ГЛУБИНКА

ГЛОБАЛЬНОЕ ПОТЕПЛЕНИЕ

Один день в Княжпогостском районе

Комарик

…На снегу трепыхался комар. В декабре 2007-го года на спуске к реке Емве он умирал, родившись до срока, думая, что наступила весна.

* * *

В Княжпогостский район Республики Коми мы отправились втроём с редактором нашей газеты Игорем Ивановым и писателем Григорием Спичаком. Григорий родом из этих мест и потому охотно согласился стать нашим проводником. Ещё летом мы узнали, что есть в районе такая деревня Кыркач, где до войны вроде как жили в одной избе ссыльные монахи. Сведения были не слишком определённые, но проверить их за нас всё равно было некому. Забегая вперёд, скажу, что следов монахов мы не нашли, так что рассказа о них, дорогие читатели, прошу не ждать. Однако ни о чём случившемся в тот день не жалею.

«Кы-ыр-кач! – всплеснула руками мама Григория, Зинаида Савватьевна, к которой мы заглянули в Княжпогосте (так здесь, по старинке, называют город Емва), – он же за рекой, туда ходу нет». Но не убедила. Потрапезничали, послушали Зинаиду Савватьевну: «Всё невкусное в этом году. И морошка невкусная. И картошка невкусная. И брусника невкусная. И капуста – тоже. Жёлтая пыль выпала, и заболело всё, даже укроп. Молодёжь не заметила, ей всё до лампочки. Это заметили только мы – старые люди». Говорит она вещи печальные, а голос очень даже жизнеутверждающий. Едва ходит, опираясь на палочку, согбенная вся, а улыбка не сходит с лица. Видно, родилась неугомонной, да и лагерная жизнь, через которую ей пришлось пройти в сталинские времена, закалила характер. Поражение в этом году означает для неё битву за урожай в следующем. И ни жёлтая пыль, ни иная какая зараза не заставит Зинаиду Савватьевну сложить оружие – лопату да тяпку.

* * *

Доехали до Кероса, оттуда до Кыркача рукой подать. Километра два, правда, по нетоптанному снегу, а затем и по льду Емвы. Емва переводится как Святая вода. Добрались мы до неё, не растеряв бодрости, но, увидев громадные, в полреки, полыньи слева и справа, несколько растерялись. Но зря, что ли, шли, вязли в снегу? Комара, трепыхавшегося на снегу среди сухих, торчащих к небу растений, первым заметил Игорь.

– Глобальное потепление! – констатировал Григорий.

Я мрачно посмотрел на реку и ничего не сказал. На всякий случай срезал на берегу толстую длинную ветку, скорее даже небольшое деревце. За рекой вились над Кыркачем немногочисленные дымки. Игорь ступил на лёд первым, Григорий шел сзади, а я посередине, размышляя, как быстро человек, под которым проломился лёд, погружается в реку. Тонкий конец деревца слегка трепетал на ветру, как знамя. Две трети пути прошли споро и безбоязненно, но вдруг захрустело что-то под ногами, гладкий лёд закончился, а глубина там – внизу – была, кажется, приличная. Поодаль со стороны Кыркача, у полыньи, сидел рыбак.

– Перейти мо-ожно? – крикнул ему Игорь.

Ноль внимания. Не слышит. Или думает: «Вот дурни, куда лезут-то?» Но раза с пятого то ли разобрал, чего от него требуется, то ли сжалился.

– Мо-ожно, только воды полно, – донеслось до нас.

Лучше бы не спрашивали. Наверное, мысль о возвращении мелькнула во всех трёх наших головах. Во всяком случае пройденный путь мы глазами почти одновременно измерили. Вывод был неизбежен: «А-а, была не была...»

* * *

Анна Ивановна Тренькина – человек верующий, а парализованный, сидящий в кресле муж её, Евлогий Афанасьевич, о себе так говорит: «Я вырос при коммунизме. Советской властью воспитан». О ссыльных монахах хозяйка нам ничего не сказала. Может, что и помнила прежде, но забыла. Или решила, что лишнего болтать не стоит. Всё, что удалось выяснить:

– Дом ходуном ходил, когда пели молитвы, а в средней комнате жили попы. Меня тогда ещё на свете не было, мама рассказывала со слов своей мачехи.

– А когда это было? – интересуюсь. – Может, до войны?

– Может, до войны, а может, и до революции.

– Много священников было?

– Не знаем ничего! – весело отвечает собеседница.

– Мы ничего не знаем, – не менее радостно подтверждает её муж.

