БЫЛОЕ
ИВАН – КРЕСТЬЯНСКИЙ СЫН
Дневник фронтовика
Моя любимая учительница Надежда Ивановна Попова собирала воспоминания своих родителей о прошлом. Многие истории о своей жизни поведала ей её мама, Галина Вячеславовна. По этим рассказам, с разрешения Надежды Ивановны, я написала небольшую повесть «Мы всё равно будем вместе». Повесть понравилась моей учительнице, и она попросила меня написать ещё и о её отце, Иване Егоровиче. Он был очень достойным человеком. Какие-то истории о нём Надежда Ивановна рассказала мне сама, а часть биографии я узнала из его дневника, который передала мне Надежда Ивановна. Правда, некоторые записи в нём были неразборчивы или слишком кратки. Некоторые страницы были повреждены или разорваны. Между тем я постаралась составить последовательный рассказ о жизни Ивана Егоровича. Получились вот такие воспоминания... Дневник, старая тетрадь, обрывается датой 16 августа 1946 года, но вместилась в него целая жизнь.
Детство
Родился я в 1913 году, старший сын. Иван – крестьянский сын. Кроме меня, в семье было ещё пятеро детей. Отец прошёл мировую войну, был мобилизован в Красную армию. Он занимался на своей подводе эвакуацией раненых, наш конь – жеребёнок-двухлетка – очень пригодился отцу. Несколько недель отец был даже личным кочуром Блюхера. Я только много позднее узнал, что нужно говорить не «кочур», а «кучер». Отец пришёл с войны поздней осенью. Мама не смогла обеспечить посев на необходимой площади, заготовить сено, и нас ждала голодная зима. Мы влезли в долги.
Первое воспоминание, на мой взгляд, достойное упоминания, – это когда я впервые почувствовал себя взрослым человеком, помощником в семье. Весной к нам пришёл наш сосед, заимодавец. Он предложил отцу вместо возвращения долгов отпустить меня к нему на посевную в качестве бороновальщика. Единственная дочь его, Таня, была больна, а сам он уже становился стариком.
Отец, глядя на меня, медлил с ответом. И неожиданный мой голос: «Тятя, я буду боронить!» – вывел отца из затруднительного положения. Видимо, он думал, что сам был 12 лет в батраках, а теперь сын начинает свою жизнь с батрачества. Но неизвестно было – даст ли озимая рожь, да и яровая, ещё не посеянная, достаточный урожай, чтобы прокормить семью, да ещё и отдать долг.
Мне было семь лет. Главным соображением для меня было то, что у соседа красивый саврасый конь. И я смогу на нём ездить!
Обрадованный сосед тут же сказал, что площадь посева небольшая, так как семья у него из трёх человек, торопиться, дескать, не будем. И если Ванюшка (то есть я) устанет, то можно и верхом. Это меня ещё больше обрадовало.
Посевную начали в первых числах мая. Спал я дома с сестрой и братом на полатях или в сенках. В шесть утра тятя вставал сам, поднимал меня. Похлопает по плечу: «Ванюшка, вставай!»
Я любил вставать рано. Сначала тяжело просыпаться. А потом выйдешь на крылечко, а там утренняя свежесть, птицы щебечут – день начинается! Солнышко только поднимается; босой ногой встанешь на прохладную доску крылечка, вдохнёшь полной грудью аромат трав – хорошо! А если ещё черёмухой пахнет! Или сиренью... День впереди кажется бесконечным и обязательно что-то хорошее случится! А тут мама идёт и пахнет от неё парным молоком – корову подоила. Процедит молоко и нальёт мне полную кружку. Пьёшь, а оно тёплое, вкусное, кажется, что силы сами прибавляются!
