ЧТЕНИЕ
ДОЛГИЙ ПУТЬ ИЗ ЕГИПЕТСКОГО ПЛЕНА
– Молодые люди, как, по-вашему, эта женщина красива? – спрашивает нас на занятиях в Третьяковской галерее наш преподаватель-искусствовед Елена Александровна Лебединская.
Молодые люди, то есть мы, студенты, рассматриваем женский портрет восемнадцатого века и вразнобой, но восторженно восклицаем:
– Елена Александровна, она красавица. Да-да, очень красивая!
– Молодые люди, вы слепые – она уродлива. Обратите внимание на этот дегенеративно скошенный подбородок и на ассиметрию лица. Перед нами портрет крупнейшей авантюристки, шпионки сразу двух государств, избравшей себе девизом: «Важно не быть красивой, важно казаться ей». И она, действительно, умела пустить пыль в глаза, прослыв красавицей среди слепцов вроде вас.
Вот так почти на каждом занятии Елена Александровна находила повод укорить нас за слепоту. Рассматриваем, например, натюрморт с персиками, а Елена Александровна вопрошает:
– Молодые люди, какой персик на этой картине самый спелый?
– Елена Александровна, но мы ж их не пробовали!
– Обратите внимание, мои слепенькие, на этот персик с поклёвышком, а ведь птица всегда выбирает самый спелый плод. Молодые люди, учитесь видеть!
Три года мы занимались в семинаре у Елены Александровны, и все эти три года она не допускала нас в зал древнерусского искусства – к иконам. Вернее, так. На самом первом занятии Елена Александровна привела нас к «Троице» Рублёва. Волнуясь, встала возле иконы, а мы деловито уткнулись в тетради, готовясь конспектировать лекцию.
– Господи, они же не на Рублёва, а в тетрадки смотрят! – ахнула Елена Александровна и изрекла сурово: – Молодые люди, покиньте зал. Всё равно вы ничего не увидите пока.
– Елена Александровна, но так же нельзя, – пробует протестовать Наташа, староста группы. – По программе мы должны сначала изучить древнее искусство, ну, весь этот примитив вроде икон…
– «Примитив»? – вспыхнула Елена Александровна. – Для них «примитив»!
Через сорок лет наша Наташа, теперь уже Наталья Михайловна, станет старостой церкви в Подмосковье и однажды горестно скажет: «Почему мы так поздно пришли к Богу и блуждали всю жизнь по пустыне, как те самые евреи из Египта? Я детей не крестила и упустила, муж умер неверующим. Почему я не ходила в храм?»
Сравнение с исходом евреев из Египта здесь не случайно, и опять же рождает вопрос: почему они так долго идут из Египта в страну обетованную? Посмотреть по карте – это короткий путь: его и за месяц можно пройти. Но понадобились долгие сорок лет странствий, прежде чем бывшие рабы египтян стали освобождаться от рабской психологии. А психология эта въедлива, и бывшие рабы ещё по-рабски ропщут, предпочитая свободе даже смерть «в земле Египетской, когда мы сидели у котлов с мясом, когда мы ели хлеб досыта!» (Исх. 16, 3). Как же созвучны эти сетования с иными высказываниями наших времён:
– Я категорически не желаю жить при Сталине, когда моего деда расстреляли, – сказал один пенсионер, сторонник восстановления советской власти. – Но ведь при коммунистах котлеты были дешёвые. Шестьдесят копеек за десяток котлет!
Правда, эти котлеты были серые от избытка хлеба. А только жива ещё тоска по тому идеалу, когда кого-то (но ведь не всех!) расстреляют, зато мы сидим почти что у котлов с мясом и вдоволь серых хлебных котлет!
Но я не о котлетах, а о том долгом пути из египетского плена, когда многие люди моего поколения, действительно, поздно пришли к Богу. Дежурное объяснение здесь такое: нас не учили этому с детства, и что мы могли знать о Христе? Внешне всё так, но внутренние причины гораздо глубже, ибо одно дело не знать чего-то, но совсем другое – не хотеть знать. И здесь опять вернусь к урокам Елены Александровны.
* * *
Однажды Елена Александровна сказала:
– Есть культура народная, есть культура дворянская, а посерёдке между ними – мещанская.
