БЕСЕДА
ТАК БЫЛО ВСЕГДА
К 68-й годовщине начала Великой войны
Разговор в канун Дня Победы
В майском выпуске газеты редакция опубликовала фрагмент из книги Николая Николаевича Никулина – неприкрашенные воспоминания солдата о своей войне. Некоторым из читателей они показались слишком мрачными, недостаточно патриотичными. Впрочем, сам Николай Никулин писал в предисловии: «Эти записки глубоко личные, написанные для себя, а не для постороннего глаза, и от этого крайне субъективные… В них нет последовательного, точного изложения событий. Это не мемуары, которые пишут известные военачальники и которые заполняют полки наших библиотек. Описания боёв и подвигов здесь по возможности сведены к минимуму. Подвиги и героизм, проявленные на войне, всем известны, много раз воспеты. Но в официальных мемуарах отсутствует подлинная атмосфера войны. Мемуаристов почти не интересует, что переживает солдат на самом деле».
В действительности верно ещё и то, что атмосфера войны переживается каждым человеком по-своему, и чтобы составить более-менее полное впечатление о ней, нужно услышать искренние рассказы многих, прошедших кровавыми фронтовыми дорогами. Такие рассказы непросто сегодня собирать не только потому, что ветеранов осталось мало, но и потому, что многие эти «неудобные» детали за годы невостребованности (или даже запрещённости) были задвинуты куда-то на дальние полки памяти, откуда не так-то просто их извлечь.
|
И всё же в ближайшей командировке, которая представилась нашему корреспонденту, в городе Слободском Кировской области мы решили вернуться к этой теме. Здешний священник отец Александр посоветовал нам поговорить на эти темы с одним из старейших прихожан храма – участником войны Григорием Ефимовичем Гуртовым. Сам он 1926 года рождения, но до сих пор старается быть поближе к храму, читает пометки на богослужениях, получает почту для храма и пр. А в 90-е, будучи помоложе, он был одним из создателей обширного храмового хозяйства, строил мастерские при соборе – не случайно он был награждён Вятским владыкой Хрисанфом благословенной грамотой за усердные труды во славу Святой Церкви.
…Был канун Дня Победы, и то, что нам удалось среди предпраздничных мероприятий выкроить время для беседы, стало для меня несомненной удачей. Григорий Ефимович поглядывал на часы. «Глава города собрал на приём городскую знать, – говорил он, как бы извиняясь, – и нас, ветеранов, там человек пять-семь прилепилось. Вроде как нельзя не пойти…»
Начало войны
– Я родился в селе Знаменовка на Днепре, – начал рассказ Григорий Ефимович. – В селе было тысяч пять домов и три церкви. То, что я воспитывался в вере, не было моей заслугой – на село было, может, всего человек пять неверующих. И смотрели на них так, что их жизни не позавидуешь. Бабушка каждое воскресенье брала меня за руку и вела в храм. Так было до конца 30-х, до известного периода в жизни страны. Тогда закрыли все три церкви, а в ту, в которую ходил я, стали ссыпать зерно. И первое, что сделали немцы, когда оккупировали наше село, – открыли церкви…
А перед этим, в июле 1941-го, через нас прокатился фронт. Помню, как горело село, нефтебаза, как после очередной бомбёжки мы выползали из укрытий и закапывали убитых соседей. Однажды мы, пацаны, копали могилу для захоронения соседа и к нам подошла соседская бабушка. Принесла что-то, закрученное в большое украинское полотенце. Подаёт нам свёрток и говорит: «Закопайте уже и моего деда…» Оказалось, что в тот момент, когда ударил снаряд, дед был на огороде, и вот сколько она от деда насобирала кусочков, столько и завернула в полотенце: «Положите где-нибудь в уголке, для него уж полной могилы не надо».
Два года у нас были немцы, а потом пришли советские войска, прогнали немцев и меня мобилизовали в действующую армию. Было мне тогда 17 лет.
Параллельные места
Мы сидим с Григорием Ефимовичем у него дома, он рассказывает мне о войне на диктофон. Сначала – так сказать, канву своей военной биографии. Форсирование рек – Вислы, Одера, участие в разных операциях, слышу слово «Багратион», дважды ранен… Чувствуется, что обо всём этом он не один десяток лет привычно рассказывал на встречах с фронтовиками и школьниками. Проходит минут сорок, как бы академический час. Рассказ закончен в общих чертах. И тут, собственно, начинается тот разговор, ради которого я приехал: о настоящей, солдатской войне.
