МАСТЕРСКАЯ

КОМУ СЛАВУ ПЕТЬ...

Беседа с пермским регентом Ольгой Васильевной Морозовой

Пермь – такой интересный по композиции город. Тянется вдоль Камы на сорок километров, и мне, стороннему человеку, очень трудно угадать, что увидишь за ближайшим поворотом: кварталы, возведённые до революции, новостройки, лес или селение, которое могло бы стоять в сотне вёрст от мегаполиса. Семья Морозовых живёт в своём доме, который со стороны кажется совсем маленьким, особенно когда тонет в снегу. Но внутри он просторен и, можно добавить, уютен. Напротив, через дорогу, стоят сосны. Ольга – моя собеседница – один из лучших регентов епархии, но мне интересно в ней не только это. Мы – ровесники, и, слушая весёлую музыку её речи, я думаю о том, как много общего у нас, – быть может, последнего поколения, связанного со старой, русской деревней. «Я не понимала, что она бормочет по вечерам, – рассказывает Ольга о бабушке, – почему так часто поминает живот, может, болит он у неё. Лишь много позже узнала, что то была молитва, а живот – это жизнь»...

Кому славу петь

– Я закончила Пермское музыкальное училище, – начинает она свой рассказ, – затем Нижегородскую консерваторию, где мне впервые посчастливилось исполнить духовные песнопения. Впечатление было очень сильным, но таким, скорее, душевным – я была ещё очень далека от веры.

– Когда это произошло?

– В год Тысячелетия Крещения Руси или незадолго перед тем. Исполнялись «Ныне отпущаещи...» Кастальского и «Богородице Дево, радуйся...» на музыку Калинникова. Незадолго перед тем преподаватель консерватории Маргарита Александровна Саморукова, ныне покойная, побывала на фестивале духовной музыки. Вернулась потрясённая, я даже не сразу поняла, насколько это всё было для неё важно. С тех пор она стала прививать любовь к православным песнопениям своим ученикам. Католические мы исполняли и прежде, это не возбранялось, потому что слушатели, как, впрочем, и музыканты, не были знакомы с латынью. И, к стыду своему, должна признаться, что «Верую...» я сначала выучила на латинском. Лишь много позже узнала, что у православных и католиков есть в этой молитве серьёзное догматическое расхождение.

– А в училище вы с духовной музыкой вообще не соприкасались? Не вполне представляю, как это возможно, слишком большое место она занимает в музыкальной культуре.

– На этом поле многие десятилетия шла война, в которой были свои убитые, искалеченные. В 20–30-е годы, после закрытия церквей, великое множество церковных регентов вышло в светское общество. Они стали организовывать самодеятельные хоры, например, при фабриках, поступали в оперные театры. И вот представьте себе положение этих людей. В руках у них был громадный, великолепный материал, не говоря о хормейстерском даре, но как это использовать? Слушатели мгновенно угадывали созвучья церковной музыки, и дело иногда заканчивалось арестом. Когда исполнялось четырёхголосное хоральное произведение, раздавались обвинения, что от него «пахнет ладаном». Но, конечно, похоронить христианскую культуру полностью было невозможно, наш народ на ней вырос и чувствовал, какой красоты его пытаются лишить.

– Кстати, Молотов вспоминал, как они с Ворошиловым и Сталиным нередко исполняли духовные песнопения в узком кругу. С одной стороны, дурачились таким образом, с другой – ничего другого придумать всё равно не могли. Все трое в юности пели в церковном хоре.

– Как и великое множество других людей. А что испытывали профессиональные музыканты?! И тогда духовную музыку начали прятать за новыми жизнелюбивыми текстами. В музыкальном училище мне приходилось соприкасаться с этим. Например, у Бортнянского вместо «Слава Отцу и Сыну и Святому Духу» я пела «Славу поём мы солнцу, в нём всей жизни начало». Фееричная такая была серия песнопений, известен их автор – пианистка Московской консерватории Клавдия Алемасова, были и другие энтузиасты (авторы). Возможно, они надеялись таким образом сохранить хоть что-то. Переделали очень многое, например всего Баха. Он же был кантором в храме, а мы росли с убеждением, что композитор всю жизнь писал про свет и про солнце. Лишь в консерватории я начала петь на церковнославянском.