Мы были людьми той самой культуры «посерёдке», что не только не имеет исторических корней, но и не желает иметь их. Помню бурное студенческое собрание на нашем факультете журналистики МГУ, когда большинством голосов постановили и добились, чтобы из программы обучения был исключён курс церковнославянского языка.
– А зачем нам, передовой молодёжи, эта архаика и мертвечина веков? – геройствовала на том собрании наша староста Наташа.
Впрочем, что говорить о героях прошлого, если и ныне всё то же? «Образованщина», как охарактеризовал это явление Солженицын, неистребима, и вот один недавний разговор. Уговариваю журналиста-однокурсника, написавшего ядовитую антиправославную статью, для начала хоть что-то узнать о православии и Евангелие прочитать.
– А зачем мне читать Евангелие? – усмехается он. – Чтобы стать святошей, как наша Наташка? Представляешь, возвращаюсь из Нью-Йорка с выставки Малевича и рассказываю Наташке, что вся Америка от «Чёрного квадрата» Малевича в восторге: «выход в космос», «переворот в живописи», «философия супрематической глубины»! А Наташка в ответ заявляет, что «Чёрный квадрат» – это блеф и сказка про голого короля. Да что она понимает в супрематизме?
А вот в супрематизме Наталья как раз разбирается и ещё в студенческие времена рассказывала нам про «Чёрный квадрат». Было это так. В Третьяковке проходила выставка Малевича с его знаменитым «Чёрным квадратом», и Наташа уговаривала Елену Александровну посвятить очередное занятие не живописи девятнадцатого века, а гению двадцатого века Казимиру Малевичу.
– Так уж и гению? – иронизирует Елена Александровна и почему-то не хочет вести нас на выставку.
– Елена Александровна, – продолжает настаивать Наталья, – а можно мы проведём самостоятельное занятие по Малевичу? Я лично берусь подготовить лекцию.
– Подготовьте, – соглашается преподавательница. – Но обязательно изучите первоисточники и начните с переписки Малевича с Александром Бенуа, кстати, очень интересным художником и выдающимся искусствоведом.
Две недели Наталья изучала первоисточники, но от лекции на выставке воздержалась – обстановка не та. В общем, висит на стене обыкновенный чёрный квадрат – удар мрака, пустышка и скука невыносимая. А вокруг этой пустышки стоит восторженная толпа и, скрывая неодолимую зевоту, натужно восхищается:
– Малевич гений, философ будущего века!
– А вы знаете, что «Чёрный квадрат» – самая знаменитая и самая дорогая картина в мире?
Малевич в моде, и действие вершится, похоже, по Пушкину: «Лихая мода, наш тиран, недуг новейших россиян». Только один человек осмелился сказать, что «Чёрный квадрат» – это блеф, а Малевич был посредственным художником и малообразованным человеком.
– Вы из какой деревни в Москву приехали? – прикрикнула на него тут же величавая дама.
– Я коренной москвич и, кстати, художник.
– Вы «совок», а не художник, если не понимаете гения!
Мы, студенты, очевидно, тоже «совки», потому что от «Чёрного квадрата» почему-то поташнивает.
– И правильно поташнивает! – говорит наш несостоявшийся лектор Наталья и по дороге в университет просвещает нас: – Внимание, цитирую первоисточники. В 1916 году Малевич пишет Бенуа, что его «Чёрный квадрат» – это «голая икона». Он даже разместил его на выставке, как размещают иконы – в красном углу. Дескать, молитесь, господа, теперь на чёрную дыру! А Бенуа пишет по этому поводу: «“Чёрный квадрат” в белом окладе – это… один из актов самоутверждения того начала, которое имеет своим именем мерзость запустения и которое кичится тем, что оно через гордыню, через заносчивость, через попрание всего любовного и нежного приведёт всех к гибели».
А гибель, добавлю от себя, действительно близка, ибо за 1916 годом грядёт кровавый 1917 год, и его предваряет «Чёрный квадрат» – бой иконе.
Кстати, сама Елена Александровна упомянула о Малевиче лишь однажды, когда мы изучали Врубеля. Рассказала она нам, что, написав своего «Демона», Михаил Александрович Врубель сошёл с ума и всю оставшуюся жизнь пребывал в психиатрической больнице.
– Да и Малевич после «Чёрного квадрата» тяжело заболел, – добавила она. – Долгое время не мог ни спать, ни есть, потом стал видеть людей прямоугольными, а себя считал состоявшим из тридцати чёрных квадратов. Да, беда – квадратное безумие!