Дом, где мы таким вот образом разговариваем, огромный, со взвозом – это такой деревянный спуск, ведущий на второй этаж хлева. На первом всякая животина обреталась, выше хранилось сено, которое завозили туда по этому самому взвозу на лошади. Судя по всему, хозяева в стародавние времена не бедствовали.

– У вас, кажется, был самый богатый дом в деревне? – спрашиваю у хозяйки.

– Может, и богатый. Дедушка, у мамы отец, был какой-то пятидесятник, что ли?

На лицах Игоря и Григория появляется безграничное удивление, на моём, кажется, отчаяние – какой ещё пятидесятник? Пробую уточнить:

– А если пятидесятник, то почему священники у вас пели?

– А это, наверное, евангелисты-пятидесятники и были, – нервно хохочет Игорь.

Анна Ивановна в ответ тоже смеётся:

– Не спрашивайте ничего!

Слово за слово, выяснилось, однако, что «пятидесятниками» в сталинское время именовали тех, кто выдавал на лесозаготовках по пятьдесят кубометров в неделю. Слава Богу!

Ещё хозяйка рассказала, что прежде рядом с деревней в поле была красивая деревянная церковь. Сожгли её не безбожники, а какие-то бывшие зэки, случайно. Одно время их немало здесь обреталось – и мужчин, и женщин. Недавно снова появился чужак. Явился неведомо откуда, ночевал в одном из заброшенных домов, выставив в нём окно. Потом куда-то так же незаметно исчез.

– Колхоз давно рухнул? – спрашиваю.

– Я ничего не помню, – отвечает хозяйка.

– Это недавно было, – напоминаю я.

– Да, был колхоз.

– А народу много жило?

– Я не разбираюсь.

– Ну, примерно.

– Сто человек.

– А чем сейчас здесь люди живут?

– Как пенсию выдадут, автолавка приезжает, ещё рыбу ловим, да мало её стало. Хлеб сами печём. Картошка наша, капуста, морковь, грибы, ягоды, двух овец держим, да и дети помогают, навещают, приезжают в отпуск.

– Веруете?

– Крещуся. Молитву делаю: «Отче наш» да «Богородица Дево, радуйся», а ещё «Рождество Христово».

В углу иконы, на стенах в две большие рамы вставлены бесчисленные фотографии – какие-то матросы, солдаты, новобрачные и пр., и пр. Однажды дом опустеет, а фотографии так и останутся на этих стенах – навсегда. А может, всё выйдет совсем иначе. Ведь Анна Ивановна много лет прожила в районном центре, городе Емве, и не собиралась сюда возвращаться. Но пришлось, чтобы ухаживать за матерью. А потом у сына, зубного врача, появилась в своя семья, и Анна Ивановна с мужем решили уступить квартиру молодым. Так и живут они теперь здесь, за рекой, вдали от искушений мира – коммунист и христианка.

* * *

Обратно решили перебраться через реку другим путём. На краю деревни стояла бойкая, не старая ещё женщина – курила. Показала, куда идти, но, спустившись на лёд, мы обнаружили, что под ногами хлюпает вода. И хорошо так хлюпает, выше щиколотки. Что тут делать? Потоптались на месте, поглядывая в полынью, вырубленную для вершеня. Толщина льда не впечатляла, в этот момент женский голос сверху известил: «Сейчас муж придёт, проводит».

Минут через семь появился мужик в ушанке и сапогах. Не глядя на нас, прошёл мимо и двинулся к другому берегу. Переглянувшись, мы обменялись немым вопросом – наш ли это проводник? Решили, что всё-таки наш, и по воде аки посуху, отправились следом, набирая потихоньку воды в ботинки. Лицо мужика удалось разглядеть только на другом берегу, хорошее у него было лицо, особенно когда он широко улыбнулся нам на прощание.

– Мы ведь никогда здесь больше не побываем, – вздохнул Гриша.

– Не загадывай, – ответил Игорь.

Чтобы выйти на шоссе, снова пришлось грести по снежной целине. Пока барахтались в ней, Григорий неожиданно спросил:

– Знаешь, что было дальше с Ассоль?

– С какой Ассоль? – не понял я.

– Ну, с Ассоль, из «Алых парусов», вернее, с девушкой, которая стала её прототипом для писателя Александра Грина. Здесь она, в этих краях, в лагере сидела. Недавно узнал.

Интересно, что бы с ней произошло в наше время?

