– Отец Леонид, как вы обрели веру?

– Через Слово – Евангелие. Его подарил нам заведующий библиотекой – издание XIX века на церковнославянском. И мы решили выучить этот язык. Помогло в этом «Слово о полку Игореве», опубликованное на славянском и русском. Потом стал я каждый день читать все четыре Евангелия, и так это понравилось, что мы крестились и стали в церковь ходить. Это случилось на Тысячелетие крещения Руси. Мне было тогда 32 года. Двадцать лет прошло.

Сначала в праздники бывали в церкви, ездили за сорок километров в райцентр. Потом в праздники и воскресные дни. Вскоре к ним добавились ещё и субботние, пока, наконец, мы не поселились при храме. Я там пел на клиросе, был рукоположен в диаконы, и вот уже пятнадцать лет священник.

– А каким было ваше отношение к православию до крещения?

– Не могу сказать, что я мимо церкви просто так проходил. Мне нравились храмы, нравились иконы, но скорее как произведения искусства.

– Старец Силуан говорил, что невозможна вера без встречи со Христом. У вас была такая встреча?

– Конечно. Взять моё состояние до крещения и после. Я словно получил другое сердце. Поэзия не даёт спокойствия сердца, полноты. Без Христа оно кровью обливается, но не наливается, ты не способен к созерцанию. Видишь пустую деревню и плачешь, но этого мало. Возьмём русскую песню: там и плач, и радость, и что-то такое, что позволяет угадать душу-молитвенницу. К сожалению, этого не чувствуется сегодня даже у лучших наших поэтов, писателей – Распутина, Белова. Они скорбят по деревне, но действительно художественные произведения у них не выходят. То, что они делают, – это скорее публицистика, потому что нет созерцания, способности прозревать промысл Божий.

Что на самом деле случилось с русской деревней? Не какие-то враги её разрушили – они лишь воспользовались слабостью. Главная вина лежит на нас – отпавших от Бога. Дома не только руками строятся, но и христианским духом. Как стог вокруг стожарища, села стояли вокруг церквей, а не стало храмов, всё осело, обрушилось.

– А вам встречались примеры радостные, если говорить о наших деревнях?

– Деревня может возродиться только через служение Богу. Как появились они благодаря этому, так и сейчас поднимутся, вернувшись к вере. Радует наше сельское священство, которое исполняет обетование «плодитесь и размножайтесь». Священники не планируют, сколько детей им иметь, их семьи чаще всего многолюдны. И люди, равняясь на батюшек, начинают оживать. Для священнослужителя образец Господь, а народ присматривается, задумывается. Видят, как их пастыри своих детей к молитве приучают и как чада растут, радуя отцов и матерей. К природе у них отношение другое – не хищническое. Иначе живут – с любовью, надеждой, радостью.

Я служу в шести сёлах, вижу: единственное, что спасает, – вера. Господь сказал самарянке у колодца: «Если бы ты знала дар Божий и Кто говорит тебе: “дай Мне пить”, то ты сама просила бы у Него, и Он дал бы тебе воду живую». Сейчас у людей души высохли, как колодцы в пустыне, наполнить их поможет только Христос. Грустно идти через пустые деревни. Гоголь писал, что раньше он приезжал в село, и сердце радовалось, а сейчас печаль. Со мной то же самое происходит. Печально мне. Ни одного огонька не горит, а раньше... А потом начинаешь вспоминать, что же раньше на самом-то деле было. Да, горел свет в нескольких окнах посреди ночи. Думалось: «Там жизнь». А на самом деле сидели там по двое-трое мужиков, но не Христос был посреди них, а глушили они самогон. Плохой это был свет, души у людей синим пламенем горели. А сейчас пусть нечасто, но можно узреть свет фаворский, невидимый, идут службы, лампадки теплятся. Мы больны, но не к смерти.

– Вы больше не плачете о деревне?