Железные колокольчики

После консерватории Ольга преподавала в Пермском музыкальном училище, занималась хором в школе-интернате для детей-сирот.

Вспоминает:

– Дети были непростые, но особых трудностей с дисциплиной, как правило, не возникало. С удивлением я узнавала, что среди моих учениц есть «закоренелые» беглецы и прочие «асоциальные элементы».

Я знала о них совсем другое. На концертах мои девочки иногда плакали, особенно когда пели про маму или исполняли колыбельные. Эти скорби, воспоминания очень нужны, без них не стать настоящей матерью. Особенно часто глаза были на мокром месте у двух хористок, которых в школе считали немного «не в себе», такие, знаете, на отшибе. То одна была в слезах, то другая, особенно после пахмутовской «Доброй сказки». У меня руки опускались, когда это видела, но это были прорывы. Дети пели настолько искренне, что стиралась грань между выступлениями и какой-то их внутренней реальностью.

Настоящих сирот в наших детдомах немного. В основном брошенные дети, отобранные по суду. Одну из моих учениц оставили двухмесячной на вокзале. От другой отказались в роддоме, заподозрив детский церебральный паралич. Сейчас она известный художник-мультипликатор, выросла, кстати, совершенно здоровой.

– Вы как-то дружили с детьми за пределами школы?

– Самое трогательное воспоминание: однажды я семь месяцев тяжело болела. В связи с болезнью я поняла, что девочки меня действительно любят. Присылали какие-то трогательные, простенькие подарочки. Развернув однажды сложенный вчетверо лист бумаги, я прочла там посвящённую мне песню, такое длинное признание в любви. В другой раз – корочку от записной книжки, такие обычно выбрасывают в мусорные корзины, но в этой было поздравление с праздником и пожелание, «чтобы ножка не болела».

– На многих детях пение в хоре отразилось, изменило их судьбы?

– Как я уже сказала, в хоре у нас были, главным образом, девочки. Из мальчишек только один упорствовал в любви к музыке. Как в первом классе пришёл, так и остался. Но как же я с ним намаялась! Несуразный, с вечно хлюпающим носом, он мог хлопнуть дверью, если что не нравилось, фыркал, стучал ногами. Но талант, голос, чувство звука у него были, и мы друг друга как-то терпели. Боролись друг с другом, но терпели. Я всё боялась, что он уйдёт, но Господь этого мальчика как-то вытаскивал, держал. Когда человек что-то любит, Богу есть за что его ухватить. После детского дома мой ученик закончил институт в Питере, стал актёром, певцом, работал с Еленой Камбуровой, а сейчас известнейший Александр Дольский приглашает его к себе. Время от времени созваниваемся, до сих пор рады друг другу.

– Дети восьмидесятых, девяностых, двухтысячных сильно отличались?

– С первыми выпускницами мы до сих пор дружим, они были менее разборчивы, просвещены, но не столь эгоистичны, как нынешние ребята. Общество потребления делает своё дело. Какая-то тонкость, чистота в детях исчезали у меня на глазах. В них стало меньше благородства. На доброе, вечное стали смотреть оценивающе: брать не брать. На рубеже девяностых такого не было, несмотря на большую бедность. А четыре года назад нашу школу искусств расформировали вместе с детским домом.

– Всё так плохо?

– У Господа свои ответы на временное торжество зла. В последние годы моей работы в детдоме мы стали разучивать с девочками совсем другие песнопения – пасхальные. Начали ходить на монастырское подворье, развернулась та работа, которая питает сейчас всю мою сущность. А на занятиях я присаживалась с нотами, а дети меня облепляли, было тесно, но хорошо. У детей нет такого предубеждения, как у взрослых, против всего «церковного», они не стесняются задавать простые, но в то же время главные вопросы. Помню, как-то одна девочка спросила меня: «Ольга Васильевна, а Бог – это Кто?» Что ответить? А ответить необходимо, ребёнок верит, что я всё знаю. Но что я знала тогда? –воцерковление было ещё впереди. «Женечка, – говорю, – Бог – это совесть, так я думаю, но настоящий ответ тебе всё равно придётся искать самой». Наверное, не слишком умно сказала, однако нужно было с чего-то начинать в поисках ответа.