Сборы были недолгими. Завтракал, обедал и ужинал я у хозяина. Он и его жена обычно встречали меня на крыльце: «Ванюшка милый пришёл!» За что-то полюбили они меня. Еда у них против нашей была очень хорошая. Хлеб свежий, пахучий. Суп питательный, обязательно мясной, молоко, свежий творог с вареньем. В постные дни – по средам и пятницам – ни супа, ни творога. Уха, парёнки, сусло, кисель. Семья была очень верующей и строго придерживалась постов. Как и в моей семье, перед любой работой молились, испрашивая Божие благословение на начало труда.
Закончилась посевная. С чувством выполненного долга я вернулся домой после ужина. Пришёл с обновками: ситцевая рубаха, перешитая из чего-то, и синие штаны, сшитые хозяйкой из самотканого холста. Я очень гордился своим «костюмом» и до сих пор помню, как берёг свои штанишки и рубаху. Это был мой первый заработок.
Зимой я подружился со своим дедом Кондратием Сергеевичем. Бабушка умерла, и он стал жить с нами. Он уже плохо видел, но учил меня читать, очевидно по памяти: «Аз, буки, веди, глагол, добро…» Учеником я оказался прилежным, быстро научился читать. Дед радовался моим успехам и своему таланту учителя. «Наш Ванюшка выйдет в люди!» – говорил он моим родителям. У него были тяжёлые крестьянские руки, все в мозолях, жёсткие, как наждак. Когда он хотел приласкать меня, радуясь моим успехам, то осторожно гладил мою макушку, боясь меня поцарапать.
Вместе с дедом мы присматривали за младшими ребятишками: Лизой, Мишей, Вовой. Вскоре дед совсем ослеп. Он утешался тем, что успел научить меня грамоте. И я часто читал ему вслух по-церковнославянски. Он очень любил Псалтирь, говорил, что чтение Псалтири просвещает ум. С удовольствием слушал читаемые мной кафизмы. А я многие слова не понимал, но звучали они как чудесная музыка. До сих пор думаю, что псалмы лучше любой поэзии. И в радости, и в скорби. Это был дар моего дедушки мне – он научил меня чтению Псалтири. К весне 1931 года дед умер, и я оплакивал его больше всех.
Долгими вечерами не спала мама. Чинила нам, детям, одежду, пряла, вязала. Теперь я читал вслух маме, что ей очень нравилось. Я читаю, а она головой кивает, и на лице у неё то удивление, то радость детская. Я старался, читал с выражением. Так мне приятно было, как будто я маму с собой в путешествие беру. Пытался научить маму грамоте, но она отказывалась: «Некогда, сынок, да и зачем мне? Вас бы вот всех выучить!»
Радости и скорби
Осенью 1922 года отец сходил пешком в Сивинский район и купил жеребёнка, мечтая вырастить лошадь. Жеребёнок оказался умненьким и весёлым. Забавный он был, как ребёнок. У меня к лошадям вообще особое отношение. Ведь дедушка очень любил лошадок, он говорил: «Господь людям в утешение и помощь скотинку домашнюю дал. Раньше кони – они язык человеческий знали. И все животные тоже».
А я думал, что наш весёлый жеребёнок и старая умная лошадка Финка и сейчас язык человеческий понимают. Я жеребёнку говорил: «Вот погоди, вырастешь, станешь взрослым конём, эх и хорошо нам будет с тобой, в ночное вместе поедем, купать тебя в реке буду. Понимаешь? Плавать будем вместе! И работать в поле – земля мягкая, травы душистые!» А он слушает и, кажется, всё понимает и тоже ждёт не дождётся этого прекрасного времени.
Были в жизни подарки и радости. Дядя, приехав в гости, подарил отцу брюки, нам, детям, – тулуп. Тулуп был поношенный, но добротный и очень пригодился, ведь спали мы все рядком, на полу. Ещё дядя привёл нам в дар тёлку.
В сентябре, на десятом году жизни я пошёл в первый класс. Сердце замирало – я в школу пошёл! Что-то хорошее теперь будет! Писали мы на обёрточной бумаге. Тятя где-то достал мне грифельную доску и грифели. Все восхищались моей доской. И я с радостью давал всем попробовать написать на ней что-нибудь.