Начался он после того, как я прочитал Григорию Гуртовому несколько фрагментов из книги Николая Никулина. После первого же фрагмента текста Григорий Ефимович взял долгую паузу и наконец произнёс: «Всё так. Истинную правду написал…»
Так, по ходу беседы, я возвращался к страницам этой книги и удивлялся, насколько даже в деталях совпадали рассказы ветеранов. Хотя Григорий Гуртовой прошёл войну не в артиллерии, а в пехоте… Впрочем, судите сами.
– Я был призван в июне 1943-го. Мне светила только пехота, другого места тем, кто находился под оккупацией, не было. А пока отвели нас от Днепра, от фронта, километров 30-40, на большое озеро и начали на лодках тренировать. Зачем это – мы, молодые парнишки, понять не могли. Вытащат лодку на середину озера, подъедет командир, открутит пробку в днище лодки – начинает вода в неё набираться, дальше спасаемся как можем. Наконец нам ночью объявили тревогу, дали по винтовке, несколько патронов и повели к Днепру. Предстояло форсировать реку. Только не как в кино показывают: на катерах да наплавных мостах – сначала нас погнали собирать по берегу рыбацкие лодки, вот мы на эти лодки усаживались и на вёслах с темнотой начали переправу. А Днепр в этом месте – 1100 метров! И противоположный немецкий берег укреплён по всем правилам. Немец нас допустил даже дальше середины реки – чтоб было удобнее палить по нам из всех видов оружия. От нашей команды из 70 человек осталось 12 – кто утонул, кого убило. Я схватился за кусок лодки, и меня притащило к острову посреди реки. А уже наутро острова объезжало командование. И нас обнаружили…
Мы сидели на острове, ждали дальнейших команд. Но о нас, остатках разбитой роты, как будто забыли. Есть нечего. День, второй, третий. Тут командиру пришло на ум, что на нашем берегу где-то в садах стоит полевая кухня, можно разжиться хлебом и консервами. Мы с дружком благополучно переправились на наш берег, нашли кухню, набрали продуктов и начали переправляться обратно на остров. Тут-то нас и заметили немцы – и давай из миномёта долбить. Одна мина разорвалась близко. Парня, который со мной был, капитально в ногу ранило, а меня задело в спину…
Григорий Ефимович встал и, задрав рубаху, показал след от раны: на ровной спине словно глубокая яма, заросшая кожей.
– …Потом хирург в госпитале удивлялся моему везению: чтоб калекой стать, надо было осколку отклониться в сторону чуть меньше сантиметра – тогда бы попал в позвоночник.
Из «Воспоминаний о войне» Николая Никулина:
«Врач долго ругался и стал готовиться к операции.
– Ну что ж, сам напросился! Терпи. Новокаина у меня нет.
Сел я под ёлку, дали мне водочки, и врач ножницами, без наркоза, раз, два, три, четыре – взрезал мне спину. Так, наверно, лечили ещё в легионах Юлия Цезаря. Можете вы представить, что это такое? Не можете! И не дай бог вам это испытать... В общем, через несколько минут я почти потерял сознание от боли. Однако рана взрезана, из-под лопатки вытащен осколок величиной с трёхкопеечную монету, весь в гагачьем пуху и обрывках тряпья. (Под гимнастёркой я носил “для сугреву” трофейную пуховую жилетку.) Потом врач чистил и мазал рану какой-то гадостью, опять было больно.
– Лопаточная кость чуть задета, – говорит он. – Ещё полсантиметра – и перебило бы позвоночник. Тогда тебе был бы капут! В рубашке родился!
Потом рану заклеили, дали мне ещё водочки и отпустили с миром…»
Разные лики войны
– В пехоте долго не жили, – продолжает Григорий Ефимович. – Сегодня пошёл в атаку, остался живым – хорошо, но назавтра – снова в наступление… Приходит политрук, начинает патриотическую беседу. А заканчивает словами: «Не вздумайте кто-то шутить! Чекисты за нами». И так скажет, что насквозь продерёт. Не дай бог во время наступления за дерево спрятаться или в воронке. И вот бежим… Ротный орёт, взводный кричит, мат-перемат. Ни разу я не слышал, чтобы орали «За родину, за Сталина!»…
Из «Воспоминаний о войне» Николая Никулина:
«Почему же шли на смерть, хотя ясно понимали её неизбежность? Почему же шли, хотя и не хотели? Шли, не просто страшась смерти, а охваченные ужасом, и всё же шли! Раздумывать и обосновывать свои поступки тогда не приходилось. Было не до того. Просто вставали и шли, потому что НАДО! Вежливо выслушивали напутствие политруков – малограмотное переложение дубовых и пустых газетных передовиц – и шли. Вовсе не воодушевлённые какими-то идеями или лозунгами, а потому, что НАДО. Так, видимо, ходили умирать и предки наши на Куликовом поле либо под Бородином. Вряд ли размышляли они об исторических перспективах и величии нашего народа... Выйдя на нейтральную полосу, вовсе не кричали “За Родину! За Сталина!”, как пишут в романах. Над передовой слышен был хриплый вой и густая матерная брань, пока пули и осколки не затыкали орущие глотки. До Сталина ли было, когда смерть рядом. Откуда же сейчас, в шестидесятые годы, опять возник миф, что победили только благодаря Сталину, под знаменем Сталина?»
