ПРИХОДСКАЯ ЖИЗНЬ
БОЖЬЕ БЛАГОСЛОВЕНИЕ
Протоиерей Александр АВДЮГИН родился в Ростове-на-Дону в 1954 году. После службы в армии окончил институт, получил диплом инженера по автоматике и телемеханике, работал на телезаводе, затем на шахте. Поездка в Оптину пустынь в конце 80-х определила его будущность. В 1989-90 гг. работал в издательском отделе Свято-Введенской Оптиной пустыни. Рукоположен во священники в 1990 году. Настоятель двух храмов – Свято-Духова в селе Ребриково и храма-часовни св. прав. Иоакима и Анны в г. Ровеньки Луганской области, построенного в честь и память погибших шахтёров. Редактор православной газеты «Светилен» (www.svetilen.ru). Автор книг «Приходские хроники. Рассказы сельского священника».
С разрешения о. Александра представляем несколько его рассказов и небольших зарисовок, опубликованных в Интернете на различных сайтах и на странице автора в «Живом журнале» (www.rebrik.livejournal.com).
«Господь управит»
Между покрытыми мхом нижними рядами старого церковного сруба была незаметная со стороны маленькая дверца, прикрытая позеленевшей от времени печной заслонкой. О ней все забыли. Да и зачем помнить, если узенький проход, служивший когда-то для доставки угля и дров к церковной печи, по назначению уже давно не использовался, так как саму печь разобрали по ненадобности, а храм вот уже три года как закрыли. Вернее, церковь закрыли, а здание храма пока ещё стояло, храня от непогоды и растаскивания колхозное добро: немного посевного зерна, конскую упряжь, вёдра с лопатами и мётлами. Сельские пацанята отыскали потайной вход и, устраивая свои незамысловатые игры, определили здесь место для своего «штаба». Прошедшая война хоть и закончилась более пятнадцати лет назад, но была ещё рядом: живы были отцы-фронтовики, почти каждый день вольно или невольно вспоминавшие лихую годину; о победе и подвигах рассказывали в школе; старушки в вечерних скамеечных разговорах по-прежнему проклинали «её, неладную»; да и немецкая каска, из которой хлебали дворовые Шарики и Барсики, славно прижилась в хозяйстве.
Церковь ещё недавно работала. Службы хоть изредка, но проводились. Присылали из епархии на месяц-другой очередного священника, но как только тот начинал обживаться и знакомиться с народом – тут же убирали. Постоянный печальник и молитвенник никак не вписывался в идеологическую составляющую пятилеток социализма. Не нужен священник передовому колхозному крестьянству. Раздражалось сельсоветское начальство: как-никак уже Гагарин в космосе побывал и никакого Бога не видел, а бабушки с дедушками всё не успокоятся...
Последним священником был худенький, неказистый, немощный мужичок с редкой седой бородкой, который службу вёл так тихо и невнятно, что на первых порах казалось, будто в алтаре никого нет. Лишь застиранное белое облачение, мелькавшее за царскими вратами, свидетельствовало о наличии священнослужителя. Батюшка со всеми соглашался, всех молча выслушивал и только кивал своей маленькой головой да мелко поспешно крестился, повторяя: «Господь управит, Господь управит...» Что и как «управит», было непонятно, но областное религиозное начальство, которое так и называлось: «Совет по делам религий», угрозы в данном «служителе культа» никакой не определило. Поэтому до установленного дня, когда на сельском сходе зачитают письмо от «имени сельской интеллигенции и трудовых колхозников» с просьбой закрыть «очаг мракобесия и предрассудков», было решено священника никуда не переводить. Так и служил батюшка свои воскресные и праздничные службы, незаметно приезжая и так же невидимо для всех уезжая. Где его семья, дом, родные, никто толком не знал. Знали только одно: в городе живёт. Впрочем, по существу это никого из власть предержащих в данном селе не интересовало, но, как оказалось, зря.