Подарки

– Ольга, ваша семья была верующей?

– Обе моих бабушки были молитвенницами. Жили они неблизко друг от друга, но в делах веры у них было единство. Запомнилось, как одна из них украшала иконы красивыми цветами, которые сама же и делала. Дома у нас стояла Тихвинская иконка, но обстановка была не слишком религиозной. И к Богу я шла медленней многих сверстников, хотя ситуации возникали очень тяжёлые, заставляющие думать о жизни вечной. У меня рано умерли родители. В 22 года я похоронила папу, через три года, в том же возрасте, что и отец, – в 59 лет, ушла мама. Куда ушла? Вернётся ли ко мне? Эти вопросы были, и сказать, что я не верила, – нет, я не могу. Но разница между такой жизнью и служением такая же, как между воздыханиями о женихе и супружеством.

– Вы помните день, когда произошёл перелом?

– Это случилось на Троицу. Утром я встала и отправилась в церковь не просто поставить свечку, не на побывку. По дороге сорвала веточку берёзы, добросовестно выстояла службу, ничего не понимая и делая то, что делали остальные. На следующее утро снова пошла в храм – это был Духов день. Уходить не хотелось. Так и произошло мое обращение, хотя в храме я бывала и прежде. В трудные минуты меня тянуло туда, и помню, как переживала, что в брюках хожу. У меня не было тогда ни одной юбки в гардеробе. Но переживаниями всё и ограничивалось. А сейчас у меня нет ни одних брюк. Такая вот метаморфоза в том, что касается внешней стороны дела. О внутренней говорить намного сложнее.

– Насколько вы ощущали присутствие мира невидимого в своей жизни? Простите, может, не слишком удачно сформулировал...

– Когда ты воцерковляешься, Господь нянчится с тобой, как с духовным младенцем, посылает подарки, которых ты не заслуживаешь. Это счастливое время – одно открытие следует за другим, обнаруживается, какие замечательные люди бывают на свете, жизнь наполняется чудесами. Вот одна история. Мне говорили: «Съездишь в Почаев – перестанешь болеть». А там так прихватило позвоночник, что меня просто выносили из машины. Как-то утром врач-невропатолог – тоже паломница – посмотрела мою спину: все мышцы были предельно напряжены, и ничего хорошего это не предвещало. Да я и сама по прежнему опыту знала, что будет дальше. Пара недель под капельницей, уколы, боль.

Днём меня повели на могилку св.Амфилохия Почаевского, и к этому моменту у меня всё смешалось в голове: Пермь, Украина... где я? что со мной? что я здесь делаю? Между тем муж начертил мне на спине маслицем большой крест, там была толпа и все помазывали себе кто лоб, кто что, о чём-то своём просили преподобного. Когда народ начал расходиться, я прилегла возле могилки, и было так хорошо, там бы и осталась. Но нужно было двигаться дальше. Меня, полуживую, загрузили в машину, потом забыли, что нельзя трясти, а я не напоминала об этом... потому что тоже забыла. Кризис миновал, врач-невропатолог была просто поражена. «Такого не бывает», – сказала она.

– Сомнений у вас много было во время воцерковления?

– Нет, сомнений не было, но случается такое, когда плакать не можешь, чувствуешь, настолько одеревенела, что нужно омыться, и тогда я спешу на исповедь. Если исповедуюсь реже, чем раз в месяц, – это просто караул. Когда живёшь в Церкви, это ещё нужнее, чем в миру: занимаясь «богоугодными делами», человек нередко начинает успокаиваться, теряет спасительный страх перед Вечностью.

«Пещь огненная»

– Как начинался ваш путь регента?

