ЧТЕНИЕ
Андрей ЕГРАШОВ
ЗМЕЯ
Алёху Николаева на селе называли Алексеем Божьим человеком – уж очень он был верующим. И это несмотря на то, что его старший брат командовал группой бедноты сельского актива, а батька сызмальства воспитывал сыновей кулаком и вожжами, но не духовным образом – строгий был родитель и выпить любил не в меру.
На Алёху отцу гневаться приходилось не так уж часто: работал тот на совесть, отца почитал – всё, как предписано Священным Писанием. Покойную мать свою Евфросинию поминал на каждой литургии – и в записке, и про себя, на пении Херувимской.
Главное, что смущало родителя, – отстранённость Алёхина от мира сего: ни на гулянки парень не ходил, не выпивал; а коли выпадет минутка, сидит чего-то на каменной плите, могиле безвестного строителя сельского храма, установленной прямо на том месте у южной стены храма, куда тот некогда сорвался с кровли и погиб в трудах во славу Божию.
Но не просто сидел Алексей, а Богу молился на той могиле. В числе обычных для верующего просьб о здравии близких, о тихом и безмолвном житии молил парень у Господа, чтобы даровал Тот ему возможность выучиться. Это теперь образование воспринимается молодёжью как нечто обязательное и не очень приятное, а тогда… Впрочем, что тогда было, можно лишь предполагать, но учиться Алексей очень хотел и безусловным авторитетом, по простоте душевной, признавал любого приезжего, кто объявлял себя за учёного. К счастью, таких до поры в селе практически не наблюдалось, потому и Алексей в «темноте» своей был чист и светел. Повторюсь, земляки его любили, да и было за что.
Но и старшего брата почитал он безусловно. Через него и сошёлся с «образованными», которые в два счёта объяснили пареньку про эволюцию видов, угнетение бедных богатыми и про чудовищный обман насчёт райского будущего со стороны хитрых попов.
На беду местный поп, действительно, был хитрован – ложку мимо рта не проносил. Одним из тех, кто полностью доверял батюшке, был тот же Алексей. Крестный ход, бывало, по случаю засухи – обязательно Алёха несёт икону праздничную и громче всех выводит: «Спаси, Господи, люди Твоя!» Избы кропят – опять же Алёха с ведром освящённой воды и тем же пением – в главных помогальщиках у батюшки. А после молебствия ещё и поможет донести священнику до его крепкого дома, срубленного всем миром, пожертвования благодарных прихожан. Прихожане-то благодарили кто чем, но после, вне зависимости пошёл долгожданный дождь или нет, батюшке косточки перемывали. Батюшка же, коль и согрешал сребролюбием, на Соловки ничего после с собой не забрал – умер там, разделив скорби со своей братией. Но это совсем другая история. Служил он, тем не менее, исправно – одной из причин, по которой на него серчали сельчане, были как раз обязательные и продолжительные «стояния» и артистизм, с которым проводились службы. Оно и понятно – мужику надо скорее в поле или до лесу, а тут – стой и слушай возглашения, не то епитимийку схлопочешь!
Алексею после таких случаев и доставались увесистые затрещины от батьки: «Озверели вы со своей леригией, просвирники!» Но остальные деревенские, повторяюсь, за чистоту и силу веры любили парня, к тому же и эксплуатировали в своих интересах его как безотказного. Тем удивительнее сельчанам было видеть Алексея с мутными от самогона глазами во главе активистов-комсомолистов, намеревающихся завалить крест на церкви.
– Олёха, от тя мы такого не думали! – заявил дед Еграшов, стоя в калитке церковной ограды. – Дурья башка, а ну как накажет Никола! Валите домой, сопленосые!
– Ты, дедка, видать, не насиделся под арестом! – шумели комсомолисты. – Скажи лучше, иде сынок твой? На хуторе эстонском прячется?
Сын деда, тоже Алексей, действительно скрывался от властей. Самого деда недавно лишили избирательных прав, два дня держали в Окуловке под стражей, а сейчас пугали забрать дом и хозяйство. Потому деду Ефиму не с руки особо было дальше ввязываться в спор, тем паче что особо религиозным и его назвать было нельзя. Но «ндравный карахтер» не позволял отступить перед охламонами, потому дед загораживал проход, размышляя, как достойно оставить позицию.
Масла в огонь подлил Колька Зыбин – цыганистый высокий парняга, шутейно замахнувшийся на Еграша жердиной. Такой наглости старик спустить не мог, сапогом ткнул Зыбенка в мотню так, что тот заорал от боли. Алёха поддал скрюченному Кольке ещё пендаля, поскольку уважение к старшим не утратил, а в компании Кольку не любили.
