– Канева Мария Ивановна, – называет себя женщина.

– Какое знакомое у вас лицо, Мария Ивановна, – говорю я. Тут и выясняется, что Мария Ивановна – из наших самых старинных читателей. Ещё бы не родное лицо – все семнадцать лет она с нами!

– Да-да, с самого первого номера «Веру» читаю, – говорит Мария Ивановна. – Как-то, в 1991-м, зашла в «Филателию» и увидела новое издание: «Эском». Смотрю – написано: «Первый выпуск». Я и купила. Даже и знать не могла тогда, какое я богатство приобретаю. У меня за все годы номера сложены, вот такой вышины стопки! – Мария Ивановна жестом показывает вышину газетных кип, пожалуй, с годовалого младенца. – Внукам наказываю: вы это никуда не девайте, всё это вам нужно, в будущем очень пригодится. Вот одна из внучек брала газету в школу – надо было про Пасху рассказать. Вообще-то, внуки у меня с охотой в церковь ходят, вожу их на исповедь, они сами желают.

Спрашиваю у Марии Ивановны, что привлекло её в 1991-м к газете и всё ли устраивает в сегодняшнем облике и содержании «Веры». Она вся радостно воодушевляется:

– Для меня «Вера» – это... университет! Сколько знаний она даёт, и не бесполезных, а для душевной пользы. Первые номера были просто открытием, мы же тогда почти ничего не знали о вере и о Церкви. Вот из газеты и узнавали о святых, о выдающихся людях, послуживших Церкви, о том, как себя правильно в храме вести и какой скоро святой праздник. Были, конечно, молитвенник и книжечки какие-то, но «Вера» – незаменима. И тогда, и теперь. В 1991 году совпало: газета вышла – и кирульская церковь Вознесения снова стала церковью, музей из неё выехал. Очень интересно было читать в «Вере» о священниках, что служили в Коми республике и сохраняли родную веру для народа.

Без веры народу нельзя. Вот я скажу о своей родине, о селе Куратово. Это очень страшная история (Мария Ивановна грустнеет и собирается с духом). Село наше когда-то украшал старинный храм. Закрыли его в 30-е годы. В войну там зерно хранили, война кончилась – кино показывали. А потом церковь стала пустовать и жители потихоньку разобрали её, по кирпичикам разнесли, до основания. В этом-то и весь ужас – понимаете, сами, своими руками разобрали Божий храм. И никто не догадывался тогда, какие плачевные последствия для села будет иметь это. Да-а. Построили на том месте школу – она вскоре сгорела. Как будто Господь вопросил: чему вы, несчастные, можете теперь научить своих детей, после того, как научили их не бояться Бога?

Сейчас на месте бывшего храма – здание сельской администрации, добротное, большое... А люди живут плохо. Смертей много, пьянство. Раньше село большое было: школа, детский дом, молокозавод, лён выращивали. Колхоз – на хорошем счету. Коров было ещё в недавние времена под тысячу. Родственница моя, бывшая заведующая фермой, молоко, бывало, всю ночь принимала. Масло в Куратове такое вкусное было! Помню, меня угощали. Сейчас коровушек ноль, совсем нет. Ребятишки на лето приезжают – так ведь проблема, где молока достать. Я уверена, что нынешнее состояние Куратово – это Божье наказание за тот всеобщий грех. Прямо обидно. Большое село, трудолюбивые люди... Сколько из них спилось. Есть, конечно, личные хозяйства, но большинство сельчан живёт лесом и картошкой.

До сих пор в селе нет церкви. Вот в Вотче, Важкурье стоят храмы, а у нас даже креста никакого нет. Есть только свечная лавка, идут туда люди, если надо там что-то приобрести – крестик ли, книжку. Даже странно – столько пожилых людей, а желания к Богу идти ни у кого нет.

А вот в войну вера у людей ещё жива была. Голод был, конечно, – вспоминать страшно. Я с 1935 года, помню детство в мельчайших подробностях. Таково свойство памяти – помнишь бывшее давно, точно это было вчера, а то, что с тобой было недавно, – как в тумане... Помню, что в войну праздновали Пасху, Иван лун – Иванов день, Троицу. И на Троицу у нас было принято красить яйца. Мы, дети, выходили в поле их катать. И что интересно – как бы люди ни трудно жили, а Божьи праздники старались почтить. Изо всех сил экономили, чтобы отметить Божий день: шанежки, яйца. А в остальные дни голодали... Пока храм стоял и память о Боге жива ещё была, и люди были крепче, совестливее. Потом, когда водкой стали всё заливать (когда трудодни отменили и деньги колхозникам стали выдавать), стало всё разваливаться, становиться всё хуже и хуже. Мама, Евдокия Ивановна, была честной, трудолюбивой женщиной. Пыталась детей прокормить, как могла. С поля колхозного ни картофелины не взяла, и не потому, что посадить могли, а по совести.