Онежье

Этот разговор почему-то вспомнился, когда мы добрались до Онежья, где обретается община иеромонаха Антония (Головина). Убежище для тех, кто не от мира сего? Едут сюда люди в основном из Коми, но бывали из Петербурга, Казани. Мы сидим с батюшкой за длинным обеденным столом в просторном помещении бывшей сельской больницы. В одном из углов дверь, ведущая в келью, где живут Евгений и Ольга Никифоровы с двумя малютками.

– Кто вы по образованию? – спрашиваю Ольгу.

Она улыбается и пока собирается с ответом, батюшка поясняет:

– Закончила Казанский университет. Получила специальность эконома-географа. Так что вот с Казанским университетом они решали поступить к нам.

– Образование помогает жить здесь? – смеюсь я.

– Уж точно не мешает, – отвечает Ольга серьёзно.

– Она развилась в университете как личность, – поясняет отец Антоний. – Пока учишься, приходится думать, действовать, расти определённым образом. А Евгений был мастером в зоне, которых в Коми всё ещё немало. Иногда противоречит мне, иногда неукоснителен. Что любопытно: Евгений был по одну сторону колючей проволоки, но немало через общину прошло и бывших заключённых, но они здесь не трудники – насельники. С малыми Никифоровыми – Михаилом и Прокопием – нянчатся у нас все по очереди. У инока Павла обнаружился к этому особый дар. Катает с Мишей машинки, играет в мяч. Очень любит детей. Ждёт, когда окрепнет, подрастёт Прокопий.

Уточняю:

– А свадьбу здесь играли?

– Да, – откликается Ольга, – было обручение, через полгода венчание. Гостей приехало много, клирос был ухтинский. По мирским меркам, не очень шикарно вышло, но довольно, чтобы отпраздновать это событие – встречу двух человек. Столы накрыли, хорошо посидели. Случилось это вслед за Пасхой, и радость, когда шли из храма, была у всех пасхальная. Пели тропарь «Христос воскресе». Папа с мамой очень довольны, им всё здесь нравится, каждый год навещают.

– Сколько сейчас вашим деткам? – интересуюсь у Ольги.

– Мише два с половиной, Прокопию четыре месяца.

– Какие два с половиной, – энергично откликается батюшка, – два года и два месяца ему. Собираемся для них построить дом, мужиков много, возьмём пилы, заготовим лес. Сейчас думаем, как да что.

Ольга поднимается, чтобы покормить Прокопия. Мы с батюшкой остаёмся. Глядя вслед молодой матери, думаю об Ассоль. В Ольге что-то есть от неё – лёгкое и сильное.

* * *

Ночью перед поездкой мне не спалось, а поход в Кыркач и возвращение вымотали остатки сил. Несколько лет мечтал попасть в Онежье, поговорить с отцом Антонием о его общине. Но вот сбылось желание, а веки словно свинцовые, всё норовят сомкнуться. Трясу головой, пытаясь взбодриться, задаю батюшке вопросы, потом слушаю. Очень интересно, просто замечательно то, что он говорит:

– В Великий понедельник на Страстной седмице установили мы кресты. Было холодно, и дул ветер, обычный для этого времени года. Я и внизу-то замерзал, а ребята наши работали на крыше. Смотрю, как они крест прилаживают, думаю: «Вот настоящие герои!» Стержень для креста сделали железный, мощнейший, даже слишком крепкий. Прежде довольно было и деревянного, так что перестраховались мы, пожалуй.

Игорь Иванов откликается:

– Вряд ли, наступают новые времена, потепление. Чувствую, что у нас тут и бури будут скоро, как на Юге.

– Может, и будут, – отвечает батюшка, задумавшись о чём-то своём, но, сдаётся, не о потеплении. – Голые стояли купола, – продолжает он, – а тут глянешь в окно, а там – кресты. Да, одно дело сделано, но ведь и каждый человек – это храм Божий. Кадры в жизни нашей общины решают всё. Будут они нормальными – всё будет. Вот Женя на меня покосился: мол, я, что ли, ненормальный? Внешне всё в порядке, а внутри все мы ненормальные. Болезни, болячки, страсти – всё это присутствует и является преградой для спасения. Задача наша – преграду эту уменьшить. Не жизнью наслаждаться, а свободой духовной. Чем свободнее человек от страсти, тем больше наслаждения, радости, и наоборот – как безрадостна жизнь раба. Слава Богу, какие-то колодки рабские постепенно спадают, становится легче. В монастырях особенно заметно, как это происходит. Но и мы пытаемся.

– Из того, что вы узнали о себе, о людях за время жизни здесь, в Онежье, – что самое важное? – спрашиваю батюшку.