Поздней весной, когда уже стаял снег, приехал наш новый учитель. Звали его Змазнов Андрей Панкратович. Он стал заведующим школой и нашим постоянным учителем до конца начальной школы.
Ранним апрельским утром нашу семью постигло настоящее горе: жеребёночек наш был обнаружен мёртвым. Сено давали ему в кошеву. Просунул он ночью свою головушку между кошевой и жердью, а обратно вытащить не смог. Звал нас на помощь. Да мы не услышали. Как горько плакали мы всей семьёй! Теперь у нас оставалась только старая лошадка Финка. Умная была она очень! Всё понимала! Когда жеребёночек погиб, она плакала. Стоит, смотрит на него, а из глаз – слёзы. Как у человека. Я подошёл к ней, она мне голову на плечо положила и вздыхает так тяжело! Я и сам немного прослезился. И мы с ней вместе оплакали жеребёночка нашего, так и не ставшего взрослым. Не узнал он, как в ночном хорошо, как в реке купаться приятно. К концу апреля умерла и старенькая Финка. На лошади соседа отвезли её на погост – так называли скотское кладбище. Жалко было нашу Финку – она была как член семьи.
В конце 1926 года у мамы родился мой младший братишка Вова. Все говорили, что он очень похож на меня. Я смущался, когда наша молодая соседка-солдатка, заглянув к нам по какой-либо нужде, смеялась: «А малой-то какой басенький – на Ванюшку похож! Ванюшка-то наш – смотрите: какие ресницы длинные, глаза-то какие баскущие! Ну, скоро – берегись, невесты! Как наш Ванюшка глянет – все невесты его будут! А там и малой подрастёт – остальных уведёт!» Мама одёргивала её, видя, как я краснел.
Она очень любила меня. Часто, погладив мои вихры, с жалостью говорила: «Ванюшка мой милый, добрый ты очень у меня, простодушный, как ты жить-то будешь? Иванушка ты мой, дурачок!» Я делал вид, что обиделся. И она утешала меня: «Нет-нет, не дурачок! Иван-царевич ты мой!» На что я уже без обиды отвечал: «Я Иван – крестьянский сын! Как в сказке, мам!» Это у нас с ней была такая игра.
Я любил нянчить Вову. Он был очень добрым. У него была сабелька и несколько игрушек из тряпочек. Мама сама их делала. Трудно было понять, кто это получился у мамы. Я придумывал сам: «Вов, это заинька, а это лев. Лё-ва». Братик верил и доверчиво повторял: «За-и-ка». Он любил всё дарить. Встречая меня, первым делом дарил мне свою сабельку, потом Лёву, «за-и-ку». За обедом протягивал сначала мне свой кусочек. Соседка умилялась, когда он пытался и её порадовать каким-то подарком. Говорила, вздыхая: «Ну что это за ребёнок такой! Да это же не ребёнок, а чистый ангел». И в сторону, негромко: «Таких детишек Господь на небеса прибирает. И там ангелочки-то нужны». Я сердился и старался увести братишку подальше от неё.
Как-то раз, когда мы гуляли, Вова вдруг остановился, отстал от меня. Обернувшись, я увидел, что он стоит, подняв ручонки к небу, и лепечет: «Деда, деда…» Я испугался: «Что ты, Вов, дедушка умер». Но Вова улыбался и опять показывал вверх. Как будто он своими чистыми детскими глазками видел то, что было закрыто от взрослого мира. Вскоре после этого братик заболел.
С врачами было плохо, детская смертность в деревнях была очень высокой. Бывало, что причин смерти не знали. Возможно, это была сильная простуда или воспаление лёгких. Он очень быстро исхудал. Я на цыпочках подходил к кроватке, а от его маленького тельца шёл сильный жар. Видимо, он страдал. Но, глядя на меня, с трудом сдерживающего рыдания, он шептал запёкшимися губами: «Лё-ва, за-и-ка», и шарил ручонками в кровати, чтобы протянуть мне свой последний подарок. Мне было очень жалко моего Вову.