Григорий Гуртовой:
– Особый отдел – это дело такое, слова лишнего нельзя было сказать. Особенно это относилось к таким, как я, кто находился на оккупированных территориях. Хоть и пацаном был, а всё же на особом счету. Как-то, уже в 45-м в Германии, я одно время во взводе остался за начфина. Отправили меня в банк за деньгами для части. Стою в очереди к окошечку кассы, а особист наш, лейтенант, за мной наблюдает. Он что, думал, я убегу, что ли, с деньгами? Вернулся в часть, рассказал об этом командиру части полковнику Филаровичу – человеку большой души, ко мне как к сыну относился. А он и говорит мне: «Я хоть и полковник, а его боюсь – больше чем врага. И ты будь осторожен: ни с кем ни о чём таком не говори, особенно если окажешься в штабе или среди скопления людей...»
Из «Воспоминаний о войне» Николая Никулина:
«На войне особенно отчётливо проявилась подлость большевистского строя. Как в мирное время проводились аресты и казни самых работящих, честных, интеллигентных, активных и разумных людей, так и на фронте происходило то же самое, но в ещё более открытой, омерзительной форме. Приведу пример. Из высших сфер поступает приказ: взять высоту. Полк штурмует её неделю за неделей, теряя множество людей в день. Пополнения идут беспрерывно, в людях дефицита нет. Но среди них опухшие дистрофики из Ленинграда, которым только что врачи приписали постельный режим и усиленное питание на три недели. Среди них младенцы 1926 года рождения, то есть четырнадцатилетние, не подлежащие призыву в армию... “Вперррёд!!!”, и всё. Наконец какой-то солдат или лейтенант, командир взвода, или капитан, командир роты (что реже), видя это вопиющее безобразие, восклицает: “Нельзя же гробить людей! Там же, на высоте, бетонный дот! А у нас лишь 76-миллиметровая пушчонка! Она его не пробьёт!” Сразу же подключаются политрук, СМЕРШ и трибунал. Один из стукачей, которых полно в каждом подразделении, свидетельствует: “Да, в присутствии солдат усомнился в нашей победе”. Тотчас же заполняют уже готовый бланк, куда надо только вписать фамилию, и готово: “Расстрелять перед строем!” или “Отправить в штрафную роту!” – что то же самое. Так гибли самые честные, чувствовавшие свою ответственность перед обществом люди. А остальные – “Вперррёд, в атаку!”»
Фронт и тыл
– Как-то нам объявили с вечера, что утром атака, – вспоминает Григорий Ефимович. – Сидим с Иваном Дубиной, ещё недавно шахтёром из украинского городка, и он такой грустный-грустный. Мы с ним из одного взвода, в атаку побежали рядом. Когда его в живот пулемётной очередью резануло, он успел крикнуть: «Спасайте меня, я ещё жить буду!» А как ты его будешь спасать, когда тебя в атаку гонят? Там есть кому спасать, санитарки сзади прибегут. Остановишься – от своих «смершевцев» пулю получишь… Больше я его не видел.
