поляне Л. Толстого крестьяне не обращали внимания на своего барина и вопреки ему ходили в церковь, так и по всей Руси безбожники и революционеры дворяне не пользовались любовью и почётом масс. Есть данные, что многие из этих либералов отчасти ещё в 1905 году, а больше во время второй революции жестоко пострадали: народ не считал их своими и пошёл потом за другими вождями.

* * *

Ещё два-три слова о Церкви. Положение её было весьма ложное. По сущности своей Христианская Церковь скорее антиреволюционная. А положение духовенства среди народа с одной стороны, а властей и господ с другой заставляло её быть более сдержанной. Кроме того, мы (особенно епископы, городское духовенство, а отчасти и все вообще) всё же были не бедняками, а буржуазным классом. Да если бы кто думал и иначе, он, чисто по пасторской педагогике, обязан был быть благоразумным: легко разжечь недобрые инстинкты в человеке, а как трудно потом их утишать! Например, скажи об истине «неправедной мамоны» (богатства – см. Лк. 16), вызовешь ненависть сильных, еще больше обозлишь убогих. По всем этим мотивам, не так уж плохим, наша Церковь вместе с народом больше молчала.

А если что и делала, то всё же утешала народ, как могла, давала ему духовную силу терпения, многие священники были очень близки к народной душе, этого народ даже в страшные часы грозы не забыл... Пострадали многие, но большинство осталось, и потом сам народ даже защищал их от насилий.

Но зато должен сознаться, что влияние Церкви на народные массы всё слабело и слабело, авторитет духовенства падал. Причин много. Одна из них в нас самих: мы перестали быть «солёною солью» и поэтому не могли осолить и других. А привычки к прежним принципам послушания, подчинения ещё более делали наше духовенство элементом малоактивным. И поэтому, можно сказать, духовенство тоже стояло на пороге пересмотра, испытаний... И, увы, это было нам не нужно!

* * *

Первая революция 1905 года началась для меня известным выступлением рабочих в Петербурге 9 января. Под предводительством о.Гапона тысячи рабочих с крестами и хоругвями двинулись из-за Невской заставы к царскому дворцу с просьбой, как тогда говорили. Я был в то время студентом академии. Народ шёл с искренней верой в царя, защитника правды и обижаемых. Но царь не принял его, вместо этого был расстрел. Я не знаю закулисной истории этих событий и потому не вхожу в оценку их. Только одно несомненно, что тут была подстрелена (но ещё не расстреляна) вера в царя. Я, человек монархических настроений, не только не радовался этой победе правительства, но почувствовал в сердце своём рану: отец народа не мог не принять детей своих, что бы ни случилось потом... А тут ещё шли с иконами и хоругвями... Нет, нет, не так мне верилось, не так хотелось. И хотя я и после продолжал, конечно, быть лояльным царю и монархическому строю, но очарование царём упало.

В противовес революционному движению было выдвинуто – я уверен, что это выросло не самостоятельно – противоположное течение – Союз русского народа.

Какая-то богатая женщина, Полубояринова, давала средства на центральную организацию его; создали газету «Русское знамя». Главным вождём его был никому доселе не известный доктор Дубровин. Началась обратная пропаганда. Она завербовала сотни людей по городам, но это были или наивные верующие прошлого, или же недостойные доверия тёмные личности. Например, в г. Симферополе закулисные вожди выставили фигуру какого-то портного. Ну что он мог понимать и как руководить?! Получался лишь фанатический крик патриотически-монархического направления, но он скорее отталкивал людей. Газету читали лишь в городских низах. Даже я, правый человек, не прочёл, как помню, ни одного номера. А между тем Дубровин, узнав от кого-то о моём настроении, прислал мне предложение стать секретарём его газеты... Секретарь – это основной столп дела. И мне представилась такая возможность действия во всероссийском масштабе. Я, ни минуты не колеблясь, решительно отказался впутываться в это тёмное предприятие.