Весна выдалась в тот год засушливой. Хоть и было много снега на полях, но он сошёл за несколько дней одним половодьем, затопив спускающиеся к речушке огороды и напрочь снеся деревянный мосток, соединяющий две стороны села. После схлынувшей в одночасье воды лишь несколько раз прошёл дождь, а после Пасхи небо стало забывать, что такое тучи. Старички пошли в сельсовет с просьбой разрешить в поле с иконами да с батюшкой выйти – упросить Бога дождик даровать. Куда там! Взашей чуть ли не с порога вытолкали – отправили внуков нянчить или по хозяйству справляться. Да и как власть советская подобное разрешение даст? Ведь Бога-то никогда не было и нет?! Или не власть она вовсе?! В воскресенье после службы устроили прихожане совет: как же всё-таки отслужить молебен о дождике не в храме, а там, где положено – где пшеница да кукуруза с подсолнечником посеяны. Судили-рядили, но выходить в поле без разрешения значило в те времена не только на священника беду накликать, но и семьям своим навредить, детям прежде всего.
Батюшка во время этого церковного схода сидел в уголочке и всё вздыхал горестно. А что он ещё мог? Только молиться да своё «Господь управит» повторять – вот и все разрешённые возможности. По тогдашним законам он был наёмником при приходе. Всё решали староста да двадцатка вместе с начальством областным, к слугам Божьим неласковым. Пригорюнились прихожане. И было отчего: от урожая зависели они все, и года голодные послевоенные хорошо помнили тоже все. Уже было почти решено отслужить молебен на приходском дворе в среду (как раз Преполовение припадало), но тут подал голос священник, причём решительно. Никто не ожидал от него такой властности: «Вы тут посидите, а я к председателю схожу». Все как-то разом замолчали и согласились. Староста сделал рывок идти вместе с батюшкой, но тот остановил его и от помощи отказался. Причём хоть и вежливо, но настойчиво: «Здесь посиди, моё это дело». Староста и голос командный потерял. Даже в росте будто уменьшился. Чудеса, да и только!
Председатель колхоза был на тракторном дворе. Он всегда сюда, к технике поближе, приходил, когда трудно было да звонки из района и области одолевали. Только тут, у любимых с детства механизмов да тракторов, напоминавших главе колхоза своим урчанием и запахами любимый Т-34, на котором он от Ковеля до самой Праги прошёл, председателю лучше думалось. Думать же было о чём. Главное – как влагу живительную сохранить при таком суховее и жаре запредельной. А в конторе не работалось. Да и о какой работе могла быть речь, когда с утра до вечера получал председатель всё больше директив, указаний и безотлагательных бумаг с требованиями и приказами. Оправданий и жалоб на погоду никто слышать не хотел и не желал. Прекрасно понимал колхозный глава, что никакие причины и ссылки на жару его не оправдают. Виноват – и всё.
Пребывая в таком невесёлом настроении, колхозный голова сидел за механизаторским столом и тупо смотрел на палочки выходов, сплошной стеной стоявших напротив механизаторских фамилий. Работали много и как положено на селе. Трудились рук не покладая – от зорьки до зорьки. Но что они получат с такой засухой? Детворы же в каждой хате после войны народилось множество. Чем кормить будут? Невесёлые размышления председателя прервало тихое: «Здравствуйте, Василь Петрович!» Перед головой стоял в сереньком, не по жаре надетом, пиджачке священник, теребивший в руках такого же цвета вылинявшую поповскую шапочку-скуфейку. Попа на механизаторском дворе Василий Петрович никак не ожидал увидеть, да и вообще видел его лишь пару раз мельком – даже не знал, как зовут. Тот, догадываясь о затруднении председателя, представился:
– Меня отцом Михаилом именуют, служу я при церкви вашей...
– Ну и?.. – буркнул Василь Петрович.
– Да вот дождика нет, надобно в поле выйти помолиться.
– Ты молись не молись, – раздражённо ответил председатель, – а синоптики сказали, что до конца месяца дождя не будет.
– Так то синоптики, – возразил отец Михаил, – а то Бог.
Василий Петрович не то что отмахнуться от подобного утверждения захотел, он уже и воздуха в грудь набрал, чтобы отправить попа куда подальше, но тот тихо и умиротворяюще продолжил:
– Бог-то – Он всё управить может.
Это «управить» холодком коснулось председательского сердца (или ветерок так подул?), но Василий Петрович остановился и неожиданно для себя спросил:
– И что, дождь пойдёт?
