Нина Павлова

Когда ещё в советские времена знаменитый французский киноактёр Д. приехал в Москву, восторженная публика забросала его цветами. А он ответил на гостеприимство так: вывез на Запад и устроил там выставку советского нижнего белья, и над этими уродливыми изделиями самой передовой в мире социалистической промышленности дружно потешалась вся Европа. Более того, француз выдал всем нашу тайну: СССР – родина барсеток. Это потом в Европе изобрели нательные кошельки-барсетки. А началось у нас всё с того, что в пору повального воровства, когда на улицах бритвой резали сумки, извлекая из них кошельки, население приспособилось хранить деньги в нашитых на бельё потайных карманах.

За державу было обидно. И ещё в школе я дала себе страшную клятву – пусть меня лучше тысячу раз обворуют, но я не буду униженно прятать деньги на теле. Не хочу жить, подчиняясь животному страху! Клятва была, конечно, наивной, но страх, действительно, исчез, и за всю мою жизнь меня ни разу не обокрали.

Впрочем, однажды это всё-таки случилось. 15 сентября, на праздник иконы Калужской Божией Матери, меня дважды обокрали. Сначала в храме украли кошелёк. А когда после литургии вернулась домой, то услышала, как на огороде кричит моя соседка Клава:

– Караул! Украли!

Клава плохо слышит, почти глухая, а потому не разговаривает, а кричит. Повод же для крика был такой: оказывается, ночью с моего огорода похитили 30 кочанов капусты. Ну и что? Да у меня этой капусты целое поле – кочанов двести или больше, не знаю. Это Клава знает, сколько у меня капусты, кур и цыплят. Клава считает меня непрактичной, а потому усиленно опекает. Приносит, например, пузырёк зелёнки и говорит:

– Давай твоих кур зелёнкой пометим.

– Это зачем?

– Чтоб не украли. Вон Пахомовна твоих кур к себе в курятник приманивает. Как докажешь, что куры твои?

– Да не буду я ничего доказывать.

– Простодыра ты! – возмущается Клава и в порядке борьбы с хищениями регулярно пересчитывает моих кур.

Кстати, появлением кур я обязана Клаве. Подарила ей на Пасху платок, а она принесла мне в подарок пятьдесят инкубаторских однодневных цыплят.

– Куда столько? – воспротивилась я.

– Да они ж передохнут, – сказала Клава. – Но некоторые всё-таки выживут.

Цыплята были похожи на цветы. Но вот бегает перед тобой на ножках такой солнечный живой одуванчик, а потом начинает угасать, превращаясь в осклизлый труп. Даже выжившие цыплята были какими-то нежизнеспособными. Выпустишь их погулять на травку и стой рядом – сторожи. Иначе коршун утащит или глупый цыплёнок захлебнётся в луже. А один цыплёнок даже «повесился», запутавшись в мотке шпагата. Намучилась я с этими «подыханцами» и пожаловалась священнику:

– Батюшка, помолитесь, цыплята дохнут.

Он обещал помолиться, а мне велел заказать молебен священномученику Власию Севастийскому, известному особо милостивым отношением к животным и не раз исцелявшему их. А дальше было вот что: уцелевшие цыплята не только выжили и превратились в кур, но, к великому удивлению Клавы, стали дружно выводить уже своих цыплят.

Удивлялась же Клава вот почему: инкубаторские куры генетически дефективны и не склонны высиживать цыплят. У Клавы только одна курица села на яйца, да и то, не досидев, соскочила. А у меня в курятнике на всех гнёздах сидят на яйцах наседки и злобно шипят, не подпуская к себе. Кстати, они и к цыплятам потом никого не подпускали. Растопырят крылья, укрыв своё потомство, и только посмей приблизиться к цыплёнку – долбанут клювом так, что ногу пробьют. Был даже такой случай. В курятник к Клаве забралась ласка. И вот ведь подлая тварь – передушила ради забавы половину кур. Клава очень расстроилась и стала ставить на ночь у курятника капкан.

– Может, и мне капкан поставить? – спрашиваю Клаву.

– Тебе-то зачем? У тебя кокоши. Они ласку клювом забьют.

Так я узнала старинное наименование наседки – кокош. И через это слово стало понятней сказанное о кокоше в Евангелии: «Иерусалиме, Иерусалиме, избивый пророки и камением побивая посланные к тебе, колькраты восхотев собрати чада твоя, якоже кокош гнездо свое под криле» (Лк. 13, 34). А кокоши, действительно, самоотверженны и отважны в защите своего потомства. Бьются кокоши с хищником насмерть. И коршун, таскающий беззащитных инкубаторских цыплят, не смеет приблизиться к кокошу.