Наша седенькая Елена Александровна с грустью смотрит на нас и вдруг говорит:
– Молодые люди, запомните: нельзя пить из мутных источников и плохие книги нельзя читать.
Однажды Елену Александровну спросили, что такое красота, а она ответила:
– Не знаю. Но у меня тогда сильно бьётся сердце.
А ещё она подолгу задерживалась у картин великих художников и говорила при этом:
– Перед картиной надо стоять, как перед князем, а иначе рискуешь услышать лишь собственный голос.
Была ли Елена Александровна верующим православным человеком? Не знаю. Но она привила нам любовь к Отечеству и к той православной культуре, без которой России нет. Она учила нас видеть и думать, а не поглощать с жадностью «образованщины» главное блюдо века – ложь. Рассказывала вроде бы о композиции и цвете, а мы понимали – это про жизнь.
Вот мы изучаем парадный портрет, во весь рост, князя Куракина работы Боровиковского. А у Боровиковского великолепна каждая деталь – сияет золотая парча мундира, переливается муар орденских лент и блестят бриллиантовые пуговицы. Драгоценностей так много, что Куракина даже называли «бриллиантовым князем». Князь смотрит на нас откуда-то сверху, с барской снисходительностью – свысока, и весь мир, похоже, у его ног.
– Портрет выполнен в так называемой лягушачьей композиции, – поясняет Елена Александровна.
А лягушачья композиция – это вот что. Глаза у лягушки расположены на темени, и когда она смотрит на мир снизу вверх, то былинка кажется деревом, а карлик великаном. Именно в этой лягушачьей композиции будут потом написаны портреты советских вождей и те статьи о великих мира сего, где нечто ничтожное, серенькое, пошлое объявляется гениальным открытием. И ведь попробуй хоть что-то возразить, как тебя обвинят в дремучем невежестве. И здесь мне особенно жаль молодых. А в молодости так стыдно прослыть «дремучим», что легче поклониться фальшивым кумирам и в странном бесчувствии жить, как все, уже не рискуя противиться пошлости. К сожалению, искренность в век пиара становится роскошью. И как же трудно научиться смотреть на мир глазами человека, а не глазами болотной лягушки.
Только через три года Елена Александровна повела нас, уже влюблённых в живопись, в зал древнерусского искусства – к иконам. Занятие было назначено на внеурочный час. Третьяковская галерея уже закрыта. В зале древнерусского искусства темно. Мы стоим со свечами у иконы Владимирской Божьей Матери, а Елена Александровна вдруг властно командует:
– На колени!
И мы не то что опустились – мы рухнули на колени: это наше, родное. Это то, о чём давно тосковала душа. Почему с такой нежностью и состраданием смотрит на нас, ещё неверующих, Божья Матерь с Младенцем? Но сердце бьётся так сильно и радостно, что, кажется, выскочит из груди.
Сквозь годы доносится голос Елены Александровны, рассказывающей нам историю иконы. 1395 год – войско Тамерлана так стремительно движется к Москве, что нет уже времени собрать ополчение. Днём и ночью открыты все церкви, народ постится, кается, молится, а из Владимира несут в Москву чудотворную икону Владимирской Божией Матери. 15 дней несут икону в Москву, и все эти 15 дней мрачный хан не выходит из шатра, а его войско, бездействуя, стоит на месте. В день же встречи иконы в Москве, свидетельствует летопись, Тамерлану было такое ужасающее видение, что он в панике бежит с Русской земли. Вот как об этом сказано в летописи: «Устремися на бег, Божиимъ гневом и Пречистыа Богородици гонимъ».
Такое же чудо было в 1451 году при осаде Москвы войсками ногайского хана. А в 1480 году было то великое стояние на Угре, после которого Русь окончательно освободилась от татаро-монгольского ига.
– Впереди русского войска двое священников несут икону Владимирской Божией Матери, – рассказывает Елена Александровна. – И если присмотреться к иконе сбоку, то можно увидеть заметные даже после реставрации следы выбоин – следы стрел. Ордынские лучники отличались меткостью и стреляли прямо в сердце человека. Но тут они стреляют в икону Божьей Матери, потому что это сердце Руси.