– Должен пойти, – ответствовал батюшка. – Бог-то видит, что хлеб насущный не для богатства и наживы, а для жизни своей и что для детишек просить будем. Как не помочь? Поможет.
Председатель долго смотрел на маленького неказистого священника и не мог понять, откуда такая уверенность у того, кто по всем параметрам – сплошной, никому не нужный пережиток. Но даже не это смущало главу колхоза. Дело в том, что сам Василий Петрович (непонятно, с какой стати) вдруг железобетонно понял, что дождь пойдёт, если помолиться.
– И куда ты со своим приходом идти собрался? – вместо окрика-отказа вопросил председатель.
– На криницу, в балку, через поля, – ответил священник и продолжил: – По дороге Слово Божие почитаем да помолимся усердно, а на кринице водичку освятим.
– Когда собрались?
– А в среду, на Преполовение.
Если бы председателю за полчаса до этого сказали, что он разрешит крестный ход ради дождя, он бы, в лучшем случае, рассмеялся или выругался. Но сейчас Василий Петрович лишь произнёс:
– Идите.
И двинулся в сторону стоявшей неподалёку техники. Потом обернулся, внимательно ещё раз посмотрел на священника и добавил:
– Не дай Бог, если дождя не будет!
– Как не будет, пойдёт дождичек, Господь управит, – заверил отец Михаил.
В среду, после литургии, из церкви с крестом и хоругвями вышло полсотни прихожан, сопровождаемых гурьбой только что распущенной на каникулы детворы. Они шли по центральной улице села с пением: «Воздуха растворение повелением Твоим прелагаяй. Господи, вольный дождь с благорастворёнными воздухи даруй земли…» Их было бы больше, если бы не рабочий день. Впрочем, и этот немногочисленный крестный ход переполошил сельский совет, на крыльцо которого выбежали и землемер, и паспортистка, и секретарь, а из открытого окна главы сельсовета было слышно, как тот кричал в телефонную трубку:
– Я не разрешал, это Василь Петрович добро дал…
Крестный ход ещё не успел дойти и до полевой дороги, как, нещадно тарахтя и поднимая клубы пыли, со стороны города прикатил участковый. Бросив на обочине трофейное средство передвижения, он подбежал к священнику, торжественно с крестом и кадилом шествовавшему за иконой и хоругвями, сорвал фуражку, выставив её перед собой, как запрещающий жезл, и заорал:
– Стой! Куда?! Кто позволил?
– Тихо, милиция, не кричи, – ответствовал за отца Михаила церковный староста. – Видишь, молятся люди. Нельзя кричать. А на крестный ход нам председатель согласие дал.
Милиционеру после подобного объяснения осталось лишь размышлять о том, куда, кому и как докладывать, а крестный ход всё шёл и шёл через поля, останавливаясь на поворотах и пересечениях дорог. Даже издалека были слышны песнопения и голос священника, читавшего молитвы. Странно это было... Его, голосок-то батюшкин, в церкви не всегда различали, а здесь и отца Михаила уже не видно, а голос слышно. Перед тем как выйти к балке, где находилась известная всей округе криница, дорога запетляла в гору с геологической вышкой наверху. Православные опустились на коленки, а батюшка всё воздевал руки к небу, читая молитвы. Примолкли ребятишки. Среди вздохов, всхлипов и «помоги, Господи» можно было различить лишь жаворонков. Даже ветер затих. Крестный ход спустился в прохладную, заросшую лесом балку. Пока священник не спеша служил водосвятный молебен, а хор распевал «Преполовившуся празднику, жаждущую душу мою благочестия напой водами…», в полях посвежело, появились тучки, а вечером… вечером пошёл дождь. Он шёл до пятницы, лишь ненадолго прерываясь, чтобы дать время сельчанам управиться по хозяйству. В пятницу же в городе, в малом зале райкома, исключали из партии Василия Петровича (с председательского поста его ещё в четверг прогнали).
– Как же ты, фронтовик и орденоносец, так на руку попам сыграл? – кипятился партийный секретарь. – Когда весь народ советский к коммунизму стремится, ты мракобесие поддерживаешь!
Грозно смотрели на Василия Петровича и секретарские глаза, и глаза портрета, над секретарём висящего.
– Вот скажи нам, – вопросил секретарь, – зачем ты это сделал?