Я даже сердился на деда, и после смерти Вовы, выйдя на улицу, один, в темноте, подняв голову к небу, рыдал, глядя на далёкие бесчувственные звёзды. Я почти кричал, глотая горячие солёные слёзы, обращаясь то ли к Богу, то ли к дедушке: «Это ты забрал его?! Зачем?! Он нам здесь, здесь был нужен! Здесь!»
Я долго берёг его тряпичного «за-и-ку», который на самом деле и на зайца-то был не похож. Став старше, я увидел магазинные игрушки – плюшевых зайцев и львов. Я помню, как первый раз стоял в магазине детской игрушки и думал, как рад был бы Вова увидеть этот детский рай. И я с трудом сдерживался, чтобы не заплакать, вспоминая, как он, страдая и умирая, утешал меня, своего старшего брата, протягивая мне свои тряпичные сокровища.
А в ту страшную для меня ночь его смерти я уснул на сеновале в слезах и во сне увидел братика. Он утешал меня и гладил по голове своей маленькой ручонкой. И от него исходили свет и доброта. А рядом с ним был кто-то большой и сияющий, я был уверен, что это ангел. Я проснулся утешенный. На душе было легко и чисто. С тех самых пор, когда становилось особенно тяжело или когда жизненные обстоятельства оказывались невыносимы, я всегда чувствовал, словно нахожусь в огромной руке, которая ведёт меня сквозь все беды. Думаю, что это Господь. И молитвы моего Вовы.
На учёбу
Летом 1927 года вместе с тятей от зари до зари работали в поле. Мама помогала. Для покоса мне изготовили литовку. Мне было 14 лет, и силёнка уже появлялась. Но настоящей мужской силы, конечно, ещё не было, хотя за тятей тянулся изо всех сил. Началась уборка ржи, яровых. Жали серпами. В поле обедали на скорую руку.
После обеда был положен отдых. Старались ненадолго уснуть, чтобы восстановить силы. Не знаю, спала ли мама, а отец сразу засыпал и похрапывал минут 15-20. Какое счастье было – уставшим упасть на душистую траву и уснуть под пение жаворонка богатырским сном! А сон мой продолжался около часа, что можно было определить по соотношению сжатой и несжатой полосы. Проснувшись, я обнаруживал «козу» – узкую часть несжатой, но со всех сторон обкошенной полосы. У меня сразу же появлялось сильное желание догнать родителей. Сильно уставал, но радовался, что работаю наравне со взрослыми.
Знаю, как приятен труд до усталости, когда всё тело ноет, а душа ликует! И как радостен отдых! Эту радость отдыха можно понять, только поработав от души. Так вкус ржаного хлеба и кружки молока сладок голодному, как не могут быть вкусны самые изысканные яства и деликатесы пресыщенному человеку. Также и отдых уставшего не может оценить человек, никогда не трудившийся до физической усталости.
...В конце лета стало известно, что школа из Большой Сосновы переводится в Петропавловск. Это 25 километров от нашего села. 31 августа в десять утра зашли к нам трое моих одноклассников и пошли мы в Петропавловск с торбами на спине, наполненными печёным хлебом, сухарями, домашней стряпнёй. Провожать меня за полевые ворота вышла вся моя семья. Мама плакала, долго стояла и махала мне платком. Из дому уходил её первенец – самый лучший помощник во всех семейных делах. Отойдя в сторону, она целовала мои холодные щёки мокрыми от слёз губами и шептала: «Иванушка ты мой, дурачок! Как же я без тебя буду? Да и как же ты один-то будешь, без нас, так далёко жить?!» А я, как обычно в нашей с ней игре, отвечал: «Мам, я ж Иван – крестьянский сын! Я ж не пропаду!»