Сама лекция теперь уже помнится смутно, но запомнилось обжигающее чувство – в час смертельной опасности для родной земли мы пойдём умирать со святыми иконами, а не с «Чёрным квадратом» Малевича. Это наша земля, наше Отечество, и мы плоть от плоти его.
С этой лекции, прослушанной при свечах, любовь к иконам стала уже неодолимой.
* * *
К сожалению, наша студенческая юность пришлась на те хрущёвские времена, какие называют жизнерадостным словом «оттепель». В обществе оживление – разоблачён культ личности Сталина и хотя бы изредка печатают запрещённые ранее книги. И одновременно оттепель была той трагедией для православных, когда за несколько лет взорвали и уничтожили свыше шести тысяч церквей. Репрессии жесточайшие – за нательный крестик выгоняли из института. А Хрущёв похвастался на весь мир, что в 1980 году он покажет по телевизору последнего попа.
Помню, как уезжала из райцентра и купила на вокзале у двух подвыпивших мужичков старинную икону Владимирской Божьей Матери. Икона была завёрнута в окровавленную тряпицу, и я спросила, откуда кровь.
– Дак сегодня ночью нашу церкву взорвали. Солдат нагнали, войска – оцепление. А Гришка-юродивый прорвался сквозь оцепление и побежал иконы спасать. Только выбежал из церкви с иконой, как взрыв страшенный и юрода убило. Ну, мы икону потом подобрали. Говорят, чудотворная была. Мать, ты дашь нам за неё на бутылку, чтобы Гришу-мученика помянуть?
И сразу вспомнилось, как ночью в гостинице мы проснулись от взрыва и в страхе выбежали на улицу: «Что, война началась?»
Издалека плохо видно, но на месте взрыва так ярко светят прожектора, что вдруг увиделось, как взлетает в небо дивный Божий храм, а возле церкви падает на землю юродивый, прикрывая икону собой. Потом прожекторы отключили и стало слышно, как заплакали женщины.
С той поры в мой дом стали приходить иконы, рассказывающие о страданиях Русской земли. За каждой иконой стояла своя история, и вот хотя бы некоторые из них.
* * *
Ещё в университете я подрабатывала в редакции и однажды поехала в командировку по такому письму. В сельской школе украли винтовку, и военрук обвинил в краже восьмиклассника Серёжу Конкина. Сергея тут же арестовали и увезли в областную тюрьму. Через неделю, правда, освободили за недостаточностью улик, а только по-прежнему утверждали, что винтовку украл он. С тех пор прошло десять лет. Сергей уже работал водителем автобуса в городе, когда встретил на улице своего одноклассника Яшу, и тот признался, что винтовку украл он. «У меня позавчера родился сын, – писал Сергей в редакцию. – И я хочу, чтобы пусть не для меня, но для сына установили правду: Конкины – фамилия честная, и у нас в роду никто никогда ничего не крал».
– Крал не крал – кому это надо? – отговаривал меня от этой поездки редактор. – И кому интересен прошлогодний снег?
Дело Сергея, действительно, оказалось тем самым прошлогодним снегом, когда в областной прокуратуре на нас посмотрели с недоумением, а прокурор раздражённо сказал:
– Конкин, тебя же освободили. Какой ещё правды ты ищешь, мужик?
Только в родной деревне Сергея, куда он заставил приехать и Якова, обрадовались нашему приезду.
– Помню это дело, при мне было, – сказал пожилой участковый Василий Андреевич. – Уж как я доказывал невиновность Серёжи! А что тут докажешь, если Яшкин отец работал в органах и такую сказочку сочинил – винтовка, банда, антисоветчина. Мало того что деда Сергея расстреляли как церковного старосту, так ведь и парня могли подвести под расстрел. Надо, надо восстановить справедливость, и я немедленно сход созову.
До сих пор помню этот сход – мороз тридцать градусов, волосы в инее, а перед крыльцом сельсовета стоит серая толпа в серых заплатанных телогрейках.
– Вот тут товарищ из Москвы приехала, чтобы совесть в нас разбудить, – сказал, открывая сход, участковый. – Ведь знали же все, что Сергей невиновный! Знали, молчали и боялись защитить. Одна баба Вера хлопотала за Сергея и даже до главного начальника дошла. А мы что? Мы молчим. Нам плюнь в глаза – всё Божья роса. Однако пробил час, чтобы проснулся стыд. Давай, Яков, выходи вперёд, говори.