Ничего не ответил фронтовик. Он просто подошёл к окну и открыл его. В зал хлынул поток прохладного, мокрого воздуха. Помещение наполнилось шелестом идущего спасительного дождя.
...Через тёмный лаз церковного сруба пролезли несколько мальчишек с выгоревшими за жаркое лето головами и с облупленными, как на подбор, носами… В церкви было прохладно, сухо. Пахло зерном и ещё чем-то таким… Чем – мальчишки не ведали. Да и откуда они могли знать церковный запах? Неожиданно большая церковная дверь заскрипела, приоткрылась и в храмовый сумрак вошёл Василий Петрович. Деревенская ребятня, в своём невидимом со стороны уголке, притихла, уткнувшись в ладошки и плечи друг друга. Испугались мальчишки колхозного сторожа: вдруг застукает и у них больше не будет такого неизвестного никому «штаба»?! Василий Петрович их не видел. Да и не по сторожевым своим делам в церковь он зашёл. Прикрыв дверь, он направился к заброшенному алтарю. Там, вверху, над бывшим куполом сохранилась икона. Василий Петрович не знал, чья это икона, он просто стоял, подняв голову вверх, смотрел на святой образ и тихонько так повторял: «Управь, Господи!»
Монастырские яблоки
История эта произошла в не менее жаркое лето 1989 года, в центре России. Именно там, в Калужской области, под древним Козельском, который ещё татаро-монголы окрестили «злым городом», располагается жемчужина русского православия – Свято-Введенская Оптина пустынь, мужской монастырь, в котором мне посчастливилось некоторое время пребывать и набираться ума-разума, значительно растерянного за предыдущие годы.
Послушание у меня было не только не обременительное, но даже любимое. Занят я был им с утра и до вечера, вернее, с утренней службы до вечерней. Свободное время практически отсутствовало. Да и что такое «свободное время» в монастыре, где всё идёт по порядку, установленному преподобными старцами в столь далёкие годы, что менять его не только нет смысла, но и грешно.
Благословил отец наместник подвизаться мне в издательском отделе обители. В тот год, впервые после октябрьского переворота, начали на Руси печатать духовную литературу, и одна из первых «серьёзных» святоотеческих книг вышла именно в Оптиной, не считая издания мелких поучений и молитвословов. В общем, зарылся я в своих любимых книжках, тем паче там были такие, о существовании которых я и не предполагал.
Время было заполнено столь плотно, что казалось «днём единым», и кабы не ежедневный полный круг церковных служб, границу между вчера и сегодня определить было бы трудновато.
Начался Успенский пост, а в монастырях он не менее строг, чем Великий, поэтому есть хотелось постоянно. Монахом я не был, но жевать что-либо, когда вокруг жуют редко и мало, было неловко, непотребно, да и стыдно.
Издательский отдел располагался в одной из башен монастыря, рядом с библиотекой, а келья, где я жил, – в скиту, в неполной версте от обители. В скит ведёт лесная тропинка, по которой очень любили в своё время прогуливаться Гоголь и Достоевский, а преподобные старцы оптинские превратили её в XIX веке в «тропу народную», по которой к ним, в скит, шли тысячи страждущих духовного окормления – начиная от простого крестьянина и заканчивая членами императорской фамилии.
Во время «безвремения», то есть в дни советские, вокруг монастыря появились деревянные домики-дачки с огородиками и небольшими садами. Впоследствии монастырь эти дачки выкупил, домики разобрал, а фруктовые деревья остались. Были среди них и яблони.
Какая нелёгкая понесла меня среди бела дня в скит, сейчас вспомнить трудно, но то, что это было искушение, – сомнений нет. Проходя мимо растущих у тропинки яблонь, думая о чём-то суетном (кабы молился, всё было бы благополучно), совершенно механически подобрал валявшиеся под деревом несколько яблок и тут же, продолжая идти в скит, начал их жевать.
Навстречу шли кто-то из братии, которым я, как и положено, поклонился и сказал: «Благословите», но яблоки продолжал грызть. Монахи странно посмотрели на меня, но ничего не сказали. Да и не скажут – они же монахи. Благо уже у колодца, выкопанного лет 150 назад оптинскими подвижниками, возился с ведром скитской иеромонах Зосима, с коломенскую версту ростом, кулаком с дыню и голосом, как иерихонская труба. Тот не промолчал и на моё «благословите» тут же выдал: «Благословил бы я тебя, да место святое!»