Словом, кокоши избавили меня от заботы о цыплятах. Цыплята у них были крепенькие, весёлые и жили, как воробьи, независимой от меня жизнью. Накрошишь цыплятам варёных яиц вместе с запаренной молодой крапивой, а наседкам насыплешь пшеницы – и никаких тебе больше забот. И кокоши сами по себе как-то жили и множились, давали по ведру яиц ежедневно, а через год у меня было уже под сотню кур.

– Может, ты слово особое знаешь? – удивлялась Клава, не ходившая в церковь и не верившая в силу чьих-то молитв.

К сожалению, все мои попытки привести Клаву в церковь не имели успеха, хотя на Пасху она ездила в монастырь святить куличи и ставила свечи к иконам. Но верить она по-своему верила, и об этих особенностях народной веры надо бы рассказать подробней.

* * *

Вера у Клавы была такая – Бог есть, но Он далеко от людей, на Небе, а на земле – человек кузнец своего счастья. А ещё она твёрдо верила, что после смерти люди не умирают, они живы у Бога. И с умершими у Клавы была своя связь. Бывало, просыпаешься рано утром, а Клава в слезах сидит на крыльце.

– Что случилось? – спрашиваю.

– Покойные папа и мама приснились. Стоят, как нищие, под окошком и хлебушка просят ради Христа. Вот напекла им ватрушек и булочек. Ты уж, пожалуйста, в церковь снеси.

Именно эта любовь к родне определяла веру Клавы и её представления о добре и зле. Старики, рассуждала она, были люди мудрые и лучше нас знали, что можно, а что нельзя.

О том, что нельзя, расскажу на таком примере. В одной деревне умерла старуха-колдунья. Никакой родни у неё вроде бы не было, но тут приехала из города внучка-студентка. Бегает по деревне и умоляет всех в слезах:

– Ой, помогите схоронить бабушку. Я одна не смогу. Как я одна?

Слёзы тронули людей. Усопшую всей деревней проводили на кладбище, а на поминки никто не пришёл. Вот и сидели мы вдвоём со студенткой за уставленным снедью поминальным столом. Девушка плакала, вспоминая, как её мама бежала из деревни в город, потому что они были здесь для всех прокажёнными и дочь чернокнижницы никто бы замуж не взял. Наготовлено на поминки было немало. Не пропадать же продуктам! Девушка собрала со стола в корзину пироги, вина, закуски и решила раздать их по соседям. Но ни в одном доме ей не открыли дверь. Когда же студентка отдала бутылку водки пастуху Николаю, слывшему последним пропойцей, то этот спившийся человек с подчёркнутым презрением разбил бутылку о камень.

– Придурки отсталые, деревенщина! – закричала тут студентка. – Да в Москве теперь колдуний и магов ценят и большие денежки платят им!

Повезло же, подумалось, городским магам, что они живут не в деревне, где люди брезгуют угощеньем со стола колдуньи, не желая прикасаться к скверне.

Похожий случай был и в нашей деревне. У Пахомовны после отёла захворала корова, и её знакомая-экстрасенс прочитала над коровой по книжке какие-то заклинания. Клава тут же прибежала ко мне и сообщила волнуясь: «Не бери молоко у Пахомовны – заколдованное у неё молоко». Шёл январь – святки. Деревенские коровы ещё только собирались телиться, и молока в деревне пока не было. Молочка хотелось многим, но у Пахомовны его никто не брал.

Однако и Клаве случалось попадаться на удочку современной магии. Хоть и называла она колдунов и экстрасенсов «душегубами», про гороскопы говорила, что это «дурь для дураков», а вот в лунный календарь она поверила настолько, что одно время донимала меня:

– Сегодня по лунному календарю надо сажать огурцы. Почему не сажаешь?

– Потому что оптинский старец Амвросий учил не верить астрологическим лунным календарям.

– Твой Амвросий жил в позапрошлом веке, а сейчас во всём мире прогресс!

С прогрессом, однако, вышла неувязка. Огурцы, посаженные в рекомендованные астрологами сроки, почему-то не желали всходить, пришлось их срочно пересаживать. И Клава в знак протеста порвала газету с лунным календарём.

Претерпев некоторые искушения с прогрессом, Клава ещё твёрже доверилась опыту, выработанному веками народной жизни. Опыт же гласил (цитирую Клаву): «Берегись, огнь поедающий!» Например, быть беде, если впустишь в дом блудницу, ибо блуд – это огнь поедающий. А ещё нельзя иметь дело с «черноротыми», то есть с людьми, привыкшими чертыхаться. И, наконец, огнём поедающим и истребляющим в пожаре дома для Клавы было воровство. Когда у бывшего монастырского рабочего сгорел дом, Клава ни на секунду не поверила объяснениям пожарных, что огонь, мол, занялся из-за неисправной проводки. «При чём здесь проводка? – говорила она. – Он же из монастыря что ни попадя тащил. Вот и настиг его огнь поедающий!»