– Когда к молодому врачу попадает тяжёлый больной, этот медик и слёзы льёт, и книжки листает, переживает. А врач опытный знает, что делать. То же в Церкви. Мы знаем – молиться нужно. К сожалению, литераторы наши, за редким исключением, нецерковные, вернее, малоцерковные люди. А ведь они должны стоять в этом отношении не ниже священства, к этому обязывает данный им дар слова. Вот трагедия Пушкина, погибшего от своей нецерковности. А ведь какую великую вещь написал – «Капитанскую дочку»! Дар Пушкина был выше, чем он сам. Боятся писатели и поэты воцерковлённости, хотя иные кричат: «Бог! Бог!» Но это пустое. Чтобы о Господе писать, нужно за Ним следовать, нужно от многого отречься в надежде, что вернётся сторицей. И здесь, конечно, нельзя отрицать, что иные литераторы по приходе в Церковь теряли способность писать. Слишком сильно менялись, слишком многое уходило вместе с самостью. Я пять лет не писал, после того как в Церкви оказался. Будто отрубило, и ничего не мог с этим поделать. Потом способность вернулась, но всё уже было по-другому, и, конечно, священство для меня главное, стихи – на втором месте. Я в этом отношении вовсе не образец для пишущих людей, которые стремятся к Богу. Поэту необязательно становиться священником, у него своё служение, тоже очень важное – своим творчеством подводить людей ко Господу. У нас в этом отношении есть перегибы: как грамотный человек, так давай его в священники. Мол, интеллигенты согрешили против России, увели народ из церкви, должны теперь искупить, став пастырями. Это неверный подход. Творческий человек, он вообще не интеллигент. Не идеологию, а красоту в мир привносит.

– После того как вы пять лет не писали, что вас заставило написать первое стихотворение?

– Первое? В числе первых было «Поле Куликово»:

По ночам в дозоре очи зорки
Не упустят посвиста стрелы...
За татарским станом воют волки
И клекочут грозные орлы.

За татарским станом стонут гуси,
Точат туры старые рога...
«Помоги нам, Господи Иисусе,
Одолеть коварного врага».

Тишина стоит за русским станом,
Будто светом промелькнувших крыл,
До рассвета очи и уста нам
Тихий ангел бережно укрыл...

Потом детские пошли стихи, минейные, к праздникам. За год-два столько написал, сколько за всю предыдущую жизнь. Образцом для меня остаётся народная поэзия, фольклор, который даже выше того, что создавал Пушкин, непревзойдённые есть духовные стихи, былины. Там всё кажется просто, но это великая, природная простота.

– Как появилось ваше стихотворение о попятах? Часто его слышу от разных людей.

– Матушка из роддома только вернулась – сразу на клирос. Она поёт, а дочка тут же рядом, в колясочке. А потом наступал мой черёд нянчиться, дома дочка плохо спала, так что после службы я шёл с ней в лес. Сидишь на пне, укачиваешь дитя, что-то напеваешь. И как-то сами собой пошли у меня детские стихи, целую книгу написал. Понял тогда, что чем больше с детьми занимаешься, тем больше Бог даёт за это. Иной думает, что время теряет, но нет – приобретаешь.

– Отче, а кем вы работали до прихода в Церковь?

– Был профессиональным литератором, что называется. До этого десять лет был грузчиком на Севере, пожарным, в геологоразведке трудился. Я с девятого класса на шурфах, потом было медучилище, культпросветучилище, пришёл из армии и на Таймыр завербовался, на буровых работал. Но без родины не мог, поэтому договорился с напарником, и вместо смен по 15 дней установили мы график: полгода – на буровой, полгода – дома.

– Что вам, как поэту, священнику, дали эти годы?

– Я старался всегда выбирать время для чтения. Читал вслух, одно время даже ходил на специальные курсы чтецов. И лишь потом понял, что всё это время Господь готовил меня для служения в сельском храме. Укрепил голос, приобрёл необходимые для этого навыки. Кроме того, приобрёл знание людей. Знание это было не всегда приятным, коллективы у нас, конечно, во многом языческие, безбожные. Там расслабленность, пьянки. Но и этот горький опыт необходим. Я работал пожарным, и мы всегда опаздывали – приезжали, когда всё успевало сгореть. Без стержня, без веры России не на что надеяться.