Но и тоже приходит мысль: как же скудны были эти вожди в выборе сотрудников, если меня, политически безусого юношу, хотели поставить во главе своего издания! Чего бы я им там натворил!.. Тоже политик... Люди над этими вопросами сидят годами, изучают литературу, вырабатывают огромный опыт, учатся тактике, а я ни одной книжки по политической экономии не читал, даже газет почти никогда не смотрел, не знал ничего о партиях, и вдруг, становись на колокольню, звони! А бывали такие и после.

Например, один из революционеров рассказывал мне, как его поставили заведовать железнодорожным движением Северного Кавказа, а потом (или до этого) он скупал для столиц куриные яйца. Другой в Санкт-Петербурге был начальником какой-то связи между рабочими и правящей партией. Ну, он хоть ссылку в Сибири прошёл, если уж не рабочее движение... Бывало, смотрю я на этих «героев нашего времени» и спрашиваю: да как же вы брались за такое незнакомое и ответственное дело? Один в ответ виновато улыбался (после он ушёл в монахи), а другой довольно уверенно говорил мне без улыбки:

– А знаете, это всё уж не так мудрено! Управлять людьми и делами, право, всякий может!

Значит, думаю, дело лишь в храбрости?

И вспоминается мне из записок знаменитого судебного деятеля Кони его ответ советскому человеку.

– Как вы смотрите на наш советский строй и работу?

– С изумлением! – сказал им опытный государственный деятель.

Ему положительно непостижимо было, как эти новоиспечённые деятели истории брались за всякие управления очертя голову... Когда я впервые лично познакомился в Париже с А.Ф.Керенским, первое моё тайное впечатление было такое: изумление. Как, сразу подумалось мне, этот небольшой человек дерзнул стать во главе огромнейшего государства, да ещё в такой сложнейший момент?! А он был всё же адвокатом, членом Думы, давним партийным работником. Скажу: он, как человек, показался мне и симпатичным, и нерядовым интеллигентом, и чутким собеседником. Такое доброе отношение к нему осталось у меня и доселе. При всём том он не смутился открыто заявить мне и другим о своей религиозности. К нему, между прочим, зашёл впоследствии тот самый кавказский заведующий и скупатель яиц, тогда уже иеромонах, с разговорами о религии. Желая ободрить неверующего интеллигента, каким мы считали их всех огулом, сей инок покровительственно говорит Александру Фёдоровичу:

– А вы не смущайтесь своим маловерием или даже неверием! Вот я и сам тоже был одно время неверующим...

– Батюшка! – скромно прервал его Керенский. – А я ведь никогда не был неверующим!

– Как?! – изумился непрошенный советник.

– Да, я всегда был верующим человеком.

– Не ожидал... Ну слава Богу... Простите меня...

И разговор у них продолжался. Я слышал всё это от батюшки. А когда я сам посетил Керенского, он и мне рассказал, что и в гимназии был верующим, и даже прислуживал батюшке в алтаре, и после оставался им. Одним из оснований его веры был даже политическо-моральный пункт: «Я, как социал-революционер, не могу принять милюковского позитивизма или ленинского материалистического коллективизма. В нашей программе основным пунктом является живая личность как абсолютная ценность. А личность может признаваться действительно ценной только при абсолютной основе её: бессмертии и богоподобии. Без религии личность ничто».

Чтобы кончить это случайно всплывшее воспоминание о нём, припомню ещё и другую мысль: «Оказалось, Церковь имела гораздо большее значение и силу в народе и государстве, чем это предполагали мы, эсеры, и вообще интеллигенция. Конечно, моя роль в истории кончена. Но если нашей партии (значит, он в партию продолжал еще верить: то было около 1930-1931 годов. – Авт.) суждено будет когда-нибудь стоять у кормила управления, то мы должны предоставить Церкви соответственное положение в государстве».