Мне было так жаль плачущую маму, что впору было поворачивать обратно домой. Но я знал, что так я разрушу её мечту выучить сына, и шёл, отворачиваясь от попутчиков и смахивая слёзы с глаз.
Двадцать пять километров одолели мы к четырём часам дня. Нас поселили в общежитии, каждому дали под расписку подушку, наволочку, одну простыню и серое одеяло. Я привык спать на полу, на старом тулупе, и не подозревал, что бывают такие подушки. И на них ещё надевают такие мешочки под названием «наволочка». Нас завели в комнату, и я с удивлением узнал, что у меня будет своя кровать. Посреди комнаты стоял большой стол и двадцать стульев – по числу проживающих в ней. Было ещё маленькое зеркало. Всё это показалось мне очень красивым и нарядным. И я почувствовал себя взрослым: теперь у меня своя кровать, подушка с наволочкой, одеяло!
«Ну вот, Иван – крестьянский сын, начинается твоя новая жизнь! Да какая интересная-то она!» – думал я.
Я снова дома
Мой школьный год закончился на месяц раньше. Начался сев яровых, а отец был очень болен, еле передвигался на одной левой ноге, с палкой вместо костыля. Отец ездил со мной в поле, советовал, но сам работать не мог. Скоро понял, что с работой я уже справляюсь сам. Конь у нас был добрый – рыжий умный жеребец. Понимал меня с полуслова, и с ним я справлялся легко. У меня даже всегда было чувство, что это не я на нём работаю, а работаем мы вместе, как напарники. И умный конь понимает свою задачу и, как я, тоже старается изо всех сил. На моё счастье, соха была непростая, а так называемая чегонда. Не нужно было её держать на руках и постоянно регулировать. Глубина вспашки регулировалась чересседельником, и нужно было только следить за шириной отваливающегося пласта. Но при повороте всё равно нужно было соху заносить на руках. И к обеду я так уставал, что не до обеда было, лишь бы упасть на траву минут на двадцать. От усталости дрожали руки, и я смотрел ввысь – в бескрайнее голубое небо, а там пел жаворонок.
Я похудел и загорел. Мама чуть не плакала, глядя на меня, уставшего: «Иванушка мой бедный! Ванюшка мой, похудел-то как!» А я хриплым, уже мужским баском успокаивал её: «Ничего, мам, были б кости – мясо нарастёт! Я ж Иван – крестьянский сын! Где ж мне работать, как не в поле со своим Сивкой-Буркой!»
Как-то раз я так устал, что дрожали не только руки, но и ноги. Я упал на траву. Мозоли на ладонях лопнули, и руки были в крови. Я лежал и думал: «Я больше не могу. Сейчас встану и пойду домой. А дома скажу, что не могу больше, потому что устал. Отдохну несколько дней, потому что у меня очень болят руки. Немного отдохну». Я лежал и смотрел в небо. И думал о маме, о больном отце, младших сестрёнках и братишках. Вспомнил Вову и то, как он, голодный, не начинал есть, не убедившись, что я рядом, и не предложив мне своего кусочка. Я встал и с трудом, на дрожащих ногах пошёл работать. Руки перемотал тряпками, но скоро тряпки тоже стали мокрыми от крови. Не помню, как закончился этот трудовой день.
Помню только, как дома упал на сеновале, то ли уснув, то ли потеряв сознание, и очнулся оттого, что кто-то плакал рядом. Я открыл глаза и увидел маму. Она плакала очень тихо и целовала мои руки. Я смутился: «Мам, что ты? Разве я барышня?» А она перевязывала мне руки и тихонько приговаривала: «Сыночек мой, кормилец...»