Яков вышел на крыльцо, не только не смущаясь, но даже красуясь перед людьми. В городе он работал где-то в торговле и ужасно гордился, что приобрёл дублёнку и галстук немыслимой попугаистой красоты. В общем, с попугаями. Он даже специально распахнул дублёнку, чтобы земляки, конечно же, обмерли от зависти при виде его попугаев.
– Я чо? – хохотнул Яша. – Ну, спионерил винтовку. Пацанский юмор у меня был такой.
– Отец знал, что ты украл винтовку? – спросил милиционер.
– Потом узнал, когда винтовку нашёл.
– Знал и винил невиновного Сергея? – ахнули женщины и закричали наперебой: – Ах вы, нехристи побирушкины! И гнилой у вас, Яшка, род. Твой отец иконы в храме расстреливал, а дед людей водил на расстрел!
– А мне фиолетово, кто кого расстреливал! – взвизгнул Яша.
– Побирушкиным всё фиолетово! – крикнул кто-то из толпы, называя Яшину родню не по фамилии, а по прозвищу – Побирушкины.
– Почему они Побирушкины? – спрашиваю стоявшую рядом со мной бабушку Веру, крёстную Сергея.
– Да ведь в наших краях полагалось после смерти родных, на сороковины, сорок дней нищих кормить. А где взять нищего? Все работящие, у всех хозяйства справные. Только у Побирушкиных ни курёнка, ни ягнёнка и одни тараканы в избе. Вот и везли им со всей округи яйца, сало, сметану, творог. Они и повадились жить не работая. А потом «пролетарии, соединяйтесь» – и Побирушкины к власти пришли. Ладно, дочка, пойдём греться, а то заморозил уже мороз.
Зашла я в избу бабушки Веры и ахнула – не дом, а церковь: все стены в иконах. Правда, большинство икон покалечено, а у некоторых выстрелами выбиты глаза.
– Это Яшкин отец, – сказала баба Вера, – иконы расстреливал, а Николай, дед Серёжи, ночью иконы из церкви вынес и перед расстрелом мне завещал.
Я залюбовалась иконой святого Иоанна Предтечи – моя любимая новгородская школа и, похоже, восемнадцатый век.
– Предтеча-мученик, глас вопиющего в пустыне, – вздохнула баба Вера. – Вот и я теперь вопию. Девяносто лет мне, дочка, умру я скоро. А иконы кому завещать? Народ-то ныне пошёл неверующий, и даже женщины загуляли и пьют.
На рассвете нас разбудил Серёжа – пора уезжать. На прощанье бабушка Вера перекрестила меня и подала завёрнутую в холст икону Пророка, Предтечи и Крестителя Господня Иоанна:
– Сохрани, умоляю, икону. Совесть-то у людей, верю, проснётся, и тогда церкви начнут открывать. Я не доживу. Ты доживёшь и покажешь нашу икону батюшкам. Пусть хоть кто-то на земле запомнит, что у нас Предтеченская церковь была.
* * *
Возвращаюсь из командировки в Москву, а Катя, моя подруга с филфака, говорит:
– Зря ты с нами не пошла в поход. Мы столько икон насобирали! Представляешь, там церковь взорвали, а иконы целёхонькие на снегу лежат. Ума не приложу, куда их девать? Возьми себе что-нибуть, если хочешь.
На балконе, укрытые полиэтиленом, стояли иконы – большие, тяжёлые, почти в рост человека. Я выбрала для себя икону святого апостола и евангелиста Марка, и повесили её дома на двери в прихожей. Хотелось, конечно, повесить в комнате, но гвозди никак не вбивались в бетон.
А Катя, как и мой муж, умерла некрещёной. Но стал священником её сын, любивший в детстве рассматривать иконы и по-своему молившийся у них.
* * *
В 1988 году на Прощёное воскресенье я крестилась, а в понедельник крёстная повела меня на исповедь в Свято-Данилов монастырь. На ранней литургии было малолюдно, а на исповедь – никого. Исповедовал игумен Серафим (Шлыков), но имени батюшки я тогда не знала и узнала лишь в 1991 году, когда отца Серафима зверски убили.
На исповеди я смутилась, назвала несколько грехов и замолчала. Я молчу, и батюшка молчит. Почти всю литургию молчали, а батюшка лишь, вздыхая, молился и вдруг даже не спросил, а обличил меня:
– Воруешь?!