...Подарил я ему живописную икону Божией Матери «Державная». Он просто и благоговейно принял её и повесил в углу редакции своего журнала (позабыл его название). Всё это приятно и хорошо. Однако то первое впечатление, что этот хороший человек надел на себя «тяжёлую шапку Мономаха» – взялся управлять государством, – остаётся у меня, и я имею основания держаться его и по сей день...

* * *

Казалось, будто всё мирно внутри страны. Война стала затяжной, позиционной: армии окопались и не могли уничтожать одна другую. Сила наших союзников нарастала. Можно было ждать победы.

И вдруг разразилась катастрофа. Хотя многие из нас и ожидали её прихода, но всё же самый этот момент оказался неожиданным. Мне на всю жизнь врезался тогда доклад о пчёлах. Кажется, в Петрограде уже началась революция в конце февраля, а мы в Твери ещё ничего не знали о том. И в одном интеллигентском кружке преподаватель гимназии Н.Ф.Платонов, родом из духовной семьи, читал мирнейший доклад на симпатичную тему: жизнь пчёл. С той поры я узнал и запомнил, что шестигранные ячейки с острым срезом их концов являются единственной наилучшей математической формой, в которую удобнее всего и больше всего можно было поместить мёда, а ячейки сделать наиболее сопротивляемыми для давления со стороны. Действительно, поразительный, математически непостижимый инстинкт у мудрых пчёл!

Но когда мы тихо и мирно слушали этот доклад симпатичного и умного преподавателя, не думая ни о какой революции, в Петрограде шли уже разгромы.

На другой день слухи дошли и до нас: началась революция! Сразу образовался какой-то комитет общественной безопасности, преимущественно из членов кадетской партии и из земцев. Из этого комитета запомнился мне адвокат Червен-Водали и тот самый милый автор доклада о пчелах, Н.Ф.Платонов, – на его обязанность возложено было попечение о церковно-государственных делах в губернии.

Этот комитет взял власть в свои руки и предложил губернатору Н.Г. фон Бюнтингу сдать им дела, а самому куда-нибудь с семьей заблаговременно скрыться от смертной опасности. Всё это потом рассказывал наш правитель дел канцелярии губернатора Казанский, бывший семинарист, на его ответственность и возлагается достоверность сообщений...

Губернатор действительно отправил своих детей и жену (урождённую баронессу Мандген, я после видел её во Франции) куда-то за город, а сам остался, отказался признать комитет, но уж ничего не в силах был сделать против него и послал царю телеграмму; он исполнил свой долг до конца, лишь бы жила Россия и благоденствовал царь! Но эта телеграмма не дошла куда нужно, так как царя самого не впустили уже в Петроград, а задержали на какой-то не известной никому псковской станции Дно... Какое странное совпадение исторических событий и имён: придумать нельзя!

Всю ночь, рассказывал спокойно правитель дел, губернатор не спал, а приводил в порядок какие-то дела. А потом, отрываясь от дел, губернатор (хотя его фамилия была явно немецкая, но он был хорошим православным) часто подходил к иконе Божией Матери, стоявшей в его кабинете, и на коленях молился. Несомненно, он ожидал смерти, готовился исполнить свой долг присяги царю до конца... Что и говорить, это достойно уважения и симпатии во все времена и при всяких образах правления!

Вице-губернатор Г. уехал заблаговременно на фронт и поступил в действующую армию.

Вечером того же дня, вероятно первого марта, во всяком случае накануне взрыва в Твери, прибежал ко мне отец диакон. Его сын, чудный юноша Миша Покровский, первый ученик четвертого класса, ушел добровольцем на войну и в это время был уже офицером резервных войск, стоявших за Тверью. Упав мне в ноги, этот смиренный раб Божий в слезах обратился ко мне, очевидно по поручению сына, с мольбою:

– Завтра будет здесь революция! Что же делать Мише?

