(Из беседы Александры Никифоровой на «Богослов.ru», май 2009)

– Отец Матфей, было трудное время, когда вы решили избрать путь веры, путь православия. Как эта идея пришла вам в голову?

– Слово «идея», мне кажется, ко мне не подходит. Сердечное желание. Любил я Церковь, в церковь ходил, с детства пономарил, так что тут говорить об идее не приходится. Просто я очень любил Церковь.

– Вы помните свою первую церковь?

– Это домик, в котором начали в 1945 году на Казанскую служить. Он ещё целенький, половина его сохранилась. Как раз в 1945 году нашим прихожанам удалось добиться разрешения властей, чтобы открыли приход. И вот на Казанскую служили первую службу. Я хорошо помню живших в том домике. Среди них ещё остались мои ровесники. А место, где стали проходить службы после 1947 года, – уже настоящий молитвенный дом.

– Это на Северном Кавказе?

– Станица Архонская, в тринадцати километрах западнее Владикавказа. Станица сама образовалась в 1838 году, населялась казаками, которых переселили из Белоруссии на Терек. Вот с 38-го года позапрошлого столетия люди там живут и молятся. От старенькой церкви, которая была построена в 90-е годы XIX столетия, кое-что осталось. Сейчас идёт её реставрация. Люди наши любят ходить в церковь молиться, особенно в Великий пост: много причастников, много поминовений усопших, как это и положено в Православной Церкви. Так что вот та «идейная» обстановка, в которой я начинал свою молодую жизнь.

– А ваша семья, родители были верующими людьми?

– Семья моя казачья. Дедушка по отцу был взят в 30-е годы на Беломоро-Балтийский канал и не вернулся. Мы за него молимся как за исповедника в неделю после Крещения, когда поминаются все исповедники, чтим своего дедушку Максима Константиновича, глубоко религиозного человека. Он был членом двадцатки нашей церкви. А второй дедушка был расстрелян 22 сентября в 1937-м. Сразу были намёки на его расстрел, но, когда уже дали возможность окунуться в документацию, моя тётя послала запрос, и ей пришло сообщение, что такой-то расстрелян такого-то числа, всё совпало – 22 сентября 1937 года. Дедушка этот по маме, Троценко Лев Григорьевич. Он был Леонтий, но звали его Львом из-за прекрасного баса. Он прошёл школу Шаляпина по постановке голоса, учился у Сатова в Тбилиси, очень певучий был дедушка. Я его не застал, его расстреляли за несколько месяцев до моего рождения. Но многие его ровесники вспоминали, какой у него был голос.

Мама моя и бабушки сделали всё, чтобы поддержать религиозность в нашей семье. Папа вместе с тремя своими братьями ушёл на фронт, и никто из них не вернулся. В семье у нас было много слёз, особенно слёз бабушки, матери отца. И она всегда поручала мне записочки поминальные подавать в алтаре, поскольку я был рядом с батюшкой.

– Как же ей удалось не дойти до отчаяния?

– Думаю, если бы не церковная молитва, не всякая мать смогла бы перенести такое горе – потерять всех мужчин в семье. Но я поражаюсь тому, как мама и бабушка всё это воспринимали. Я-то мальчишкой был. Помню, в первые годы после войны (я ведь ещё помню войну, все эти времена тяжёлые!) к нам часто стучали с улицы в окно. Бабушка выходит, ей говорят: «Бабушка, нам сказали, что вы здесь принимаете людей. Можно у вас поночевать?».

– И бабушка пускала?

– Да, конечно, бабушка пускала! Накормит, прежде всего, чем можно, начиная с казачьего борща.

– Отче, вы такие тёплые слова сказали о маме, о бабушке. Назовите, пожалуйста, их имена.

– Бабушка моя, отцова мать, Ирина Максимовна, умерла в 1970 году в большом возрасте, 83 года. А мама – Анна Леонтьевна, умерла в 2000-м. Бабушка была очень и очень глубоко верующая. Удивительно, что обе мои бабушки не знали алфавита, не знали букв, но всегда молились за родителей, с благодарным чувством к ним относились. Иногда бабушка Ирина Максимовна говорила: «Я вот обижаюсь на своих папу-маму. Почему они меня не научили грамоте? Я бы сейчас хоть какое-нибудь письмецо почитала или Святое Евангелие». Но изумительная была у бабушки память. Вот она придёт из церкви, расскажет, какое батюшка читал Евангелие, что говорил в проповеди, настолько передаст всё своими словами, что я думаю: вот, пожалуйста, просвещение простых верующих людей. Она грамоте не научена, но человек глубоко верующий, являющий глубоко осознанный акт веры.