С хохотом и шутками активисты проскочили в освободившуюся калитку и направились к восточной части церкви, намереваясь с крыши алтаря осуществить задуманное. Алёхин батька, как уже сказано, не очень веровал. Но, видя странную перемену в Алексее, испытывал почему-то неприятные чувства и не знал, как быть. Старший Серёга давно жил сам по себе, дерзил, насмешничал отцу, и тот, видя, что бессилен влиять на сына, махнул на него рукой – как отрёкся. Но младшего он продолжал в глубине души любить, потому что любил в нём свою молодость, свою ушедшую чистоту, жену умершую, которую в совместном житье презирал и обижал, а ныне, задним числом, потихоньку жалел.
Но он же оставался практичным мужиком – власть жёстко требовала исповедания нужных ей ценностей, а батька сильно надеялся, что Алёха сядет на трактор и стареющему отцу не придётся рвать жилы на пашне. С района обещали, что если церкву приспособят под хранение и ремонт техники, то два трактора разнарядят в Заручевье в течение месяца, а дело было в августе – предстояла унылая осенняя вспашка.
Поэтому он сам дал сыновьям большую бухту крепкого «ванильского» каната, посоветовал, как, привязав груз, с крыши алтаря забросить-закрутить его вокруг основания креста и взобраться наверх. Парни, хряпнув по стакану, ушли. Отец остался. Душа почему-то болела, и он подсел к столу.
Тем временем активисты приставили кособокую лестницу к стене алтаря, полезли трое: Алёха, брат Сергей и ещё один – заезжий с района. Громыхая кровельным железом, походили по «священной» кровле, поглядели на раскинувшуюся внизу красоту – церковь находилась на возвышении, и даже с нижней крыши всё: и деревня, и разнотравные поля, и бескрайний лес – были как на ладони.
Красота не могла не трогать сердца, даже подпорченные гнильцой нигилизма. Алёха же пребывал будто в страшном сне, враждуя с собой. Страшная обида жгла сердце: как же так, ведь он верил, поклонялся, стольким пожертвовал ради грядущей «настоящей» жизни?! И вдруг оказалось, что всё обман – у человека на заднице есть остаток обезьяньего хвоста, а вся эта красота внизу получилась сама собой, а не создана Господом для Своего творения, человека.
Снизу грозил кулаком дед Ефим Еграшов, сызнова пугая Николаем Чудотворцем.
– Погоди, дедушко! – пробормотал себе под нос Алексей. – Вот мы и проверим: коли есть Господь, так неужто допустит!
В народе ходили истории о том, как при поругании сельских храмов, которые массово проводились уже несколько лет, будто бы происходили всякие чудеса и пагубы на головы безбожников. Всё это случалось где-то далеко, а вот в соседних сёлах никаких чудес не случилось, если не считать, что угловский Ванька через неделю после такого геройства попал по пьянке под железнодорожный состав.
«А и лучше под поезд, чем этак-то, с рудиментом энтим!» – подумал Алёха и машинально почесал копчик.
– Ты чего ж... трёшь! – засмеялся Серёга, хрустевший огурцом. Они с приятелем уже приладились на приятно тёплой крыше «культурно посидеть». – Давай не боись! Закругляй свою леригию! В газете пропечатают: братья Николаевы несут свет знания!
Алексей вспомнил из Апостолов: «Бог есть Свет, и нет в Нём никакой тьмы...» Слёзы навернулись на глаза, он стиснул зубы, раскрутил канат с привязанным к нему железным пальцем от плуга и метнул наверх. Сразу не получилось – железяка грохнула по куполу, потом о крышу, рядом с дурашливо втянувшим в плечи голову третьим парнем.
Взялись кидать по очереди, но всё равно ничего не получалось. Серёга сообразил, что нужно подвязать крюк, который валялся у них в огороде, слез на землю и побежал, расталкивая собравшихся мужиков и баб.
– Серый, огурцов ещё нарви, – заорал ему вдогонку заезжий, потом сам, подумав, начал слезать.
Сидеть без дела одному на крыше, чувствуя неодобрительное внимание толпы, Алёхе было очень неприятно. Слазить тоже не хотелось. Он с независимым видом прошёлся по крыше, снова взял канат, прицелился, раскачав железяку, и... получилось! – канат обвился вокруг железного многогранника, служившего основанием креста, ещё парящего над Русской землёй.
– Заберусь да огляжусь пока, – подумал Алёха. – Ну, Господи, помоги! – легло на язык привычное, он хотел сплюнуть, но... забоялся.