Словом, незначительное само по себе событие – кража 30 кочанов капусты – стало для Клавы грозным мистическим знаком и даже предчувствием некой беды. И беда, действительно, грянула – начались кражи. Это тем более ошеломило людей, что дома у нас в деревне не запирали, и Клава, уходя в магазин, прислоняла к двери веник, оповещая тем самым односельчан, что её дома нет. И вдруг оказалось, что запирать дома «на веник» нельзя – у пасечника Сафонова, пока он возился с пчёлами, похитили из дома флягу мёда. У Плюскиных украли кур. А у дачников-москвичей выкопали в их отсутствие с огорода всю картошку.

– Раньше, – возмущалась Клава, – вору отрубали руку по самый локоть и никакого воровства в помине не было. А теперь что?

А теперь, видно, настал для матушки-России тот воровской час, когда Руководящие Воры «прихватизировали» за копейки заводы и прииски, похитив их у народа. А воришки попроще стали тащить у соседей картошку и кур.

При Ярославе Мудром за воровство полагалась смертная казнь. А в правилах святителя Григория Неокесарийского о грабителях сказано: «Справедливым признается всех таковых отлучити от Церкви, да не како приидет гнев на весь народ». Святитель Григорий ссылается при этом на книгу Иисуса Навина, где рассказывается о том, как из-за воровства одного человека – Ахана из колена Иудина – гнев Божий пал на весь Израиль, и израильтяне потерпели поражение в битве (Нав. 7). Но разве не то же самое происходит ныне, если воровство разрушает доверие людей друг к другу, а народ, утративший сплочённость, неизбежно обречён на поражение?

Вот и у нас в деревне сосед начал коситься на соседа, а кто-то, не стесняясь, стал возводить напраслину на ближнего. Пчеловод Сафонов подрался с зятем, заподозрив его в хищении мёда. Плюскины винили в краже кур паломников. Подозрительность, как яд, отравляла людей. И Клава решила выследить воров, подвизаясь в роли мисс Марпл.

* * *

…Клава азартно шла по следу воров, докладывая мне потом, что следы от протекторов с моего капустного поля ведут прямо к дому Васьки-шофёра, а Васькин отец был точно вор. А ещё подозрительны братья Грачи – нигде не работают, а шикуют в ресторане. На какие денежки, а?

От этих пересудов было так тошно, что однажды я отказалась выслушивать их.

– Я стараюсь, а ей безразлично! – негодовала Клава. – Да ведь с твоей же капусты всё началось!

Кража 30 кочанов капусты была, действительно, первой в череде дальнейших хищений. Но никакая капуста не стоит того, чтобы изучать людей через прицел артиллерийской гаубицы.

«Всю Россию разворовали, а ей хоть бы хны!» – не унималась Клава.

А вот это неправда. За Россию болело сердце. Однако как объяснить Клаве, что дом, построенный на песке, рушится совсем не потому, что его обокрали братья Грачи или олигархи? Как понять, наконец, всем сердцем, что Господь посылает нам скорби прежде всего для вразумления и воспитания души?

Неожиданное вразумление по поводу краж было дано мне месяц спустя. Оказалось, что ещё зимой я украла в храме галоши. То есть пришла в монастырь в валенках без галош, но почему-то забыла об этом и, уходя, надела чьи-то галоши, полагая, что галоши мои. Помню, как после кражи кошелька я возмущённо осуждала святотатцев, ворующих в храме. И вдруг, сгорая от стыда, обнаружила у себя эту лишнюю пару галош и, каясь, вернула их в монастырь. А ещё пришлось каяться по поводу кражи капусты. Но чтобы разобраться в хитросплетениях этой лукавой кражи, надо рассказать сначала о нравах нашей православной общины, существовавшей тогда при монастыре. Вот почему начну с общины.

* * *

Это было счастливейшее время нашей жизни, когда мы, новоначальные, решили подвизаться, как древние, полагая живот за други своя. Ничего ещё толком не зная о православии, мы уже знали из опыта самое главное: Бог есть любовь, потому что любовью была пронизана жизнь.

Вспоминается чувство растерянности, когда, купив избу возле монастыря, я обнаружила, что пол здесь сгнил и рушится под ногами, а печь, как Змей Горыныч, отчаянно дымит. Как здесь жить? С чего начинать? А изба вдруг начинает заполняться людьми.

– Хвала Богу! – говорит, входя в дом, серб Николай.

– Слава Христу! – откликаются украинцы-«западенцы».