Начало взрослой жизни
Неожиданно меня пригласили в правление колхоза, в Большую Соснову. Там сказали, что моя школа дала мне хорошую характеристику, в селе меня очень уважают. Поэтому мне хотят предложить стать учителем и учить своих односельчан грамоте. Это было совершенно неожиданное предложение.
Свой первый рабочий день помню до минуты. Вот зашёл в класс на деревянных ногах. Директор школы Андрей Панкратович зашёл вместе со мной. Представил меня ученикам: «Вот ваш новый учитель, Иван Егорович». И ушёл, оставив меня одного с моим классом. За партами сидела молодёжь нашего села до тридцати лет, они пришли в школу после трудового дня. Почти все были старше меня, шестнадцатилетнего. Но смотрели с уважением. Хотя были и улыбки, особенно девичьи, любопытство.
Я молчал. Мне казалось, что речь моя отнялась. И вернётся ли она ко мне – Бог весть. Пауза тянулась. Я вспомнил слова Андрея Панкратовича: «Ни минуты не терять!» И дрожащим голосом сказал: «Начнём наш урок». После первых слов мне стало легче. Внимание моих учеников переключилось на статью «Пары», которую мы стали читать вслух по цепочке. И я постепенно расхрабрился, задавал вопросы – словом, вёл себя так, как Андрей Панкратович. Мы читали хором, кто умел, читал по одному. Статья была полезная, интересная для крестьян. Процитировал поговорку: «Парь пар в мае, будешь с урожаем, с поздним паром промаешься даром». Потом попросил пояснить, как поняли пословицы и поговорки из статьи. Попросил пересказать текст своими словами. И… долгожданный звонок. Так начался мой учительский труд.
Моя первая зарплата поразила меня своей величиной – целых 75 рублей! Мама, несмотря на мои отговорки, половину зарплаты истратила на меня. И купила мне мой первый костюм за 34 рубля. Когда я надел его, продавщицы в магазине притихли, а мама заплакала. Я посмотрел на себя в зеркало. По-моему, это был и не я совсем. Кто-то другой, такой широкоплечий и стройный. Стоящий в зеркале молодой человек был слишком красив, чтобы быть мною.
Остальные деньги мама потратила на нашу семью, на одежду и обувь младшим. Себе она ничего не купила, как я ни просил. И со следующей получки я сам сделал ей подарок: купил красивый платок и материал на платье.
Трудный год
Далее в дневнике рассказывается, как Иван учился в пединституте. Студенчество было голодное, вплоть до голодных обмороков, но добрые люди помогли. Впоследствии Ивана назначили директором Полозовской семилетней школы, там он полюбил учительницу математики Галину и взял её замуж. А незадолго до этого случилось следующее...
1933 год был очень трудным для нашей семьи. Мне исполнилось двадцать лет. Вот сейчас, вспоминая те времена, я думаю: как удалось мне вообще стать учителем, даже расти по карьерной лестнице? Ведь я всегда был верующим человеком, никогда не скрывал свою веру в Бога. Не старался стать комсомольским активистом, не лез вперёд. Думаю, такая была воля Божия обо мне. Видимо, Господь промышлял, чтобы детей не одни атеисты учили и воспитывали. Вот такой покров я чувствовал над собой с детства.
Да и потом я женился на дочери репрессированного священника. По тем временам это было опасно для моей дальнейшей работы по профессии. Меня могли уволить с волчьим билетом. Да и для самой жизни опасно. Но я полюбил эту девушку. И не видел никакой вины её отца в том, что он был священником. Наоборот, я очень почитал священнослужителей. Даже писал отцу моей невесты перед свадьбой, испрашивая благословения на наш брак. И он дал нам это благословение, как выяснилось позже, перед самым арестом и мученической смертью. Но это было позднее.