– Как можно, батюшка? Да я никогда!
– Иди причащаться.
– Я не готовилась.
– Иди, говорю.
После причастия я две недели металась по квартире разъярённой тигрицей: что я украла и у кого? Отыскала только тарелку соседки, которую всё забывала вернуть. Простите, батюшка, но вы не правы – не своровала я ничего. И вдруг ярко вспомнился – двадцать лет прошло – тот сельский сход из-за кражи винтовки и голос бабушки Веры, сказавшей, что совесть у людей однажды проснётся и тогда церкви начнут открывать: « Я не доживу. Ты доживёшь».
Все иконы в моём доме были из храмов, принадлежащие Церкви и написанные для неё. Погрузила я иконы в машину и повезла их, волнуясь, в Свято-Данилов монастырь. Влетаю во двор под колокольный звон, а навстречу идёт игумен Серафим, ризничий монастыря в ту пору.
– Батюшка, помните, как вы меня уличили в воровстве?
– Не помню.
– Я иконы привезла. Кому отдать?
– Пойдёмте в ризницу, я вас в список благотворителей занесу.
– Батюшка, я не дарительница, а хранительница, и иконы лишь временно хранились у меня.
Как же радуются иконы, возвращаясь к себе домой – в Божий храм. Здесь они преображаются, оживают, дышат. А я вспоминаю, как из взорванного храма выбегает юродивый и падает на землю, прикрывая собой уже окровавленную икону Владимирской Божьей Матери. А ещё в эту икону стреляют меткие ордынские лучники, целя прямо в сердце Руси.
У моего Отечества израненное сердце, но оно бьётся, болит и живёт.
* * *
Годы гонений породили неизвестное у нас прежде явление – рынок икон и церковных ценностей из разорённых храмов и монастырей. Продают не домашние, а монастырские иконы и при этом даже не осознают, что торгуют не личными вещами, а святынями, принадлежащими Церкви.
Вот один разговор по этому поводу. Зазвала меня однажды в гости учительница-пенсионерка, достала из шкафа икону Божьей Матери «Споручница грешных» и спросила: «Почём эту икону можно продать?»
Икона была старинная, дивная и, угадывалось, шамординского письма.
– Это из Шамордино, – спрашиваю, – икона?
– Да, из Шамордино, из монастыря. Её шамординская монахиня Александра после разгрома монастыря сохранила. Образованная была – из дворянок, а когда из лагеря освободилась, то у нас в коровнике жила.
– Даже зимой?
– Но ведь не в избу её пускать! Она же лагерница была, враг народа. Наш парторг даже кричал, что гнать её надо взашей. А зачем выгонять, если она работящая? За горсть пшена хлев до блеска вычистит, огород вскопает, и вся скотина на ней. А после работы наша дворянка обязательно занималась с детьми. Чувствуете, какая у меня интеллигентная, чистая речь? Меня русскому языку дворянка учила.
– Как умерла мать Александра?
– Спокойно. Доходяга была, а умирала радостно. Перед смертью велела передать икону в церковь и сказать, чтобы отпели её.
– Мать Александру отпели?
– Отпели не отпели – какая разница? Я формализма не признаю. Надо жить не на показ, а по заповедям Божьим. И я по заповедям живу: не убей, не воруй.
И тут я расплакалась, горюя о монахине, батрачившей на новых хозяев жизни всего лишь за горсть пшена.
– Может, я что-то не так сказала, – смутилась моя собеседница, – но я, поверьте, уважаю Церковь и даже свечку поставила, когда свекровь умерла.
Вот так же и мы, ещё неверующая молодёжь, захаживали в церковь из любопытства и свечки ставили иногда. Душа всегда радовалась иконам и церкви, но затмевала истину та мещанская спесь, что в горделивом превозношении полагает: мы, современные образованные люди, разумеется, выше «отсталых» батюшек и каких-то там «тёмных» старух.
Пишу эти строки и вспоминаю, как Иван Бунин в «Окаянных днях» охарактеризовал духовное состояние общества перед катастрофой 1917 года: захаживали в церковь в основном по случаю похорон и на отпевании выходили покурить на паперть.
Изучайте историю – она повторяется, и тернист путь из плена домой.
Нина ПАВЛОВА
 | назад |
| вперед |  |