Ростовчане привозят доски для пола, и белорусский музыкант Саша уже весело стучит молотком, настилая новые полы. Чьи-то руки обмазывают и белят печь, а москвичка-балетмейстер Настенька Софронова шьёт для окон нарядные занавески с ломбрикенами. Работа кипит, и все поют: «Богородице Дево, радуйся…»

Радость переполняла жизнь. И если потом я сажала так много капусты, картошки, моркови, то потому, что выращивалось это для всех. Огородничали мы под присмотром агрономов из Москвы, понимавших, что надо восстанавливать не только храмы, но и утраченную агрокультуру. Ассортимент овощей в деревне был в ту пору предельно убогим. О цветной капусте, например, здесь даже не слыхивали, а картошка была только кормовых сортов – очень крупная и очень невкусная. Варишь-варишь такую картошку, а она не разваривается – осклизлая какая-то и пахнет химией. А настоящая картошка должна «смеяться», то есть быть рассыпчатой и ароматной.

В общем, учёные-агрономы снабжали нас элитными семенами. А возле дома Миши, ныне иеромонаха Марка, была воздвигнута теплица промышленных размеров. Здесь будущий батюшка выращивал рассаду для общины, раздавал её всем желающим и просил об одном: «Только не берите рассаду без меня».

Однажды Миша задержался в командировке, а сроки посадки поджимали. Взяла я из теплицы без спроса 30 штук капусты сорта «Москвич». Ладно, думаю, повинюсь перед Мишей, когда он вернётся домой. Не повинилась, забыла, слукавила. И дал мне Господь епитимью за эту кражу – именно 30 кочанов «Москвича» и похитили осенью. Самое опасное было то, что воровство рассады не осознавалось как воровство, ибо довлела психология: «Всё вокруг колхозное, всё вокруг моё». И эта «колхозная» психология исподволь разрушала дух братства.

* * *

Так вот, о братстве. Иеромонах Василий (Росляков), убиенный на Пасху 1993 года, чтил братство, но отвергал панибратство, говоря, что оно уничтожает любовь. Между тем плоды панибратства множились.

Вот несколько историй из жизни. Поселилась возле монастыря трудолюбивая семья с тремя детьми. Муж строитель, а жена портниха, которую тут же завалили заказами. Одна монахиня, живущая в миру, попросила сшить ей рясу, а другая – подрясник. Платить за работу монахиням было нечем, и они лишь поблагодарили: «Спаси тебя Господи!» Муж тоже увяз в делах братской взаимопомощи, потому что у такой-то сестры протекает крыша, денег еле наскребли на покупку шифера, и строитель работал бесплатно. Так и пошло: все просят – помоги. Отказать в помощи было неловко, а уж тем более требовать плату за труд. В общем, подвизались муж с женою во славу Христа, а через год жена сказала, заплакав: «Уедем отсюда, а то не на что жить».

В дневнике иеромонаха Василия есть запись: «Горе отнимающим плату у наёмника, потому что отнимающий плату то же, что проливающий кровь» (прп. Ефрем Сирин). С этой записью связана такая история. Однажды отец Василий попросил иконописца Павла Бусалаева написать для него икону и сказал, что заплатит ему за работу.

– Как можно, батюшка? – смутился Павел. – Я с вас денег за работу не возьму!

Но отец Василий настоял на своём. А Павел рассказывал потом: «У нас тогда родился ребёнок, и, честно признаться, мы очень нуждались. Мы с женой так обрадовались этому неожиданному заработку, что и не знали, как Бога благодарить». Рассказ о том, что отец Василий считал необходимым заплатить иконописцу за труд, я вычеркнула из рукописи книги «Пасха красная», поверив доводам рецензента, что само упоминание о деньгах принижает идеалы православного братства. Вот так и совершалась та подмена, когда братство с его любовью к человеку вытесняло бесцеремонное панибратство.

И ещё одна история. У нашей общины объявился спонсор-книгоиздатель, заработавший хорошие деньги на «левых» тиражах православных книг. Разрешения у авторов он при этом не спрашивал и за работу им не платил. Но если российские авторы привычны к бесправию, то митрополит Антоний Сурожский хотел даже подать в суд на издателя, издавшего его книгу без спроса и откровенно «пиратским» тиражом. Впрочем, до суда дело не дошло. Его предварил Божий суд. Дом книгоиздателя и склад с «пиратскими» тиражами вдруг полыхнули огнём, и сгорел даже новенький автомобиль, находившийся тогда в другом городе. Вот и не верь после этого утверждениям Клавы, что воровство – это «огнь поедающий».

* * *

– А вы заметили, – сказал один монах, – что искушения обычно бывают в праздники, когда особенно сильна благодать?

Для меня таким особо благодатным днём стал праздник иконы Калужской Божией Матери, когда через искушения с кражами вдруг открылись неосознанные прежде грехи. С той поры и вошло в привычку благодарить Господа за искушения и скорби, ибо, как писал преподобный Исаак Сирин, «без попущения искушений невозможно нам познание истины».