Господь чудом хранил меня. Но вокруг тревожные события ускоряли свой бег, в воздухе витала опасность. Закрыли храмы в Малой и Большой Соснове, церковь в Большой Соснове, красавицу, разобрали по кирпичику. Эти кирпичи (умели же раньше их делать!) были использованы для строительства льнозавода и для кладки школьных печей. Иконы раздали верующим как подарок от двадцатки (так называлось правление храма, состоящее из старосты, помощника старосты, казначея и других преданных церкви людей). Иконы разобрали по домам с плачем. Настроение у людей было похоронное.
Церковь нашу закрыли и разрушили под предлогом того, что не было у прихожан храма денег на ремонт, на содержание священника. Но причина эта была надуманной. Просто священника, его семью и храм обложили совершенно нереальными, непосильными налогами.
Мой отец всегда говорил правду. Был он тружеником и человеком бесстрашным. Он высказывался против закрытия храма, и его арестовали. Посадили в тюрьму по линии НКВД, обвинив в религиозной агитации и религиозной проповеди.
Я решил выручать отца. Думал, чем можно ему помочь. Вспомнил, что в годы гражданской войны его мобилизовали в Красную армию и он был «кочуром» у самого Блюхера. Взяв справку, подписанную Блюхером, я смело отправился в НКВД. Мой визит в это учреждение мог окончиться моим собственным арестом, но... Господь хранит младенцы.
Я потребовал пустить меня к начальнику РО НКВД Калягину. Не знаю, может, моя дерзость сыграла роль, может, материнские молитвы, но меня пустили к Калягину. На лицах охранников было написано удивление, ход их мыслей, видимо, был следующий: «Наверное, этот парень на самом деле имеет право просто так зайти к грозному начальнику, раз так смело этого требует».
Мне повезло: Калягин лично знал Блюхера. И справка про «кочура» сыграла роль палочки-выручалочки. Думаю, что года через четыре, в 1937-м, этот номер уже не прошёл бы и дело не закончилось бы так благополучно. Через сутки отец был дома. Обритый наголо, без бороды, похудевший, он был не похож на себя самого. И мы сначала не узнали отца, пока он не заговорил. А он смеялся: «Родные дети не признали! Значит, долго жить буду!»
Было и ещё одно испытание. Меня вызвали в облоно по необъявленной причине. Когда я пришёл в кабинет, то увидел там, кроме руководителей облоно, людей в форме сотрудников НКВД. Мне были заданы вопросы в довольно угрожающей форме: «Почему вы скрыли от нас, что ваш дядя является монахом? Как вы, имея такого родственника, можете быть допущены к подрастающему поколению? Почему вы преднамеренно солгали Советской власти?»
Я растерялся. Ожидал чего угодно, но только не вопросов о дяде. Он действительно был монахом и жил в монастыре с 1914 по 1924 год, и в нашем селе все об этом знали. Но в 1924 году монастырь закрыли, всех насельников его разогнали, часть репрессировали. Поэтому дяде пришлось жить в миру, и он должен был работать, чтобы не умереть с голоду.
Обычно все монашествующие были очень трудолюбивыми. Это только богоборцы кричали, что монахи – лентяи и тунеядцы. Я хорошо знал, что это не так. Монахи были самыми ответственными людьми, работали отлично на любом послушании. Мой дядя устроился на гипсовый завод в Перми. Он привык всякое дело ради Господа выполнять самым наилучшим образом и на заводе, не пытаясь сделать какую-то карьеру, тем не менее быстро стал ударником. Рабочие в цехе его уважали и выбрали своим бригадиром.
Об этом я и сказал своим обвинителям. Мне заявили, что проверят информацию, и в случае её неподтверждения последствия для меня будут самые печальные. Видимо, информация подтвердилась быстро, потому что больше меня по этому делу не привлекали.
Армия
Так получилось, что до двадцати семи лет я не был в армии – действовала отсрочка от призыва для специалистов сельской местности. Но началась финская война, и отсрочку сняли. И вот однажды после рабочего дня в школе получаю повестку из РВК: явиться 15 января 1940 года к девяти утра в военкомат для отправки в воинскую часть. Зашёл на две-три минуты попрощаться к своему любимому учителю Андрею Панкратовичу и – домой. Неожиданности в повестке не было, но слёз пролилось немало. Плакала мама, покашливал отец, а уж Галинка моя вся уревелась, еле успокоил.