Помню, стою как-то в окопах на передовой. Под Варшавой это было. Люди гибли и гибли, и мне назавтра надо было бежать в атаку, и предчувствия у меня самые нехорошие. А в армии заведено было, что на передовую время от времени выходили крупнейшие генералы. Их маскировали, пряча знаки отличия, делали огненное заграждение там, где они появятся. И вот идёт он впереди свиты, до меня дошёл и вдруг обращается: «А вы чего здесь?» «Воюю», – промямлил я удивлённо. «Какой возраст?» – «17 с половиной». – «Давно воюете?» – «Дважды ранен...» Генерал повернулся к свите. «Вы чего? – говорит им. – Ведь добьют пацана! Мало, что он дважды кровь пролил? Завтра же отправьте его ко мне!» Я стою в отупении, не пойму, о чём речь. На следующий день меня вместе с десятком ещё таких, как я, сопроводили в расположение штаба того генерала. Вот я удивился: оказывается, есть и такая война. Вечером музыка играет и накрытые столы, санитарки бегают сюда-туда. Помощник какой-то говорит мне: будем обучать тебя на офицера... Немного подучили. После этого участь моя изменилась: уже не бросали беспрерывно в атаки на передовой, а использовали для специальных операций. Например, немцы отступили, а часть наиболее упорных оказалась в нашем тылу, в блиндажах в лесу, и как-то надо их выкуривать…
Из «Воспоминаний о войне» Николая Никулина:
«Поразительная разница существует между передовой, где льётся кровь, где страдание, где смерть, где не поднять головы под пулями и осколками, где голод и страх, непосильная работа, жара летом, мороз зимой, где и жить-то невозможно, – и тылами. Здесь, в тылу, другой мир. Здесь находится начальство, здесь штабы, стоят тяжёлые орудия, расположены склады, медсанбаты. Изредка сюда долетают снаряды или сбросит бомбу самолёт. Убитые и раненые тут редкость. Не война, а курорт! Те, кто на передовой, – не жильцы. Они обречены. Спасение им – лишь ранение. Те, кто в тылу, останутся живы, если их не переведут вперёд, когда иссякнут ряды наступающих. Они останутся живы, вернутся домой и со временем составят основу организаций ветеранов… Они-то и похоронят светлую память о тех, кто погиб и кто действительно воевал! Они представят войну, о которой сами мало что знают, в романтическом ореоле. Как всё было хорошо, как прекрасно! Какие мы герои! И то, что война – ужас, смерть, голод, подлость, подлость и подлость, отойдёт на второй план. Настоящие же фронтовики, которых осталось полтора человека, да и те чокнутые, порченые, будут молчать в тряпочку».
Украденная молитва
– Вы чувствовали, что Бог в какие-то моменты на войне вас бережёт?
– Знаете, у меня никогда не было чувства, что Бог меня оставил. На войне об этом просто не было возможности думать. А после войны… Я работал в строительной организации, и однажды группу строителей из Кировской области отправили на одну из строек Ленинграда – по обмену опытом. И вот закончилась беседа с мастером, надо идти к автобусу, мне уже машут: дескать, давай скорей! Я делаю шаг, а потом краем глаза замечаю, как будто кто-то мне махнул – остановиться. Был ли этот взмах или мне показалось? Но я шаг назад сделал. И в этот момент с крана упала бетонная плита – как раз на то место, где я должен был находиться в следующую секунду. Подобные эпизоды случались в моей жизни, и они как-то внутренне укрепляли: после этого чувствуешь, что ничего не случится с тобой.
Когда я пошёл в армию, наш священник передал через бабушку для меня молитву от всех грехов – он сам её написал. Сказал: «Передай внуку, чтобы он читал обязательно каждый день, в каких бы ни находился обстоятельствах, и желательно не один раз, а три». Так я и делал. А вы себе можете представить, что бывает, когда полк пошёл в наступление! И тем не менее… Это была молитва ко Господу: «От всех меня грехов свободи, от всякого зла» и т.д. Помнится, в госпитале я дал её одному раненому прочитать – он с таким удовольствием читал и потом просил: дай ещё почитаю. Так до 45-го года она была со мной всегда в кармане гимнастёрки. А потом у меня украли обмундирование – вместе с молитвой. Хорошая гимнастёрка была, новая… Но я уже помнил молитву. Но внешние молитвы – не знаю, могут ли они спасти, если Господа нету в сердце у человека…
Из «Воспоминаний о войне» Николая Никулина:
«На другой день несколько южней началось главное наступление. Пехоте приказали сесть на танки, а те, кто не поместился, должны были снять шинели и полушубки, чтобы бегом не отстать от бронированных машин. Мы тоже должны были бежать с передовыми отрядами. Но снимать свой отличный полушубок я не захотел. Вспомнилось, как летом 1943 года в Погостье мы оставили перед атакой свои шмотки, а когда вернулись, я нашёл вместо новой шинели грязную рвань. Какая-то сволочь успела подменить её. До чего же низка и подла человеческая натура! Смерть смотрит в глаза, а всё же хоть маленько, да надо украсть у ближнего! Но летом без шинели обойтись можно, а зимой, в мороз, терять тёплый полушубок глупо. Я нашёл большой кусок листового железа, – видимо, остатки крыши разрушенного дома, – загнул один его край, приделал толстую верёвку и зацепил её за танк. Импровизированные сани были готовы. Мы поместились на них со всем имуществом, оружием и тяжёлыми радиостанциями. И в полушубках, конечно».