– Что я неисправим, греховнее, чем казалось прежде. Человеку нужно познать свою немощь. Пока этого не случится, он не может двигаться вперед. Для меня это открытие стало главным. Неприятное открытие, надо сказать. Но есть в нём и толика радости. Когда открывается в тебе какая-то новая негодность, это значит Господь к тебе благоволит, отверзает очи. И поражаешься Его долготерпению, и счастлив, что Он помнит о тебе.

– С Ольгой и Евгением мы уже познакомились, откуда пришли к вам остальные члены общины?

– Когда я впервые приехал в Онежье, помню, как стоял, глядя на реку, думал, что хорошо бы здесь создать что-то вроде пансиона для тех, кто изнемог, кому нужно перевести дух, опамятоваться. Такие душевные островки нужны. Иной человек побудет у нас дня три, полегчает ему, едет обратно – домой. Другие остаются. Наш отец Павел прежде мир повидал, но не пришлось ему по сердцу то, что увидел, и тогда он принял постриг в Ульяновском монастыре от владыки. Сейчас он с нами. Григорий приехал в Онежье из Петербурга, до сих пор там прописан, служил охранником, теперь тоже готовится к постригу. Инна с Дашей сейчас в гостях в Питере – подвизаются в Онежье не первый год. А ещё есть немало людей с исковерканными судьбами. Каждый второй пришёл, отбыв срок в зоне. Принимаем оттуда не всех. Если кто начинает здесь лагерные порядки устанавливать – в общине ему места нет. Но есть люди, искренне желающие порвать с прошлым.

Был случай: пришёл в Онежье человек, который в общей сложности двадцать лет провел в узах. Пожил у нас больше года, очень хорошо себя проявив. Крестил я его в феврале, когда мороз стоял минус 27, с ветром, но крещаемого это не остановило – с больным сердцем полез в прорубь. И всё бы хорошо, но оставался за ним один грех. Накануне прихода к нам этот человек на пару с товарищем украл лодочный мотор. И так стало ему тошно, что, оставив приятелю украденное, он развернулся и отправился искать иной жизни – чистой. Товарищ его, между тем, попался и всю вину свалил на раскаявшегося подельника. Всё это выяснилось во время проверки документов у нового члена нашей общины. Так он вновь оказался за колючей проволокой, но уже другим человеком, воцерковлённым. Срок его заключения истекает летом. Надеюсь, вернётся к нам. Эта передышка между зонами, наверное, не была делом случая. Господь дал ему узреть другую жизнь, укрепил.

– А вообще, тяжело бывает с бывшими заключёнными?

– По-разному. Были и бездельники, и такие, кто хотел работать, да уже не мог этого делать – двадцать-тридцать лет отвыкал, а то и вовсе никогда не трудился. Иные работать работали, а о душе не заботились. Но есть и такие, кто трудится достойно и о душе заботится.

– По какому уставу вы живёте?

– У нас нет монастырского устава, но есть какая-то общежительная жизнь. Не монастырская, не скитская, но, знаете, очень многим людям не хватает в жизни какой-то детскости. Помню, в Ульяновском монастыре году в 97-м шла архиерейская служба, начали читать Апостол, владыка пребывал на горнем месте, и меня вдруг посетило тихое, хорошее чувство: я – дома. Ну, как в ту пору, когда был маленьким: и папа был дома, и мама, ничего не нужно было бояться, заботиться о завтрашнем дне. Когда человек становится взрослым, он вынужден бороться за существование, принимать какие-то решения, далеко не всегда спасительные и редко приносящие радость. Даже если жить честно, так утомительно всегда быть взрослым, старшим, это рождает чувство одиночества, а если в тебе мало веры, то и безысходности. Или возьмём наших бывших заключённых. Что у них там – за пределами общины? Ни родителей, ни жён, ни детей. Не к кому прислониться, не для кого жить. Поэтому так важно, что есть островки, подобные нашей общине, где можно погрузиться в иную жизнь, где все делается сообща, есть на кого опереться, когда устанешь. Это такая радость – жить в кругу близких по духу людей, вместе молиться и трудиться.

– Как обстоят дела с восстановлением храма?

– Главная задача не в этом. Ну, восстановишь, что дальше? Толку не будет. Туристы заглядывать начнут. А дальше? Дальше Царствие Божие, а храм туда не возьмешь, только людей. Вот о них и нужно печься прежде всего. И храм, и литургия – всё ради спасения, и священник не только для совершения таинств, но для того, чтобы от страстей человека привести к бесстрастию, научить помогать друг другу христиан и тех, кто пока за пределами Церкви.