Я ничего не понял и, продолжая жевать яблоко, спросил: «Отец Зосима, ты что?»
«Если тебе Бог не указ, что у меня спрашиваешь? – ответил он и в сердцах, поставив на сруб ведро, добавил: – Ну как, вкусное яблочко?»
От стыда не знал куда деться. До Преображения три дня осталось. До этого и мысли о яблоках не попускал, хотя мне, в отличие от монахов, по делам издательским частенько приходилось и в Калугу, и в Москву ездить, а в середине августа яблок уже и в центре России много. Здесь же, в обители, на виду у всей братии, как нехристь какой-то неправославный, отеческое правило нарушил.
Вечером в храме подошёл к духовнику. Казалось, и он уже о моём чревоугодии яблочном наслышан, но нет – когда на исповеди рассказывать начал, взглянул на меня удивлённо. Поисповедовался я и спросил: «Отче, какая епитимия будет?» «Епитимия? – переспросил духовник. – Да вот, на праздник яблок вкушать не будешь». И отпустил с миром.
«Что за наказание такое? – подумалось мне. – Яблок не вкушать, великое дело, я бы и этих не ел, кабы не забыл».
* * *
Праздничная служба на второй Спас, в Преображение Господне, закончилась поздно, в первом часу по полудни.
Любят на Руси этот праздник. Паломников съехалось множество, братия вся праздничная, радостная. Проповедь отец наместник сказал проникновенную, всех до слёз растрогала. На трапезу шли, после подвигов молитвенных, с превеликим желанием, тем паче что в праздник Преображения пост во многом послабляется, даже рыбка разрешена. Для монахов же, никогда мясо не вкушающих, рыба всё равно что сало для украинца.
В трапезной стоял непередаваемый яблочный аромат. Яблоки большие и малые, из Астрахани и с Кубани, из Средней Азии и с Украины, жёлтые и красные, налитые соком и сладостью, грудами лежали на больших разносах. В этот день на монашеский стол подавали блины с яблоками и яблоки запечённые с рыбой, лежало в розетках яблочное варенье и был монастырский яблочный компот. Для «утешения» братии, «труда ради молитвенного» отец наместник благословил яблочное вино.
Мне яблок есть было нельзя...
* * *
Прошло двенадцать лет от того яблочного Спаса, но до сих пор я помню яблочный аромат монашеской трапезной и, вкушая на Преображение первое яблоко нового года, молитвенно благодарю братию оптинскую за науку русскую, школу православную.
НОВОСТИ НАРОДНОГО ПРАВОСЛАВИЯ
Прощение
Прихожанка Е. на исповеди жалуется, что её сосед занял у неё десять вёдер песка, обещал отдать и не отдал. Она его простила, но вентилятор соседа, которым тот сушит семечки, ему не отдаёт.
– Пусть песок возвернэ, – требует Е.
– Вы ж простили?!
– Простила. Но песка же нема.
Старик Хоттабыч
Захожу в магазин.
Подростки передо мной. Много.
Один из них:
– Во! Старик Хат-т-т-табыч.
Вырываю из бороды родную волосину и произношу:
– Трах-тибидох...
Вопль:
– Тикай, порчу наведёт!
Остаюсь один на один с хохочущим продавцом.
Суббота – день новостей
С утра, с заупокойной литургии и панихиды, они начало берут, вечером, во время предстояния перед исповедальным аналоем, продолжаются и к ночи, по телефону, заканчиваются. Сегодня не исключение.
Две сестры вместе с братом пришли о покойной маме помолиться. Записочку на литургию подали, панихиду заказали. Меня к себе подозвали и спрашивают:
– Нам надобно на три года литургии заказать, это как?
Долго объяснял, что такое литургия, и силился понять, кто и почему установил именно такой срок. Спросил:
– А почему три года-то, а не два или десять?
В ответ стандартное:
– Нам сказали.
Дальше – больше. Одна из сестриц заявляет, что сегодня маме их ровно сто дней, как умерла, и надобно стодневную панихиду отслужить. Понимаю, что спрашивать, откуда взялись эти «сто дней», себе дороже, поэтому ограничиваюсь небольшой вводной о панихиде вообще и правилах её служения.