Конец войны
– А закончилась для меня война в Магдебурге, где мы встретились с союзниками. Вышли мы на берег Эльбы, командир нам: «Держите оружие наготове, потому что кто на той стороне – неизвестно». Смотрим, кто-то там опускает на воду катер, садятся в него и машут нам, чтоб не стреляли. Это были американцы. Нужно было срочно собрать почётный караул для встречи высших представителей американского и нашего командования. Скорее всего, случайно меня включили в этот караул. И вот приедут какие-нибудь начальники с той стороны, ходят перед нашим строем радостные, похлопывают, обнимают нас, чуть не целуют, спрашивают, сколько лет… А наши генералы их солдатами интересуются. Кстати, на треть почётный караул у них был из негров, что для меня было неожиданно, потому что ведь нас чему учили – что они там, в Америке, на неграх только разве что не ездят верхом, забитый народец.
У меня был неплохой почерк, и потому после окончания боевых действий меня определили писарем в комиссию по приёму наших военнопленных из американской, французской, английской зон Германии. Таких комиссий было создано во множестве, и – да простит меня Господь – каждый день потоком не один месяц шли бывшие военнопленные. Например, являлись в село, всех, вплоть до грудного ребёнка, выводили за околицу на луга, окружали, после чего приходили специальные люди, чекисты, и начинали шерстить, какое было поведение в плену у немцев. Этот, например, служил в полиции, этот якобы добровольно сдался… А дальнейшую судьбу их вы знаете сами. 4 млн. оказалось в лагерях. Помню, одного такого мощного военнопленного определили как командира взвода власовцев (должно быть, по чьему-то доносу), и ему тут же дали 20 лет лагерей. «Товарищи судьи! – возмутился он. – Вы что, по росту даёте сроки?» Боже мой, что творилось!
Разговор наш постепенно переходит на службу Григория Гуртового в послевоенное время, по которой он не очень-то далеко продвинулся (в отставку вышел старшиной), а затем – и на приходскую жизнь. О ней Григорий Ефимович говорит с не меньшим, а может быть, с большим волнением, чем о фронтовых годах. Показывает старинное Евангелие, которое хранит под иконами как святыню.
– Я вот много лет работал при храме. Когда я пришёл, не было в приходе ни мастерской, ни специалистов, которых было непросто найти в начале 90-х, потому что тогда безработицы не было… Но я делал не для того, чтобы заработать: денег мне хватало, а потому, что от самого пребывания в церкви я получаю какую-то радость.
Мы подошли к окну в квартире Григория Ефимовича.
|
– Вон, до храма совсем рукой подать… А из нашего 70-квартирного дома на службы ходят всего четверо. Что тут сделаешь? А я вот люблю, когда во время литургии поют «Богородице Дево, радуйся». И ещё: «Да исправится молитва моя яко кадило пред Тобою…»
Спрашиваю у Григория Ефимовича напоследок, что поддерживало его по жизни, что помогало оставаться человеком на войне и после неё? Мой собеседник снова надолго задумывается.
– Знаете, мне, совсем молодому пареньку, часто приходилось в армии исполнять офицерские обязанности, я и взводом командовал. И после войны я чувствовал, что мне постоянно оказывается доверие не по годам – и на работе, и в храме, и в общественной жизни. И я старался не подводить. Если мне сказано – сделаю, не буду вертеть хвостом, увиливать, тянуть. Наверное, это называется исполнительностью. Вот это доверие всю жизнь поддерживало меня. И я вот что думаю (как вы считаете?): если тебе приказал командир, то не дана ли, стало быть, эта обязанность тебе Свыше?..
Из «Воспоминаний о войне» Николая Никулина:
«Говорят, что военная тема исчерпана в нашей истории и литературе. На самом же деле к написанию правдивой истории войны ещё не приступили, а когда приступят, очевидцев уже не будет в живых, и чёрные пятна на светлом лике Победы так и останутся нестёртыми. Но так всегда бывало в истории человечества».
Записал Игорь ИВАНОВ
Фото автора
 | назад |
| вперед |  |