Очевидно, совесть и отца, и сына мучилась над этим вопросом... Я ему ответил:

– Ничего уже невозможно сделать! Революция неизбежна. Мише не остановить её. Лишь сам погибнет. Пусть предоставит всё ходу событий.

Отец ушёл. Что было с Мишей, не знаю. Вероятно, принял мой совет...

Неспокойно спал и я. Что-то будет завтра? И я решил встать рано и пойти в кафедральный собор к ранней обедне в шесть часов утра помолиться. Уже было светло. Зима ещё стояла, и по земле вилась мелкая вьюга, неся сухой и злой снежок... Было пусто... Город точно вымер или еще не началась дневная жизнь? Или же люди прятались от грозных событий?

В соборе, кажется, никого не было, кроме священника и рядового диакона да сторожа. Звонко отдавались в высоком пятиглавом храме молитвы... Было жутко и тут... Отстояв службу, я решил пойти к своему духовнику, хорошему иеромонаху архиерейского дома. «На всякий случай нужно исповедаться, – думал я, – мало ли что может случиться ныне и со мною?!» Духовник принял меня ласково, после исповеди угощал чаем с вареньем. Мы озабоченно разговаривали о событиях дня.

А в эти часы вот что происходило в городе и за городом. Запасные войска, их было, как говорят, до 20 тысяч, вошли в город беспорядочной массой. К ним пристали рабочие с загородной фабрики «Морозовской мануфактуры». И эти тысячи направились, конечно, к центру власти – губернаторскому дому.

А губернатору полиция по телефону сообщила обо всём. Видя неизбежный конец, он захотел тоже исповедаться перед смертью, но было уже поздно. Его личный духовник, прекрасный старец протоиерей Лесоклинский, не мог быть осведомлён: времени осталось мало. Тогда губернатор звонит викарному епископу Арсению и просит его исповедать по телефону... Это был, вероятно, единственный в истории случай такой исповеди и разрешения грехов... Епархиальный архиерей Серафим был тогда в Петрограде.

В это время толпа ворвалась уже в губернаторский дворец. Учинила, конечно, разгром. Губернатора схватили, но не убили. По чьему-то совету, не знаю, повели его в тот самый комитет, который уговаривал его уехать из города.

Вот я, грешный, с духовником был свидетелем следующей картины.

Я её опишу подробней, ведь так начиналась «бескровная» революция... Сначала по улице шли мимо архиерейского дома ещё редкие солдаты, рабочие и женщины. Потом толпа всё сгущалась. Наконец, видим, идёт губернатор в чёрной форменной шинели с красными отворотами и подкладкой. Высокий, плотный, прямой, уже с проседью в волосах и небольшой бороде. Впереди него было ещё свободное пространство, но сзади и с боков была многотысячная сплошная масса взбунтовавшегося народа. Он шёл точно жертва, не смотря ни на кого. А на него – как сейчас помню – заглядывали с боков солдаты и рабочие с недобрыми взорами...

Толпа, вероятно, требовала от комитета убийства губернатора, но он не соглашался и предложил посадить его под арест на гауптвахту. Это одноэтажное небольшое помещение было между собором и дворцом. Рядом с ней стояла традиционная часовая будка, расписанная чёрными полосами. Толпа повела губернатора по той же улице обратно. Но кольцо её уже зловеще замкнулось вокруг него. Сверху мы молча смотрели на всё это. Толпа повернула направо за угол реального училища к гауптвахте. Губернатор скрылся из нашего наблюдения. Рассказывали, что масса не позволяла его арестовать, а требовала убить тут же. Напрасны были уговоры. Вышел на угол – это уже в нашем поле зрения – Червен-Водали, влез на какой-то столбик и начал говорить речь, очевидно, против насилия. Но один солдат прикладом ружья разбил ему в кровь лицо, и того повели в комитет. На его место встал полковник Полковников, уже революционно избранный начальник, и тоже говорил. Но прикладом ружья и он был сбит на землю.