Говорю, а сам на рамку со стеклом, которую брат этих сестриц в руках держит, поглядываю. Уже внутренне готов: сейчас финал предстоит, с последним и самым громогласным аккордом. Точно! Финишируем главной новостью...
– Батюшка, – говорит братец, – нам ещё вот стёклышко надобно освятить.
– Это зачем?
– Чтобы негативная энергия от фотографии нашей покойной мамы не исходила.
Солнышко
В нашем храме всегда есть Солнышко. Мы так бабушку Лиду зовём. Почему именно Солнышко? Тут предисловие нужно.
Дело в том, что она уже давно вдовствует. Муж в пятьдесят лет, как и положено шахтёру, на пенсию пошёл и, как обычно, по-горняцки, от пыли угольной, в лёгких оставшейся, в неполные шестьдесят ушёл. Туда же, под землю. Только вот глубины ему теперь хватило намного меньшей, чем той, где он уголёк рубал. Полутораметровой.
Осталась бабушка Лида одна.
Дети приезжают редко. Причина известная: в другой стране по вине политиков сейчас живут, которая с каждым годом всё дальше от нас находится.
Ещё когда храм наш без крыши стоял и мы у голых кирпичных стен молебны служили, бабушка Лида к нам пришла, да так и сроднилась с новым приходом. Когда же первые подсвечники в новый храм привезли, подошла она ко мне и попросила:
– Батюшка, а можно я за этой красотой присматривать буду. Видишь, какие они красивые – как солнышки.
Так и «присматривает».
Есть у неё маленький ящичек в приходском хозяйственном шкафу, где все принадлежности для чистки подсвечников лежат: тряпочки, скребочки, жидкости разные… Бабушка Лида, по только ей ведомому графику, своих подопечных чистит и моет: летом на улице, под каштаном; зимой в храме, в уголочке у иконы Георгия Победоносца послушание, самостоятельно на себя наложенное, выполняет. Почистит. Полюбуется. И обязательно скажет:
– Красота-то какая – как солнышко на Пасху.
В этом же году, в дни короткие, осенние, иное добавилось. В будни приходит наше Солнышко в храм и, когда подсвечники забот не требуют, берёт скамеечку и садится под стеной церкви, куда солнце светит. С утра это аккурат под великомученицей Варварой. К вечеру светило практически вокруг обходит, а за ним и бабушка Лида «пешешествует», так что к вечерней службе у южной стороны церкви оказывается. У нас там икона святителя Николая находится.
– Видишь, батюшка, какая у меня дорога, – сказала мне как-то Лидия, – от заступницы к заступнику.
И действительно, именно так и получается.
Бабушка не просто так сидит на скамейке. Она книжку читает. Одну и ту же. Заинтересовало меня, что же это за книга такая. Аккуратно подошёл и через плечо заглянул. Удивился несказанно. В руках у старушки был старинный томик, лет сто назад изданный. Со стихами Пушкина. Не вытерпел, спросил, почему именно эта книга.
– Тёплый он, Александр Сергеевич-то, как солнышко, – с улыбкой ответила бабушка Лида.
Каждую службу стоит наше Солнышко на своём обычном месте, у подсвечника, и светится радостью. Вот и молюсь, насколько умею, чтобы свет этот ещё долго не угасал. С этим светом жить легче: горести не так тяжки, и в людях прежде всего всё хорошее, Божье, видно. Иначе и быть не может, под Солнышком…
О кошках и грехе
Жалуется прихожанка:
– Уколы кошке делаю два раза в год, чтобы котят не было. Это грех, батюшка?
Вот и думаю.
С одной стороны, тварь для человека изначально создана, и если она в доме людском живёт, то человеку и подчиняться должна... Но что-то не удовлетворяет в этом объяснении. Кошки вкупе с котами, в отличие от собаки, которая сторожит; коровы, птицы, свиньи и бараны разные, которые кормят, имеют особый статус. Они, по сути, украшение, декорация и средство быть человеком. Так имеем ли мы право столь жестоко с ними обходиться, исходя из того, что котейки живут с нами, а?
 | назад |
| вперед |  |