– Сегодня ведь очень многие люди, даже высокообразованные, говорят, что они ничего не понимают в Церкви. А вот получается, ваша бабушка, человек без образования, всё понимала...

– Всё зависит от состояния сердца говорящего и слушающего. Что, ребёнку много надо? Несколько слов и доброе отношение. Так и в Церкви. С хорошим отношением сказал батюшка проповедь – и всё, человек уже с наполненной душой приходит домой. Тут я недавно слышал, что один полиглот знает 15 языков. Ну и что? А сердце, быть может, такое чёрствое, что ни один язык не подточишь. Поэтому у людей, прежде всего, должно быть сердечное расположение.

– А каким было, отец Матфей, ваше церковное воспитание?

– Воспитание церковное или нецерковное, оно же в семье: идут праздники, вся семья готовится. Специальные курсы, что ли, кончать?

– Батюшка, каким вам запомнилось пение вашего детства? Я помню, была в казачьих станицах под Ставрополем, и меня удивило, насколько музыкальный народ там. И распевы у них другие, более мелодичные, ласковые...

– В отношении пения я, можно сказать, избалован музыкой. Но, с другой стороны, Господь дал мне такое «многоразовое» ощущение музыки. У нас был в церкви хор, который от дореволюционного времени остался и сохранился до 80-х годов. И мамочка моя пела в этом хоре, у неё был очень хороший второй альт. Она выручала теноров и всех мужчин. В 2000 году, за несколько дней до её смерти, совершалась Преждеосвященная литургия, последняя, в среду, и вот уже началась вечерня, надо петь «Да исправится», а мамочка моя очень встревожена – нету трио, не пришло трио. И вот она подошла к левой двери алтаря и в щёлочку говорит: «Батюшка, девчата не пришли». А девчатам за 90! Как мы иногда говорим, «дние лет наших 70 лет, аще же в силах – 80 лет» (Пс. 89, 10), так что это очень было показательно. Отец Евгений обратился к ней и говорит: «Анна Леонтьевна, пропойте одна “Да исправится”». Она зашла на клирос, взяла часословчик, встала с палочкой на середину и последний раз в жизни «Да исправится» пела одна. Что можно сказать – человек всю жизнь пропел.

И так случилось, что после окончания школы в 1955 году я в семинарию не смог поступить, потому что мне было 17 лет, а принимали с 18-ти. Я поступил в 1956 году в Ставропольскую семинарию. И вот отец настоятель Николай Антонюк меня назначил псаломщиком. Слава Богу, за год до семинарии я так изучил весь круг богослужебный, что мне легко потом было в самой семинарии. И по сей день я несу послушание на клиросе, преподаю литургику в академии и семинарии. Мне этот год при храме дал теоретическую богослужебную основу. А настроение – это с детства.

– А что самое главное в клиросном послушании, отец Матфей?

– Я не знаю, но думаю, каждый должен петь , будто он поёт последний раз в жизни. Ты пришёл на службу, встречаешься с Богом и поёшь, будто в последний раз. Тогда это будет трогательно, тогда это будет последняя «жертва вечерняя».

– Когда вы учились в Ставропольской духовной семинарии, кто преподавал вам, что это были за люди?

– Среди преподавателей у нас было несколько человек, окончивших ещё дореволюционную духовную школу. Знаменитый Троепольский Николай Фёдорович читал нам Новый Завет. Необыкновенно глубокой религиозности человек, окончил Киевскую духовную академию. Отец Николай Лукьянов, из Полтавской семинарии. По его рассказам, он принимал участие в тех церковных комиссиях, которые описывали события с обновлением икон в Полтавской епархии перед войной.

– Я ничего об этом не слышала...

– Народ очень молился. И у кого были иконочки, много было случаев, когда они обновлялись. А что это были за люди – везде русский люд, Русью пахнет.

– А каков он, дух Руси? Простите, я спрашиваю о том, что очень трудно описать.