– Способна ли ваша община материально себя обеспечивать всем необходимым?

– Что-то выращиваем, картошку например. Есть две коровы, две тёлки и два телёнка, собираем ягоды и грибы, печём хлеб. Остальное покупаем, слава Богу, хватает благотворителей.

– А если прекратится их помощь, выживёте?

– Вопрос так не стоит. Не было ни одного дня за все годы, что существует община, чтобы Господь о нас не позаботился. Не могу представить, что иссякнет помощь. Но если это вдруг случится, то мы с голоду не умрём, просто жить станем намного скромнее. Сейчас, в пост, это незаметно, но вообще стол у нас небедный. Много гостей, каждый что-то везёт. Летом до 25 человек собирается за столом, здесь бывает шумно, весело. В пост, кстати, я заметил, Господь нам мало что посылает, а когда он заканчивается, открывается изобилие плодов земных. Без всего этого можно жить, но пока даётся, будем радоваться этому.

Денег хватает далеко не на всё. Одни дрова сколько стоят! Электричества нет. Отрубили, и слава Богу! Меня коробит, когда включают лампочки во время службы. Не то с ними, теряется что-то. Ведь человечество где? Во мраке. Какой там свет?! Какие-то блики через пророков, святых. Для литургии есть солнышко, Христос озарил Собою мир, здесь без света не обойтись, а вечеря – это приуготовление. Здесь уместна полутьма, немного живого огня от свечей довольно, всё способствует молитве.

Особенно хорошо зимой. Народу меньше, суеты, раздражения, не отвлекают сенокос, огород, можно сосредоточиться на внутренних вещах. С большим трудом представляю, как люди на Юге живут, где зимы нет вовсе.

* * *

Последних слов я уже не услышал, узнал о том, что говорил отец Антоний, когда стал прослушивать после запись на диктофоне. Недосып, усталость взяли всё-таки своё. Разбудило позвякивание ложечки в стакане с чаем – батюшка размешивал сахар. Я смущённо начал оправдываться, а он и не рассердился вовсе, а ласково предложил поспать. Отвёл в дальнюю комнату, где почивал в коляске ещё один духовный младенец – четырёхмесячный Прокопий. Засыпая, я вспомнил слова отца Антония о том, как хорошо иметь место, где человек может почувствовать себя ребёнком. Где-то сушились мои ботинки, промокшие при форсировании Емвы. Батюшка позаботился...

«Земля с орбиты сойдёт»

По дороге в Сыктывкар вновь заглянули к Зинаиде Савватьевне Спичак. Наш рассказ о поездке она выслушала с самым живым интересом. Известие о комаре на снегу незамедлительно вызвало её комментарий: «Правильно Иван Иванович говорил, что земля с орбиты сойдёт».

– Кто такой Иван Иванович? – теряюсь я.

– Православный грек, Ценгери Иван Иванович, 16 лет отсидел при Сталине, – поясняет Григорий Спичак.

– Колорадские жуки появились в южных районах республики, – информирует нас Зинаида Савватьевна и вновь обращается к пророчествам Ценгери. – Ещё Иван Иванович говорил, что отец сына, а мать дочку будут убивать.

– Как потепление, сильно мешает? – интересуюсь я.

Зинаида Савватьевна задумывается, потом говорит:

– Не дай Бог, кто сигарету бросит в сушь – вся Коми республика на воздух взлетит с газом, нефтью и всякими проводами, по которым их качают. Я прежде всё дневник погоды вела, с 1967-го записывала, а теперь нет, путаница какая-то, ничего не понять.

С погоды Зинаида Савватьевна перешла на воспоминания о том, как жили у неё в деревне Козловка близ Онежья тридцать голубей, кролей штук сорок, канареек – пятнадцать, собака, пять кошек и сорок семь уток. Воспоминания об утках особенно её растрогали, поведала, как в дождь они из сарая не выходили, как шли красиво: впереди – матери-утки, сзади – детки-уточки. На какое-то время моя собеседница замолчала, и вдруг лицо её озарилось, воскликнула:

– Пусть вся пенсия будет уходить. Пусть будет, что будет. А я заведу кроликов! Они погоду предсказывают.

В этот момент мне подумалось, что ни глобальное потепление, ни новый ледниковый период – ничто на свете не сможет стереть счастливой улыбки с этого старого доброго лица.

Владимир ГРИГОРЯН

назад

вперед