А мы, духовные?.. Я думал: вот теперь пойти и тоже сказать: не убивайте! Может быть, бесполезно? А может быть, и нет? Но если и мне пришлось бы получить приклад, всё же я исполнил бы свой нравственный долг... Увы, ни я, ни кто другой не сделали этого... И с той поры я всегда чувствовал, что мы, духовенство, оказались не на высоте своей... Несущественно было, к какой политической группировке относился человек. Спаситель похвалил и самарянина, милосердно перевязавшего израненного разбойниками иудея, врага по вере... Думаю, в этот момент мы, представители благостного Евангелия, экзамена не выдержали – ни старый протоиерей, ни молодые монахи... И потому должны были потом отстрадывать.

Толпа требовала смерти. Губернатор, говорили, спросил:

– Я что сделал вам дурного?

– А что ты нам сделал хорошего? – передразнила его женщина.

Рассказывали ещё и о некоторых жестокостях над ним, но, кажется, это неверно. И тут кто-то, будто бы желая даже прекратить эти мучения, выстрелил из револьвера губернатору в голову. Однако толпа – как всегда бывает в революции – не удовлетворилась этим. Кровь – заразная вещь. Его труп извлекли на главную улицу, к памятнику прежде убитому губернатору Слепцову. Это мы опять видели. Шинель сняли с него и бросили на круглую верхушку небольшого деревца около дороги красной подкладкой вверх. А бывшего губернатора толпа стала топтать ногами... Мы смотрели сверху и опять молчали... Наконец (это было уже, верно, к полудню или позже) все опустело. Лишь на середине улицы лежало растерзанное тело. Никто не смел подойти к нему. Оставив соборный дом, я прошёл мимо него в свою семинарию, удручённый всем виденным... Не пойди я на раннюю службу и исповедь, ничего бы того не видел. В чём тут промысл Божий?..

Тёмным вечером тайно прибыл викарий епископ Арсений, исповедовавший убитого утром, вместе с духовником о. Лесоклинским взяли на возок тело и где-то тайно похоронили...

* * *

Собрание сделано было духовенством Твери, потому что рабочие будто подозрительно смотрели на молчание Церкви.

Отцы собрались в женском епархиальном училище. Председательствовал викарий епископ Арсений. Один из протоиереев, член Государственной думы Т., произнёс горячую речь, что вот-де теперь они стали свободны, что не нужно лицемерить, называя царя благочестивейшим и проч., и проч.

Попросил слова и я. В противовес о.Т. я сказал, что лучше нам молчать. «Если мы лицемерили до сих пор (но я, говорю, нелицемерно признавал царя и молился за него), то кто нам поверит, что мы не лицемерим теперь, приветствуя правительство?» И т.д. В заключение я предложил воздержаться от приветствий – это будет достойней. К моей радости, собрание согласилось со мной, а не с о.Т.

В тот же день я уехал в Москву повидаться с друзьями. Через два дня возвращаюсь обратно. И ещё на вокзале встречают меня друзья тверские и говорят, что духовенство вторично собралось там же для нового обсуждения телеграммы. Я с вокзала прямо в женское училище, увы, опоздал! Уже приняли решение о посылке приветствия и теперь начинали вырабатывать текст его. Я встречаю епископа Арсения с недоумением. Он отводит меня в сторону и просительно говорит: «Отец ректор, оставьте их! Мы с вами монахи, а у них же жёны, дети. Поймите их!»

Но я, неразумный, всё же упросил включить и меня в комиссию по выработке телеграммы и постарался смягчить её настолько, что наше тверское духовенство (как припоминаю) не получило даже благодарственного ответа.

* * *

Когда воротился из Петрограда Тверской архиепископ Серафим, человек ярких правых убеждений, епархиальный съезд проголосовал об удалении его и избрал викарного архиерея Арсения. Архиепископ Серафим долго боролся против такого неканонического самочинства, однако вынужден был всё же уйти. Впоследствии он был митрополитом в Петрограде. Советская власть не тронула его. Я выразил открытое сочувствие архиепископу Серафиму.