– Меня поражает всегда: когда праздник, народищу полная церковь. Помню выражение Виктора Степановича, регента Елоховского собора. Как-то спрашиваю его: «Виктор Степанович, ну как праздники?» «Ой, отец Матфей, праздники прошли замечательно, народищу – не перекрестишься». Интересно было видеть, как бабуля, низенькая, подпрыгнет, её придавят, и она над народом висит, ей всё видно. Потом толпа чуть ослабнет, она осядет и стоит. Быть в толчее праздника – в этом русский дух.

В нашем молитвенном доме 1947 года не топили. Помню, на Рождество народищу полно, и вдруг – вода потекла со стен. На улице холодно, стены холодные, конденсат выступил, а бабусеньки тут как тут, сразу тряпочками всё вытирают. Так это приятно!

– То есть на службе народу должно быть много, да, отец Матфей?

– Ну, что это за служба, если все стоят свободно. Нужно, чтобы тебя немножко придавили.

– Вы могли бы назвать тех людей, которые особенно повлияли на вашу жизнь в духовном смысле?

– Если говорить о лаврских событиях, то в 1959 году, уже будучи студентом 1-го курса Академии, с моим однокурсником по семинарии Савенко Петей мы условились, что на Николин день, Бог даст, поговеем и поисповедуемся. Случилось так, что рано утром в 5 часов утра на Николин день мы встали и пришли под Успенский собор в Лавре. Смотрим, наш отец Тихон ведёт исповедь. Мы постояли, он провёл исповедь, а потом исчез куда-то. Мы немножко растерялись, потому что не знали технологии исповеди батюшкиной (оказывается, он разводил богомольцев по духовникам!). Потом он вернулся, мы прошли исповедь. И я на исповеди сказал отцу Тихону о своём заветном желании – что хочу в монастырь пойти. Он как держал у меня епитрахиль на голове, так и постучал рукой по голове несколько раз: «Ну, ничего, брат Лев, года через три всё Господь управит». Достал из своего кармашка небольшую книжечку, смотрю – Святое Евангелие, трёх евангелистов тогда зарубежники издавали, и туда вложена икона Владимирской Божией Матери. «Вот, брат Лев, молись». И получилось так, что ровно через три года, в 1962 году, в этот же день, Господь меня сподобил принять постриг от святителя Николая. Что, вот как тут сказать – влиял отец Тихон или не влиял? Всё случилось ровно через три года. Великие люди всегда есть и будут.

– Отец Матфей, вы видели Церковь гонимую, видите и её возрождение сегодня. Что вам видеть больно, а что вас радует?

– Такую оценку я не вправе давать. Во всяком случае, я всегда радуюсь: праздник идёт, в церкви люди молятся, храм полон, особенно когда весь народ запоёт «Верую». Вот это потрясает, это наша радость и праздник. В семинарии всегда молодёжь есть, она радует. Хотя народ в семинарии несколько другой сейчас. Ну, я не удивляюсь, это свойственно всем временам. Раньше поступали после армии, более закалённые, более мужественные. А сейчас приходят 16 – 17-летние юноши, прямо как в детсадике. Но, слава Богу, что они есть. Я рад, что семинарий стало больше, открылись новые духовные школы.

– Какой бы вам хотелось видеть нашу Церковь?

– Извините, Церковь всегда есть Церковь, мама есть мама. Главное, чтобы было благочестие, была служба и чтобы люди ощущали благодать Божию. И ещё: дай Бог, чтобы народ не оставлял Бога.

– Часто говорят о таком понятии, как церковность. Что это такое для вас?

– Человек любит семью – это семейный человек, живёт семьёй. Человек любит Церковь – это церковный человек. Христианин должен жить всем тем, что есть в Церкви. В этом его церковность. Каждый день должен быть единым днём с Церковью. Что Церковь – то и я. Мне вспоминаются слова владыки Афанасия (Сахарова). Когда с ним плохо стало, одна из келейниц подошла и спрашивает: «Владыка, как нам быть? Вы себя плохо чувствуете, на кого нас оставляете?» А он говорит: «Молитва вас всех спасёт». Вот этот девиз владыки Афанасия (Сахарова) остаётся для всех: молитва всех вас спасёт.

– А как возможно научиться молитве?

– Молись – и научишься.

– А как научиться любви?

– Любви не научишься, если только сам не будешь переживать. Конечно, всё берётся от внешних примеров. Если встречаешь любовное отношение к себе, то и сам сможешь делать так же.

– А как же быть людям, которые любовного отношения к себе не встретили?

– Такого не бывает. Любовь и милость Божия всегда всех людей подстерегают.