Руки, привычные к труду, легко подтягивали тело по удобному, ухватистому канату. Высоты до карниза было всего несколько метров. Алексей легко перевалил через карниз и, держась за канат, встал на ноги – вот почти и у цели. Дальше нужно было лишь подняться по крутой крыше церкви и подтянуться на небольшой куполок ко кресту. Но тут внизу поднялся шум.
– Змея, Леха, змея! – кричали из толпы, махая руками. Какая-то девка уже визжала со всей мочи.
Он недоверчиво огляделся, потом посмотрел назад и... обмер. Совсем рядом струилась по канату, будто вплетаясь в него, и переливалась от яркого солнца аспидно-чёрная лента. Алёхе померещился... да нет, он явственно увидел на голове у змеи красный гребешок.
– Свистун?! – мелькнуло в голове.
Свистунами в округе называли наполовину мифических змей с петушиными гребнями на головах, которые, по рассказам встречавшихся с ними сельчан, могли свистеть. Наполовину мифическими эти змеи были лишь потому, что уж очень нелепые вещи рассказывали о них, – дескать, отдельные особи достигают нескольких метров в длину, а головы у них, как лошадиные черепа. С другой стороны, рассказывали это такие очевидцы, которым можно было доверять, не брехуны.
Но откуда взялась змея? Из верёвочной бухты? Грелась на крыше?
Это мысли мои, не Алёхины. Алёха, наверное, не размышлял, его просто охватил мистический ужас – он принялся дёргать, раскачивать канат в смешном и опасном намерении стряхнуть змею. Это продолжалось недолго...
Конечно, крюк был бы предпочтительнее. Железяка была только прижата к куполу верёвкой, и от рывков она скоро высвободилась...
Алёха, уже падая, всё ещё боялся встречи со свистуном. Поэтому приземлился с самой-то верхотуры мимо крыши алтаря на другую, южную сторону церкви, со всего маху ударившись левым плечом о ту самую могильную каменную плиту, на которой любил прежде сидеть.
Прибежавший брательник, извергая хулу и проклятия, бросил принесённый крюк, опустился на колени рядом с Алёхой:
– Ты чего это так-разэтак, без меня, я же... за крюком... ну, как ты?
Алёхино лицо, искажённое болью, озарилось вдруг блаженной улыбкой, такой неуместной по причине страшно торчащей из разорванной, окровавленной рубахи ключицы.
– Есть, Серёга, – проговорил он счастливо, – есть Бог! Сами вы обезьяны!
И здоровой правой рукой наложил на себя крест.
VIP-ПЕРСОНА
Толпа прихожан слабо колыхнулась, люди расступились, освобождая проход женщине-служительнице в синем сатиновом халате, держащей в руках стул. Она приставила его к колонне, неподалёку от иконы «Знамение», куда тут же была усажена древняя старуха.
– Во, как барыня! – беззубо прошамкала бабка, осторожно повалясь на мягкое сиденье.
Место и впрямь замечательное! Мне, неисправимо современному, на ум пришло такое распространённое в средствах массовой информации определение – VIP-персона. Ещё бы! Сегодня Рождество Христово, служба архиерейская – сам владыка служит, и старая здесь же – прямо у царских врат.
Но VIP-персона, немножко посидев, начала ёрзать. Она трогала корявым пальцем рядом стоящих прихожанок, что-то бормотала, жалко тряся головой. Те оборачивались и, едва послушав, отмахивались от надоедной старухи.
Я, грешным делом, сам раздражился. Ну, бабка! Ей все условия создали, а она ещё недовольна – обзора дополнительного требует, понимаешь! Сделал над собою усилие, вспомнив, что сегодня причащаться.
Когда возгласили: «Святая Святых», я, как мог в толпе, поклонился, дотянувшись до пола кончиками пальцев, и затем меня людской волной вплотную прибило к старухе. Она и мне тоже что-то бормотала, настойчиво так, оживлённо жестикулируя и делая попытку подняться.
– Чего тебе, бабушка? – не очень доброжелательно переспросил я, наклонился, невольно ощутив стариковский запах, и глянул в её выцветшие детские глаза.
– Сядись, милай! – разобрал с трудом. – Сядись, жаланный, притомился ведь! А я постою, насиделась!
– Сиди, сиди, бабуля, – растроганно промямлил я. – Сиди, родная!
Бабушка нехотя опустилась. На хорах запели: «Рождество Твоё…»
Оказывается, всю службу эта «древность», переживая за то, что сама сидит, а все люди вокруг стоят, предлагала поменяться с ней местами. Такая вот VIP-персона неправильная!
И всю службу на неё, на меня, на всех нас, наверное, не сильно строго по случаю праздника смотрел с деиисусного ряда Новорождённый Именинник.
 | назад |
| вперед |  |
