ВЕРТОГРАД
ХРИСТИАНСКОЕ В РУССКОЙ НАРОДНОЙ СКАЗКЕ
Глава из статьи Е. Трубецкого «“Иное царство” и его искатели в русской народной сказке»
Волшебное в ней [сказке] ещё не есть завершение чудесного. Есть одно последнее её превращение, где сказочное принимает определённо религиозную, христианскую окраску. Совершается это тем легче, что в сказке чрезвычайно много сродного христианству. Трудно сказать, чем это объясняется, природным ли предрасположением к христианству народного гения, создавшего сказку, или, наоборот, многовековым влиянием христианства на народную душу, а через неё и на сказку. Достоверно одно: русские сказочные образы как-то совершенно незаметно и естественно воспринимают в себя христианский смысл. В некоторых сказках это превращение представляется вполне законченным; в других мы видим пёстрое смешение христианского и языческого.
Мы уже видели, что в трудные минуты вещая невеста советует своему герою «молиться Спасу». Вполне естественно, что сказочный подъём к чудесному на высших своих ступенях превращается в подъём молитвенный. Когда сказочный богатырь проникается сознанием своего человеческого бессилия перед сверхъестественным, он тем самым уже явно приближается к идеалу христианского смирения. Поэтому в минуту, когда никакая человеческая сила не может спасти героя от неизбежной гибели, когда перед ним развергается змеиная пасть «от земли до неба», у него сам собою вырывается возглас: «Господи, сохрани меня и спаси мою душу» [«Покати горошек»]. И молитва разрушает чудеса чёрной магии, спасает от плена морского царя [«Скорый гонец»].
Просто и естественно совершается превращение волшебного в чудесное в христианском значении слова. Существует, например, целый христианский вариант известной народной сказки, где волшебная щука достаётся праведнику за усердную молитву. Щука исполняет всякие его желания, снабжает его в изобилии напитками да кушаньями, строит ему богатый дворец; но христианизация сказки выражается и тут в новой волшебной формуле, которую щука даёт своему повелителю: «только скажи: по щучьему велению, по Божьему благословению, явись то-то и то-то – сейчас явится». Поэтому, когда «по щучьему велению» у царевны родится ребёнок, он признаётся ребёнком Божьим.
Так же легко христианизируются в сказке и человеческие типы; в особенности просто и естественно сказочный «дурак» превращается в «блаженного» или юродивого. Превращение это известно многим христианским народам. Так, в немецком сказании о Граале «чистый глупец» Парсиваль подвигом целомудрия превращается в блаженного христианского подвижника. В русской сказке это превращение облегчается самим сходством между дураком и «блаженным». Общая черта того и другого – вещее безумие, отсутствие человеческого «здравого рассудка» и в то же время обладание иною чудесною мудростью. У дурака эта мудрость волшебная, а у юродивого «ум Христов», но в сказке легко стирается грань, отделяющая одно от другого; тогда в одном и том же лице смешиваются черты дурака и юродивого.
Совершается это очень просто – путём религиозного истолкования обычных речей и поступков дурака, вопреки житейскому здравому смыслу. Затрата всего состояния на кошку и собаку приводит его к счастью; и вот, истолкование придаёт этому странному поступку оттенок прозорливости. Обычная черта сказочного дурака – презрение к деньгам путём истолкования же превращается в добродетель бессребреника. Случайно ему достались за кота три бочонка золота. «Экая пропасть золота, куда мне с ним деваться», – подумал дурак и пошёл по городам да сёлам оделять нищую братию; роздал два бочонка, а на третий купил ладану, сложил в чистом поле и зажёг: воскурилось благоухание и пошло к Богу на небеса. Вдруг появляется ангел; «Господь приказал спросить, чего ты желаешь?» «Не знаю», – отвечает дурак и спрашивает совета у старца. А тот ему в ответ: «Коли тебе богатство дать, ты, пожалуй, Бога забудешь. Пожелай лучше жену мудрую» [«Мудрая жена»].
Тип «блаженного» вообще принадлежит к числу любимых в сказке; мы уже встретились с ним в рассказе о Царевне Несмеяне. Он же воспроизводится в поэтической сказке «Три копейки», где работник (а по другим вариантам мальчик-сиротинка) отказывается брать с хозяина более трёх копеек вознаграждения за три года службы. Получив условленную мзду, он бросает деньги в реку. «Если, – говорит, – я служил верой и правдой, то моя копейка не утонет». На третий год «глядь – все три копейки поверх воды». Одну копеечку отдал работник купцу – в церкви свечку ставить; тот её на полу обронил, и «вдруг от той копеечки огонь возгорел»; «люди взяли по свечке и зажгли от той копеечки». На вторую копеечку другой купец купил работнику кота, продал его в «ином государстве» за три корабля; а третья копеечка чудесно воспламенилась в царском дворце и тем спасла царскую дочь от «Ерахты» (сатаны), пытавшегося её похитить. Смешение различных планов нравственного сознания, христианского и сказочного, замечается и тут. Юродивый уже здесь, на земле, получает награду, становится богачом и женится на царевне [«Три копеечки»].