– Вскоре после прихода в Церковь мне посчастливилось встретить своего батюшку – отца Петра Шошина, окормляющего село Юг. Это недалеко от моего дома, минут сорок на машине в сторону Кунгура. Начала петь там на клиросе, хотя, конечно, поначалу сама мысль ужасала – как это, я буду регентом?!

И я, сама не вполне понимая, что происходит, оказалась на клиросе. Сейчас преподаю в Пермском регентском училище. Веду предмет, который называется «Церковный обиход». Учу студентов дирижировать, или регентовать, как это именуется в Церкви, и сама регентую по воскресным и праздничным дням, меня так и называют – «воскресный и праздничный регент».

– Что такое церковный обиход?

– Это свод песнопений, самых простых, которыми можно, как говорят в народе, обойтись на клиросе. К счастью, сейчас много литературы на эту тему, сборников нот, так что велосипедов изобретать не приходится. Тем более что мы выпускаем не дирижёров архиерейских хоров, а управителей небольших церковных коллективов. Но и это совсем непросто. За четыре года девочкам нужно овладеть музыкальной грамотой, часто с нуля, многое преодолеть, приобрести хормейстерские навыки. Так что потрудиться приходится.

– Господь давал вам знать собственное несовершенство, ошибки?

– Бываю иногда очень жёсткой по отношению к своим девочкам. Как-то раз они признались: «Когда вы подходите к тому, кто ошибся, мы себя чувствуем, как обезьянки из “Маугли” перед удавом. Боимся».

Недаром святые отцы сравнивают клирос с пещью огненной, горнилом, где возможны страшные искушения. Ведь на Небесах поют, славят Бога ангелы, чего о нас, конечно, не скажешь. Это несоответствие и является, наверное, источником нестроений. Бывают очень плохие, тяжёлые, выматывающие дни. Стоишь как в воду опущенная, не знаешь, куда деваться. Но в большие праздники с нами что-то происходит. Вспоминаю, как на Введение во храм Пресвятой Богородицы казалось, что нам кто-то подпевает. Ни сил, ни голоса в этот день не было, такая немощь овладела, но было чувство, что не я веду хор, а кто-то другой. А после этого подходили люди со словами: «Как вы сегодня чудесно пели». «Это не мы пели», – всё, что можешь в этом случае ответить. Но чаще бывает иначе. Тогда и ругаешься, и грозишь...

– Какие ошибки самые распространённые?

– Например, певчей попалось непонятное слово, а она устала, расслабилась и, запнувшись, валит весь хор. А ведь наше дело – донести молитву до людей, хор ведёт за собой всех молящихся, помогает им стать соборным телом. И вдруг теряется темп, всё рассыпается. Очень распространённая ошибка, когда не выговариваются отчётливо слова. Я борюсь с этим, иногда до такой степени довоююсь, что какие-то жуткие волны гнева начинают от меня исходить, всё наперекосяк идёт.

– И что вы делаете с теми, кто валит службу?

– Пальцем погрожу, а то и кулаком. Ну, правда, можно и кулак показать с любовью, улыбкой. А в другой раз и грозить не нужно. Лицо у тебя, наверное, такое в этот момент, что хор немеет от страха. Немеет почти в буквальном смысле слова – петь начинает намного хуже. Очень важно вовремя остановиться.

По сердцу

– Существует ли пермская певческая школа?

– Все хоры поют по-разному – и церковные, и нецерковные. Любой фольклорист сталкивался с таким феноменом: вот две деревни, отделены каким-нибудь бугром, а поют там по-разному. Почему? Скажем, девку выдали замуж, она со временем половину песни забыла и начинает импровизировать, а потом эта новая трактовка распространяется, накладывается на другую и так далее. Например, в одном месте поют на свадьбе: «Ой, не было ветров, не было ветров, да вдруг навеяли, да вдруг навеяли». А в другом: «Ой, билася буря, ой, билася буря, да перед тучею, да перед грозною».

Это одна песня, но уже не понять, какая из них первична. Нельзя исключить, что обе интерпретации выросли из чего-то ещё.