– Сколько у вас детей?

– Две дочки.

– Помню, как в 1998-м вы во время Великорецкого хода несли на себе старшую. А прошлой осенью снова увидел её – уже взрослая девушка. Много ли она приобрела в этих ваших паломничествах на Великую?

– Конечно, это на всю жизнь остаётся. Когда человек переплывёт широкую реку, у него пропадает страх перед ней, он легко потом преодолеет водные преграды помельче и поуже. Так и крестный ход – поможет, спасёт от многого. А что дальше будет, это уже зависит от нас. Можно пройти ход, но потом растранжирить то, что приобрёл. Но ты всё равно будешь сознавать – у меня что-то было, но я худо распорядился своим богатством. А бывает, что и транжирить нечего, не из-за чего переживать. Это хуже. Посмотрите, как мы весь ХХ век бездарно тратили те духовные богатства, которые создали наши предки. Но боль от случившегося в людях осталась, они что-то помнят, и кто-то находит силы всё начать сызнова.

– Что вам запомнилось из минувших ходов?

– Запоминается немногое. Прежде было много бесноватых, болящих. Один, помню, исчез, его нашли потом совсем в другом районе. Сейчас таких болящих стало поменьше. Идём, молимся, сдруживаемся. И вот мы уже не просто приятели, знакомые, а братья во Христе. Я спросил одного послушника, какое у него чувство от крестного хода. Он ответил, что, когда подходили к Вятке, оглянулся на ход и понял – здесь люди не сами по себе, а единый организм, народ идёт. Это важное ощущение.

– В ходе на Великую бывает много чудесного, Господь одаривает. С вами что-то происходило?

– У меня был бронхит, который переходил в астму. Врач сказал, что это неизлечимо. Но довелось мне однажды окормлять православный лагерь в Горохово, это по пути в Великорецкое, молебны с водосвятием служить, в Великой купаться. Перед тем не мог глотка воды выпить, хрипел, а тут знакомый отец купил несколько порций мороженого, и, только съев их, я вспомнил, что был нездоров. Потом дома, в сентябре, купался в реке, врач, узнав об этом, сказал: «Вам нельзя, вы больны». Я объяснил ему, что от бронхита следа не осталось, но он не поверил. Сказал: «Прилив энергии». Но что-то долго длится этот прилив. Знаю, что один ребёнок исцелился во время хода – астматический, в Горохово люди исцеляются от глазных болезней. Но главное чудо – невыразимо хорошо на сердце во время хода.

– Я заметил, как у ваших прихожан возник спор с борцами против номеров...

– Я считаю, что в крестный ход нужно идти молиться, а если номера беспокоят – иди в номерной отдел. А новые паспорта покоя не дают – ступай к паспортистам. Когда у человека образ Божий в сердце, он молится. А когда номера, то номер в нём отпечатывается. Всё это суета, суеверие, тщеславие. Идёт иная группа, вслух Иисусову молитву читает: «Помилуй мя, грешного». А ведь это келейная молитва, её про себя нужно произносить, а тут коллективно, массово... Это ненормально. Читать нужно преимущественно молитвы святому Николе. Он всегда с ходом, но только далеко впереди, а мы от него отстаём. Но с каждым акафистом он к нам приближается, а мы – к нему, и вот святитель уже в толпе шествует, а потом и сзади – настолько смиряется – идёт, радуется за нас, что народ через молитву к нему до Бога дошёл.

– Какие ещё искушения случаются в ходу?

– Разговоры, болтовня. Идут люди, разговаривают – это самое печальное. А нужно молиться, и если говорить, то лишь по делу. Ко мне, например, как к священнику, обратятся с вопросом, – конечно, отвечу. А так не стоит. Крестный ход – это молитва. Потом уже всё остальное.

– Что укрепляет вас в ходу, кроме молитвы?

– Еда, конечно...

– Смеётесь, батюшка?

– Ничто не укрепляет здесь, кроме молитвы, всё остальное расслабляет. На службе не разговаривают, а крестный ход – это тот же храм, только огромный, и вместо купола – небо.