*  *  *

(Из беседы Николая Денисова на сайте Московской регенто-певческой семинарии, июнь 1998)

– Отец Матфей! Начнём с традиционного вопроса: откуда вы родом, из какой семьи?

– В моём роду я представляю уже четвёртое поколение певчих. Дедушка начинал в местном станичном церковном хоре, затем оказался в конвое наместника Кавказа генерала-губернатора графа Воронцова-Дашкова. При нём был конвой, почётный видимо, и хор (собственно, хор и составлял этот конвой). Это был знаменитый мужской хор, которым руководил Михаил Калатилин. Дедушка был его помощником. Потом он окончил Тифлисскую консерваторию и стал оперным певцом. В 1913 году, как раз в год 300-летия дома Романовых, он пел Ивана Сусанина в «Жизни за царя» Глинки на сцене тифлисской оперы. Сохранились даже фотографии, где он снят в костюме Ивана Сусанина.

После революционных событий дедушка оказался в Белой армии Деникина и управлял хором в Пятигорске (этот коллектив состоял из 120 человек). С разгромом добровольческой армии многие уехали, а дедушка попал в ссылку в Сибирь ещё при Ленине. Вернулся... и остался церковным регентом. А в 1937 году, в возрасте 49 лет, дедушку расстреляли, на второй день праздника Рождества Богородицы. Как мама рассказывала (со слов кладбищенского сторожа), его закопали живым. Выстрелили в него, он упал, но ещё был жив... Так-то вот... Я родился через полгода после его кончины.

В 1945 году, семи лет, я пошёл в храм, в алтарь и на клирос. Стал приобщаться к пению, подсказывал и помогал слепым певцам. У нас в станице и сейчас ещё живы две слепые певчие – Анна Михайловна Калашникова и Елена Сергеевна Касьянова, уже совсем старенькие, обеим за 80. Как прекрасно вели они клирос! Слепые певчие составляли как бы костяк ежедневной службы. Настоятелем храма служил иеромонах Иоасаф (Бунделев). В молодости он был монахом обители Святой Троицы во Владикавказе. Мечтал о моей учёбе в Московской семинарии. Однако поначалу я оказался в семинарии Ставропольской, а потом уже поступил в Московскую духовную академию. Непросто было совмещать прислуживание в алтаре с занятиями в общеобразовательной школе. Отец Иоасаф любя называл меня попиком, а в школе обзывали попом. Я не переставал удивляться: казалось бы, комсорги, комсомольцы должны были служить примером воспитания, поведения. Среди них были и очень хорошие ребята, но некоторые... Как-то после одной из антирелигиозных лекций я пришёл домой с шишкой (один из активистов в фуражку вложил камень и ударил меня по голове из-за палисадника).

– Кто вас учил регентству? Или вы учились сами?

– Более всего меня захватывал стиль монастырского пения – пение слепых певчих, в 20-е годы певших с монахинями бывшего Владикавказского монастыря, и отца Иоасафа (Бунделева). Молитвенное пение, распевность – какой это необыкновенный мир, запечатлевшийся в моей памяти с самого детства.

– Придя в Лавру, где началась ваша регентская деятельность, на что вы опирались? На опыт, приобретённый в Ставрополе, или стали создавать своё? Сейчас говорят: «школа о. Матфея», «стиль пения о. Матфея»...

– Когда приехал сюда, в Лавру, то прежде всего ознакомился с местным обиходом. Ведь в каждом храме существуют свои варианты одних и тех же песнопений. В Ставрополе правый хор у нас пел Бахметьева, а в будние дни пели все распевы наши – киевские, обычные.

Кроме того, в первый год мне удалось побывать в Почаеве, слушать монастырское пение, когда там было более 200 монахов, – перед самым гонением; в Киево-Печерской лавре – перед самым её закрытием. Я был как раз на празднике князя св. Владимира, 28 июля. Лавру закрыли после Крещения в 1961 году. Последний раз перед закрытием был в Киевской семинарии на акафисте св. великомученицы Варвары в Андреевском соборе, когда семинарию перевозили в Одессу. Видите, как важно хоть раз в жизни посмотреть и послушать.