В церковном пении всё происходит примерно так же. Возьмём седьмой глас: он может быть с «горочкой», это когда поднимается мотив с первой строки, а может быть и без «горочки». И так на каждом шагу. В Перми есть свои отличия, например это может быть спуск на читок в другом аккорде, нежели в московской традиции, и так далее.

– Что такое читок?

– Повторяющийся на одной ноте текст. Есть много разных традиций, мы в Пермском регентском училище стараемся придерживаться лаврской. Мне кажется, что знакомство с ней необходимо любому регенту. Это очень помогает, когда собираются певчие из разных хоров для соборной молитвы, например в крестном ходу.

– Вы имеете в виду традицию Троице-Сергиевой лавры?

– Да, хотя есть своя в Киево-Печерской лавре. Своя существует и в Петербурге. Хотя и там кое-где, как, например, в монастыре святого Иоанна Рыльского, поют, взяв за образец исполнение Троице-Сергиевой обители. Впрочем, отличия от него неизбежны, как всегда есть разница между мужским и женским пением. Экспрессия разная, тембральная окраска звучания, динамика исполнения. Да и дарования у всех не одинаковы.

– Лаврская традиция не прерывалась?

– Прерывалась. Её воссоздал архимандрит Матфей Мормыль. Это, наверное, самое уважаемое имя в регентской среде. После многих лет разорения отец Матфей взялся собирать песнопения – и где только не искал материалы, вплоть до чердаков. Но это стало лишь началом. Главное было привить пению тот сугубый дух православия, который отличает лаврскую традицию, гармонизировать её, устранить всё лишнее. Можно несколько записей песнопений мне предложить, но истовый, молитвенный дух Лавры угадать будет нетрудно. Мне он очень близок.

– А как вы относитесь к греческим песнопениям? Пытаетесь ли их разучивать?

– Византийские и вообще старинные распевы мне нравятся, но, как правило, они исполняются сейчас в партесной, синодальной гармонизации. Заниматься знаменным распевом очень трудно. Для этого, говорят, нужно жить знаменно. Мы так не живём. Но есть люди, которым это по силам. В Петербурге, например, Ирина Болдышева создала детский хор во имя святого Иоанна Дамаскина, он исполняет только византийские распевы. Сама Ирина несколько раз бывала в Греции, много лет и сил отдала возрождению греческих песнопений. Нам в училище тяжело на этом сосредоточиться, хотя мы с девочками пытались что-то исполнять. Но, знаете, возникает такое ощущение, что я стою на двух плотах. На обоих хорошо, однако нужно выбирать. Но бывает, что поём. Например, в пасхальную ночь, на длинной исповеди перед причастием. В храме полумрак, епитрахиль поднимается и опускается, звучат негромкие древние распевы, и ты перестаёшь понимать, на этом ли ты свете или где-то ещё.

– По сердцу ли вам деревенские хоры?

– Бабушки наши иногда так поют, что волосы дыбом встают, настолько это далеко от всего, чему меня учили. Но... ведь слушаешь и молиться хочется. Этого я объяснить не могу. Помню службу в одном из соборов – там весь наш оперный театр на клиросе, исполнение превосходное, а внизу антифоном звучит пение двух-трёх старушек. Невыносимым таким, прижатым, народным голосом они что-то выводят, но именно от них, в первую очередь, зависит твоё молитвенное состояние. Слушаешь, и хорошо на душе, храм становится родным.

Вспоминается, как в 96-м году я венчалась с мужем у себя на родине, в посёлке Ильинском, в той церкви, где меня когда-то крестили. Специально для этого открыли храм, созвали бабушек, живущих неподалёку от церкви. Церквушка-то совсем крохотная, что называется, в плечах жмёт, но мне она казалась в тот момент огромной, а хор – ангельским. И сейчас там хор такой же, многое поётся по тетрадкам, в которых и апостол, и многие стихиры переписаны были в безбожные годы такими крупными, неровными буквами. Вера этих бабушек выстрадана, и это передаётся через пение. Это тот идеал, к которому должен стремиться любой хор, как бы хорош, с точки зрения мира, он ни был, – помогать душе очнуться.

Беседовал В.ГРИГОРЯН

назад

вперед