Земное счастье в конце рассказа составляет вообще обычное отличие этого сказочного стиля от церковного стиля «жития», коему благочестивая сказка, видимо, подражает.
Глубоко сродно христианству и любящее жалостливое отношение сказки к животному миру. Тайна солидарности всей живой твари, открывшаяся сказателям, есть в то же время одно из христианских откровений и, в частности, одна из любимых тем русского «жития святых». Не удивительно, что и здесь происходит слияние между сказочным и христианским. Благодарность животного человеку, его пожалевшему, в сказке благочестивой получает значение Божьей награды. Это также обычная черта о сказочных блаженных. В сказке «Три копеечки» сиротинка выкупает из жалости котёнка, которого малые ребятишки мучают, в сказке о Несмеяне работник, у которого одна забота – «как бы перед Богом не согрешить», вознаграждён за то, что роздал животным все свои денежки.
Самое существо христианства выражается в учении о всеобщем воскресении, о вечной целостной жизни, в которой весь мир достигает совершенного и полного исцеления. Поэтому христианству не может не быть близко сказочное искание вечной молодости и живой воды. И «молодильные яблоки» и «вода целящая» суть как бы языческие, мифологические предварения величайшего из христианских откровений. Поэтому не удивительно, что и здесь намечаются точки соприкосновения и как бы переходные ступени от сказочного к христианскому. Есть, например, сказка «О серебряном блюдечке и наливном яблочке», одно из прекраснейших созданий народного творчества, где рассказ о «живой воде» прямо-таки получает значение чуда в христианском смысле слова.
Героиня этой сказки – обиженная сёстрами дурочка, блаженная, своего рода «золушка», всеми притесняемая и работающая за всех. Достаётся ей в руки чудесное блюдечко и наливное яблочко; сёстры из зависти заманивают её в лес и убивают. На могиле в лесу вырастает тростинка, из тростинки пастушок делает дудку, а дудка сама поёт, выговаривает: «Свет мой батюшка родимый! Меня сёстры в лес зазвали, меня, бедную, загубили за серебряное блюдечко, за наливное яблочко, не пробудишь ты меня от сна тяжкого, пока не достанешь воды из колодезя царского». Отец достаёт у царя живую воду, оживляет дочь и идёт с нею в царские палаты. И видит царь старика с тремя дочерьми: «две за руки связаны, а третья дочь как весенний цвет, очи – райский свет, по лицу заря, из очей слёзы катятся, будто жемчуг падают». И показывает блаженная царю чудеса, всё его царство и весь мир на серебряном блюдечке, города, корабли, полки с воеводами. «Яблочко по блюдечку катится, наливное по серебряному; в блюдечке всё небо красуется, солнышко за солнышком кружится, звёзды в хороводе собираются. Царь удивлён чудесами, а красавица льётся слезами, перед царём в ноги падает, просит помиловать: «Царь-государь, говорит она, возьми моё серебряное блюдечко и наливное яблочко, лишь прости ты сестёр моих, за меня не губи ты их».
Тут христианство выражается не в отдельных чертах и подробностях, а во всём жизнечувствии сказки. Вообще христианское жизнечувствие проникает в сказку очень глубоко: оно сказывается и там, где оно не с первого взгляда бросается в глаза. В частности, недаром Василиса Премудрая учит своего суженого молиться: в самом отношении сказочного героя к высшей мудрости, которая им руководит, есть столько близкого и сродного христианству, что предположение о влиянии, о бессознательном проникновении христианских мыслей и в особенности чувств в сказку возникает само собою. Отзвуки христианства чувствуются и в глубоком сознании человеком своего ничтожества, и в беззаветной отдаче себя высшей чудесной силе, и в самом образе вещей невесты, которой он обручён. Сочетание во едином женственном образе высшей Премудрости, красоты и власти над всею тварью – чрезвычайно напоминает тот лик Софии Премудрости Божией, коим вдохновлялись наши отдалённые предки – строители храмов и иконописцы. Во всяком случае, в лице Василисы Премудрой, Мудрой жены и Ненаглядной Красоты воплотились те искания человеческой души, которые во образе Софии находят себе высшее, полное удовлетворение. В отдельных случаях трудно решить, где кончается сказочное предварение христианского откровения и где начинается прямое влияние этого откровения на сказку. Одно представляется несомненным – сказка заключает в себе богатое мистическое откровение, её подъём от житейского к чудесному, её искание «иного царства» представляет собою великую ценность духовной жизни и несомненную ступень в той лестнице, которая приводит народное сознание от язычества к христианству.
«Русская мысль», 1923
 | назад |
| вперед |  |
