ВЕРТОГРАД

В ЗАЩИТУ ОБЕТОВ

Г. К.Честертон

Если бы солидный современный человек в цилиндре и во фраке торжественно поклялся перед сослуживцами и приятелями пересчитать листья на каждом третьем дереве парка; прыгать до Сити каждый четверг на одной ноге; собрать триста одуванчиков на лужайке, принадлежащей любому, кто носит фамилию Браун; держать тридцать один час подряд правой рукой левое ухо; пропеть имена всех своих тёток на верху омнибуса или сделать ещё что-нибудь в этом духе, его назвали бы сумасшедшим, а может, из деликатности, – «художественной натурой». Однако обеты эти ничуть не удивительней тех, которые давали в былые времена не только фанатики, но и мудрецы, короли, поэты, священники. Один из них, по преданию, поклялся сковать цепью две огромные скалы, и цепь эта долго висела в память о его обете; другой обещал дойти до Святого города с завязанными глазами – и умер в пути. Ни малейшей поверки разума обеты их не выдерживают. Гора, в отличие от собаки, не сбежит без цепи; и не так уж разумно, стремясь к Иерусалиму, мешать себе как можно сильнее.

Если бы кто-нибудь поступил так в наши дни, мы, как я уже говорил, усмотрели бы в его действиях излишнюю тонкость натуры, связанную с декадансом. Но в тех людях не было и тени упадка; они были сильны и жили в отнюдь не упадочное время. Можно сказать, что здоровых людей толкало на эти безумства мракобесие веры. Но нет – в таких земных делах, как любовь и даже распутство, средневековые герои выказывали то же дикое воображение и дикое самопожертвование. Это кажется нам противоречием, и чтобы его объяснить, нужно разобраться в том, что такое обет. Когда же мы разберёмся, мы поймём, если я не ошибся, что на редкость разумно и даже мудро давать эти клятвы, а если уж говорить о безумии – безумен, кто не даёт их.

Человек, дающий обет, договаривается с самим собой; опасно то, что он договора не выполнит. Теперь, в наши дни, это недоверие к себе возросло во много раз. Мы не даём обета пересчитать листья не потому, что это глупо (сколько мы делаем глупого!), а потому, что знаем: не досчитав и четвертой сотни, мы махнём рукой и пойдём пить чай. Другими словами, каждый из нас боится, что станет, как принято теперь говорить, «другим человеком». Страшная сказка о человеке, непрестанно становившемся кем-то другим, – самая суть, душа декаданса. Приводит она к тому невыносимому страху небытия, которым так мучаются декаденты и перед которым сама физическая боль кажется бодрящей. Что может быть ужасней бесконечного лицедейства, когда нет даже самой грязной, самой маленькой комнатки за сценой, где можно побыть самим собой? Однако именно так живёт эстет, декадент, поборник свободной любви. Он непрестанно подвергается опасностям, которые ему не опасны, связывает себя узами, с которыми не считается, бросает вызов врагам, которые ему не страшны, – и называет свободой эту глумливую власть упадочных времён.

Посмотрим теперь на тех, кто давал обеты. Люди эти здраво и естественно выражали величие мгновенья. Человек обещал сковать горы в знак минувшей беды, счастливой любви, мечты или замысла. Краткий миг, как всё великое, становился бессмертным; человек просто не мог не сказать: «Остановись, мгновенье!» Современный эстет знает восторги, но скорей уж он поклянётся сковать землю с луной – он ведь не относится к таким мгновеньям всерьёз и потому не знает той дерзновенной реальности, в которой самая суть обета.

Мятеж против обета дошёл в наши дни и до обета обетов – брака. Очень занятно слушать отрицающих брак. По-видимому, им кажется, что иго постоянства накидывал на людей бес; тогда как иго это неустанно берут на себя сами влюблённые. Любимое словосочетание браконенавистников – идеальный пример противоречия: «свободной любви» не бывает, ибо ни один влюблённый не хочет свободы. Любовь стремится себя связать, а институция брака лишь льстит человеку, принимая его слова всерьёз. Нынешние мудрецы предоставляют влюблённому полную свободу и снимают с него ответственность; но не уважают его, как уважала Церковь, когда писала на небесах его клятву в память о высочайшем мгновении. Мы даём ему все свободы, кроме одной: он не вправе свою свободу отдать.

В прекрасной пьесе Бернарда Шоу «Волокита» весьма убедительно изображено именно это явление. Чартерис хочет свободной любви, что так же разумно, как «белый негр» или «женатый холостяк». Он бродит в поисках того восторга, который можно обрести лишь тогда, когда перестанешь бродить. Раньше, скажем при Шекспире, люди были разумней. Если Шекспир описывает холостяка, тот наслаждается несомненными радостями холостячества – свободой, безответственностью, возможностью перемен. Но у него нет идиота, который стремился бы к свободе, когда движение чьих-то ресниц может и убить, и воскресить его. Восхваляя свободу, поэт ставит любовь на одну доску с долгами; тот же, кто свободен и от того, и от другого, –

Счастливей всех на свете.
Живёт он в веке золотом.
Он курит трубку, пьёт свой ром
И не горюет ни о чём,
Беспечен, словно дети.

Это – вполне чёткая и достойная мужчины позиция. Но на что влюблённому такая свобода? Он-то знает, что одно мановение руки обратит мир в рай или в застенок. Он слышит древнюю песнь, пережившую сотни философий: «Кто эта блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами?»

Да, нынешние люди не ведают радости, ибо у них всегда остается лазейка. Они хотят получить радость даром. Шовинисты говорят: «Мы хотим знать гордость победы, но не тяготы битвы; посмотрим, можно ли сидеть на диване и ощущать своё мужество». Мистики говорят: «Мы хотим знать святость без аскезы; посмотрим, можно ли поклоняться и Деве Марии, и Приапу». Поборник свободной любви говорит: «Мы хотим отдать себя – и ничего не утратить; посмотрим, можно ли много раз совершать самоубийство».

Ясное дело, ничего не выходит. Конечно, восторги бывают и у них, но с теми, прежними, им не сравниться. Обет здрав, ибо самообуздание животворит и преображает человека. Мы живём среди малых грехов, уловок и лазеек; но ещё увидим пламя, возвещающее о том, что царство трусости пало и человек снова сжигает свои корабли.

назад

вперед