Во Владимирском соборе в Киеве я слушал хор Гайдая. Был такой старец при митрополите Иоанне. Я помню этот великолепный хор, хотя обидно было, что он пел исключительно партес. Киевские же монахи пели по монастырской традиции, руководимые владыкой Нестором. Вспоминаю, как почаевские монахи пели тропарь «Пред святою Твоею иконою, Владычице». Неподражаемо! Для меня это было большим счастьем. Так что паломничества и в Почаев, и в Киево-Печерскую лавру явились для меня своего рода экспедициями.

Теперь я живу в Лавре, по молитвам о. Иоасафа. Вчера (21 июня 1998 года) исполнилось 37 лет, как я здесь обосновался. А пришел сюда как раз в день кончины о. Иоасафа, после второго курса Академии. Тяжёлое было время (при Хрущёве), когда всю молодёжь Лавры выгнали. А мне с покойным о. Марком (Лозинским) просто посчастливилось. Меня Львом звали, а его – Серёжей. И вот мы пришли к владыке Пимену (Хмелевскому). Он тогда был наместником Троице-Сергиевой лавры и преподавал в Академии. Между прочим, редчайший случай, когда он, будучи архиереем, всю жизнь пробыл на одной кафедре. Интересная личность. Необыкновенно энергичный, деятельный, смелый, неустрашимый – и очень музыкальный. Он в своей речи при наречии во епископы сказал так: «Было время, когда в мою грудь уже наставляли пистолет, но Господь меня миловал. И теперь, когда я буду на кафедре архиерейской, Бог меня избавит от всех козней».

Владыко Пимен принял нас необычайно тепло. Мы изложили свою просьбу. Старцы есть старцы. Хотят всё-таки знать, как человек настроен, по каким причинам просится в монастырь. Он: «Юноши! У нас никаких постригов. Мы никого не принимаем. А если постригать, то только после 30 лет». Мы: «Отец наместник, примите нас. Кем бы ни быть, лишь бы в монастырь. Монахом ли, послушником ли. В братстве ведь, молиться же можно, спасаться можно». Он: «Ладно, посмотрим».

А за стеной Лавры бушевал мир. В печати развернулась жестокая антирелигиозная пропаганда, озлобленность со всех сторон. Но изнутри, сам народ, даже в городе... Что Лавра – сердце России, чувствовали даже безбожники. Они побаивались Лавры. А если сюда и приходили, то никогда не вели себя как хозяева, всегда – с опаской какой-то, будто что-то украли. Слава Богу, всё прошло, всё позади. Не могу тут не вспомнить, как в 1961 году, на праздник преподобного Серафима Саровского, в Троицком соборе, представьте, подходит ко мне отец благочинный Феодорит и говорит: «Брат Лев! Пожалуйста! Сегодня престольный праздник преподобного. Идите петь с народом». Однако хора-то не было, совершенно никакого...

– Ваша регентская деятельность. Как формировалось мастерство в искусстве управления хором, в отборе распевов, создания своих распевов, в постановке голосов хористов? Вы сами ко всему приходили?

– Отвечая на ваш вопрос, могу сказать так: на чужом основании я никогда ничего не строил. Когда учишь, тогда и научишься. Так ведь? Бывает, достаточно посмотреть на то, как поёт человек, взглянуть на человека и увидеть, что у него есть, а чего ему недостаёт. Или кто кому подражает – сразу видно. Система. Школа. Будучи в Киеве, сразу определяешь: вот петербургская школа, вот – московская. В Ставрополе, например, в кафедральной церкви ощущалось влияние московской школы, а в Андреевском соборе – петербургской. Монастырский стиль ближе московской традиции. Всё это знать необходимо. Я же должен готовиться к службе: петь, служить. Очень важно, что в Ставропольской духовной семинарии я приобрёл навык работать, готовить стихиры, расписывать, пропевать. А если на клиросе по каким-то причинам нет постоянных певцов, то я должен быть готовым к тому, чтобы какой-то распев приготовить с прихожанами. Начинаются спевки. Я им показываю, рассказываю...

– И сколько лет вам понадобилось, о. Матфей, чтобы у вас уже сложилось всё?

– Сложилось всё? Нет. Ведь я и сейчас каждый день обязательно должен что-нибудь пописать. Без этого же нельзя! Ухожу после каждой службы с молитвенным обращением: «Господи! Угодно ли Тебе то, что я делаю?» Сказать: «Ох, удалось!» – редчайший случай. Поэтому всегда должен быть самоконтроль, самопроверка. Идёшь – как по лезвию бритвы.

– Зная хорошо Устав, готовясь к службе, на основе чего вы определяете, какое именно песнопение исполнять, каким распевом?