С шести лет я всю работу по дому сама делала – мама на дальних лугах была. Ночами одна оставалась. Соседи мне под утро стукнут, чтоб я корову отправила на пастбище – как большая. И старалась делать всё, как мама, на совесть. Чтоб за мной переделывать – такого не припомню.

9 мая 45-го – незабвенный день. Народ узнал о победе в войне, все пришли в центр села, ликовали и радовались, что их родные вернутся скоро. А нам с мамой радоваться не за кого из родных было – дядья все сложили головы в боях, а папа умер ещё до войны. Помню, к моей тёте прибежала сестра её и кричит: «Приехал ведь, приехал!» Немногим женщинам довелось так же радоваться за мужа или сына – совсем мало вернулось мужчин с войны.

В 1947-м мы с мамой уехали в город. Из колхоза людей в то время очень неохотно отпускали, и вот колхозники артелью голосовали за то, чтобы нас отпустить, и сами провожали нас с плачем. Очень маму уважали в Куратово, к тому же столько трудных лет было вместе прожито.

Приехали в Сыктывкар. Он был совсем другим, в основном деревянным, с мостками, проложенными вдоль улиц. А вот центральные улицы – Советская например – были выложены деревянными кругляшами: брёвна распиливали на чурки и вбивали те чурочки в землю. И было чисто и хорошо.

Я окончила Коми пединститут и всю жизнь проработала научным сотрудником при Коми научном центре. В 60-е годы «дикая природа» была прямо посреди города. Не надо было далеко ходить в поисках, например, лягушек для лабораторных целей: выйдешь из лабораторного корпуса при КНЦ – и перед тобой болото, с травами и лягушками...

– Мария Ивановна, а где вас крестили? – спрашиваю я. – В Куратово ведь уже не было батюшки.

– Крестили меня в кочпонской церкви, которая, как известно, была в то время одна не только на Сыктывкар, но и на всю Коми АССР. Я училась уже в седьмом классе и, помню, очень боялась, что кто-то узнает. Бабушка дала мне икону Владимирской Божьей Матери, она до сих пор со мной, хотя это и удивительно: десятки лет по частным квартирам.

– А вы случайно не помните знаменитого на Русском Севере отца Владимира Жохова, служившего в Сыктывкаре в середине прошлого века?

– Как не помнить, именно он меня и крестил! Очень мне повезло. Но четырнадцатилетней девочкой я ничего не знала о батюшке. Это уже потом, как раз в «Вере» я прочла, как он боролся за храм...

Каким мне запомнился о.Владимир? Ой, даже не высказать, какой это был красивый человек, ну, просто красавец! Сильно разглядывать, конечно, не смела – боялась. Он меня, помню, исповедовал, подробно расспрашивал. И по-другому уже виделось то, что когда-то было в порядке вещей. Таких уж больших грехов у меня, 14–15-летней, конечно, не было. Но, например, о.Владимир спрашивал: «Ругались в деревне?» А у нас это было обычным делом – переругиваться с соседом; кто за словом в карман не лез, тот и «на высоте». А батюшка Владимир дал понять, что даже беззлобная словесная перебранка – это нехорошо. Ругаться – нехорошо. А крёстной моей (по-коми – вежань) стала моя тётя по отцу, Ирина Афанасьевна Пельмегова. Она и для всех наших куратовских была вежань. Крёстная была монахиней. 16-летней девушкой пошла пешком в монастырь в Великий Устюг. Дело как было. Её жених был купеческим сыном (а купец в Куратове был один-единственный). Собирались обвенчаться, а жених вдруг умер. И тогда невеста его дала обет, что станет монахиней.

Пенсия у крестной была маленькая, а она как-то находила возможность всем нам помогать, в Киево-Печерскую лавру ездила раза два. Жила крёстная в комнатке в частном доме в Сыктывкаре, работала санитарочкой. Всё время рукодельничала. Вязать меня учила. Когда мама умерла, я спохватилась, что вязать-то не научилась, детишкам даже не могу варежки связать. Вот крёстная меня и учила.

Скончалась она в 1976 году, прожив 92 года. Случилось это 30 сентября, на праздник трёх святых сестёр и святой их матери Софии. До конца своих дней ходила в Кочпон, на двух автобусах добиралась. Только одну неделю не ходила – последнюю неделю жизни. Хоронили её со звоном отцы Гай, Михаил и Серафим. Такой чести сподобилась.

Смотрю на доброе, улыбающееся лицо Марии Ивановны Каневой. Как же повезло ей в жизни, что рядом с нею жили такие люди, светильники веры – и знаменитый на весь Русский Север батюшка, и крёстная-монахиня, все свои дни в безвестности творившая добро Христа ради.

Кажется, давно их нет рядом. Но откроет Мария Ивановна один из давнишних выпусков «Веры», со статьёй о протоиерее Владимире Жохове, – вот он, как живой, «ну, просто красавец»... А возьмёт в руки вязание, стукнут спицы друг о друга – и опять слышит тихий голос крёстной: «Этот ряд – лицевыми петлями, дочка, этот ряд – изнаночными...»