Как я сказал, после февральской революции я уехал в Москву. На вокзале нет извозчика. Пошёл до Кремля пешком. Иду между соборами: пусто, безлюдно. Лишь встречается случайная монашенка и, лукаво-насмешливо смотря на меня в клобуке, язвительно спрашивает: «Что? Присягнули, товарищ, правительству-то новому?»

Я ничего не ответил. А нужно сказать, я действительно никому после революции не присягал, как-то прошло мимо.

Среди знакомых я посетил Л.А.Тихомирова. Он был хмур. Между прочим я спрашивал его:

– Как вы думаете, долго ли продержится эта бескровная революция? Некоторые (например, бывший министр К. говорил, что две недели) думают, скоро всё придёт в порядок!

– Ещё никогда в мире не было ни одной бескровной революции. А о двух неделях... Хм? – он саркастически улыбнулся. – Дай Бог, если б через десять лет кончилась она!

* * *

Когда я проезжал Харьков и задержался там, то был очевидцем следующей сцены. На центральной городской площади, где помещались и кафедральный собор, и против него присутственные места, а справа – университет, собралась огромная толпа народа, которая стояла к собору спиной, а к губернскому управлению лицом и смотрела вверх, на крышу этого здания. Я обратился туда же. Вижу, что по железной крыше карабкается солдат в шинели. Куда он?.. Потом взбирается осторожно на самую вершину треугольного карниза, лицом к собору. Смотрю: у него в руках дубина. Под карнизом же был вылеплен огромный двуглавый орёл с коронами и четырёхсаженными распростёртыми крыльями. Это – символ собственно России, смотрящей на два континента – Европу и Азию, где её владения. Но обычно его считали символом царя и его самодержавной власти. Разумеется, революционному сердцу данного горячего момента было непереносимо видеть «остатки царизма». И решено их было уничтожить, насколько возможно. Кто же будет препятствовать?.. Теперь – свобода и угар. Но дело было опасное: вояке легко было слететь с трёхэтажного здания и разбиться насмерть. Однако дело серьёзное, государственное – революция, есть за что рисковать и жизнью...

Приловчившись, солдатик встаёт во весь рост и на виду у всего честного народа не спеша снимает военную фуражку, истово кладёт на себя три креста, покрывает голову, берёт обеими руками дубину и двумя-тремя ловкими ударами сбивает и корону, и головы орла. Внизу же, над входными дверями, был плоский стеклянный навес, куски разбитого гипса упали на него и со звоном вдребезги разбили стекло... Были ли аплодисменты и «ура», не помню... Как не быть?! Солдат с торжеством исполненной большой задачи сполз в слуховое окно крыши и дальше.

А я смотрел и думал: что же за загадка – этот русский украинский человек? И царя свергает, и Богу молится... Не по-старому это. А у него как-то мирится. Видно, он революцию инстинктивно считает тоже хорошим и нужным делом. Или и здесь было лишь угарное озорство революционного момента или простая традиция? Что ответить? И казалось мне, как и в Москве на митинге у Храма Христа Спасителя, русский народ как-то объединит и то и другое... Отчаиваться нам, верующим, ещё не нужно за него.

При этом размышлении вспоминаются мне подобные же слова главы Церкви, митрополита Сергия, сказанные им много лет спустя американским корреспондентам, задавшим ему вопрос о пропаганде безбожия и атеизме народа: «Мы ещё не теряем надежды на возвращение нашего народа к отеческой вере».

И я, делая эти записи, всё ещё жду, что будет с теми многими миллионами, которые за эти двадцать пять лет растеряли или разбили веру отцов? И как это будет? Воля Божия...

(Продолжение в следующем выпуске)

Из кн.: «Россия между верой и безверием».

назад

вперед