– Я всегда стремился и стремлюсь, елико возможно, любому песнопению давать апробацию по принципу: насколько оно ближе всего к распеву. Пласты наследия богаты, разнообразны: от одноголосных мелодий, больших партитур до произведений, близких фольклору, которые тоже иногда пленяют наши клиросы. Так что даже обычное «Господи, помилуй» взвешиваешь – насколько оно соответствует церковности.

– У вас сформировалась своя методика работы с хором, подготовки службы?

– Да.

– Каковы ваши главные принципы?

– Провести службу так, чтобы несовестно было ни перед Богом и перед святыми, ни перед нашими распевщиками и музыкантами. Времени, конечно, маловато: каждые два года у меня меняется почти весь состав. Я всю жизнь работаю над натуральным строем, и благодаря этому мне удаётся добиться результатов. Когда несколько голосов сводишь воедино, может быть, один из них поёт препротивно, но вот какой-то маленький голосок зазвучал, к нему подстроились другие, глядишь – уже совсем другая картина.

– Всё-таки в чём секрет? Почему вы так быстро достигаете результата? Что за система?

– Тут никакого секрета нет. Система проста: на каждой репетиции один поёт, остальные слушают. Затем начинаем все вместе, всем хором анализировать, что получилось удачно, а что нет и почему. Так от репетиции к репетиции, сравнивая, сопоставляя результаты, учась на ошибках своих и других, ступенька за ступенькой мы продвигаемся вперёд. Знаете, как говорят – и мытьем и катаньем.

– A как вы ставите голоса?

– Если ко мне приходят новенькие (как правило, приходит не один, а несколько человек), я их сразу подключаю к работе хора. Но при этом говорю: «Молчи, сиди слушай». Вообще-то, если новенький несёт у меня клиросное послушание, я жду от него результата не раньше, чем через полгода. Он, конечно, может вначале петь что-то лёгкое. Тем более, в семинарии они проходят обиход. Через полгода я уже на него больше нажимаю, предъявляю больше требований. Это касается начинающих с нуля. Труднее всего приходится работать с теми, кто уже пел или овладел так называемым bel сапtо. Это, знаете, белая ворона. Вот тут я, грешник, просто бьюсь в рукопашную... Здесь я жёстко работаю с дыхательным аппаратом, и чтобы другие видели...

Теперь, о характере дыхания. Я новичку говорю, что, если поставить палец между верхними зубами и нижними, получается щель, через которую он и дышит. Именно сюда, выше этой щели должен подаваться звук.

Не знаю, моя эта система или нет. Но благодаря ей мне удаётся хор удержать в тональности, не дать ему потерять мобильность. Когда певец почувствует, будто он играет на готовом, настроенном инструменте, пальцы его идут по клавишам или по струнам, само собой всё и выходит.

Один музыкант рассказывал мне о том, как можно расщеплять звук на обертоны, как из октавы можно сделать 2000 оттенков. Он мне засвидетельствовал, что совершеннее инструмента, чем человеческий голос, пока нет. На втором месте стоит колокол... А я ведь строю интонацию в пении на том, чтобы у меня за счёт верхней челюсти, выше корней верхних зубов, благодаря нёбу собирался звук. И чтобы он не уходил ниже верхних зубов, чтобы был – как под колоколом. Тогда можно добиться именно церковной интонации. И действительно, тогда выходит – как киригма – благовестие, возглашение. Только за счёт этой части резонаторов можно чего-то достигнуть.

Всё-таки проба любого хора – обиход. Если у регента есть любовь к обиходу, то это сразу выявится в хоре, насколько он церковен. Всё, что необиходное, требует большой фильтрации, пересмотра. Иными словами, всё должно «подгоняться» к манере обихода.

– Что такое, по-вашему, церковный хор и церковное пение?

– Если говорить о церковном пении... Всё-таки в каждой церкви – своё пение. Вместе с тем то, что сделал св. Иоанн Дамаскин, какие канонические нормы поставил, – все мы и должны отвечать этим нормам настолько, насколько можем. Я считаю, что церковное пение – это богослужение. Распев принадлежит Церкви (не о. Матфею), икона принадлежит Церкви, композиция иконы принадлежит Церкви – если всё это соответствует каноническим нормам. Поэтому и пение должно быть богослужением.

– Что для этого нужно?

– Поя – служи! Служа – пой!