Сборы были недолги: в один нагрудный карман – военный билет, повестку, в другой, поближе к сердцу, – фотографии жены, детишек, родителей, образок моего любимого Святого Николая Чудотворца. В дорожный мешок – полотенце, кусочек мыла и хлеб на два-три дня. К шести утра подъехала подвода и я простился с моими милыми родными людьми. Запомнился образ моей любимой плачущей Галинки, которая повисла у меня на шее и никак не хотела разжимать своих объятий. И потом долго бежала за подводой.
Из призывников Пермской и Свердловской области был сформирован целый батальон. Подцепили паровоз с западной стороны вагонов, это означало, что едем мы на запад. Но тут финская война закончилась... Ночью повезли нас в Супросль, что в двенадцати километрах от Белостока (Белоруссия). Раньше в Супросле был огромный женский монастырь. При наступлении немцев на Польшу и при освобождении Западной Белоруссии от польских панов монастырь был разрушен и монахини искали приют кто где. Прямо в монашеском корпусе были оборудованы для нашей роты двухэтажные нары. В роте было двести человек, а обогревалось всё помещение одной печкой. Спали впритирку друг к другу, укрываясь поверх одеял шинелями. В монашеском корпусе я чувствовал такую намоленность, такую благодать, что странно было и неуместно видеть здесь шинели и будёновки. Хотелось молиться в этом монастыре и умиляться сердцем, но повседневная жизнь от молитвы отстояла как северный полюс от южного. Я заметил, что верующие люди в подобных местах чувствовали себя очень хорошо, благодатно, как сказала бы мама. А вот атеисты – наоборот. Они становились как-то ожесточённее сердцем и часто конфликтовали.
Так, после первой же ночи парни, с вечера насмехавшиеся над монастырём и монахинями, к утру устроили скандал. Напустились с руганью на бывшего учителя Осинского района Чекменёва за то, что он храпел ночью и скрипел зубами. Стали требовать у старшины убрать его от них. Узнав, в чём дело, я и мой сосед решили взять Чекменёва к себе и положить его между нами. Он был нам очень благодарен. А я долго не мог взять в толк, как можно скандалить из-за того, что человек невольно храпит. Перед сном я, как обычно, почитал про себя привычные молитвы и спал совершенно спокойно, никакой храп мне не мешал.
Наутро наш старшина Сергеев выстроил роту и каждому задал вопрос, кем он работал до призыва в армию. Узнав, что я был директором, усмехнулся, проворчал негромко: «Щас вас, интеллигенцию, белоручек, перевоспитывать будем, труду учить». Вызвал из строя на два шага вперёд двух директоров: меня и директора опытной сельскохозяйственной станции Карагайского района. После громких слов «Ха-ха, два директора!» был отдан приказ: взять тряпки в каптёрке и образцово помыть казарму. Площадь была очень большая, а вода ледяная. Но мне было совсем нетрудно мыть пол, я и дома его часто мыл, берёг свою любимую Галинку. Было немножко смешно, что старшина хотел испугать меня такой работой и решил, что я белоручка.
Пока мыл, вспоминал, как пахал в поле один и как руки мои были в крови от лопнувших мозолей, как дрожали и подкашивались когда-то ноги от напряжённого труда. Так что мытьё казармы мне показалось чуть труднее утренней зарядки. Мыли часа два, под нары приходилось заползать по-пластунски. Мой напарник к физическому труду привык меньше, видимо, пол мыть ему не приходилось, тряпку выжимать он явно не умел и сильно испачкался: следы грязной воды были у него на рубашке и на лице. Я посочувствовал парню и предложил ему потихоньку отдохнуть, а сам быстро домыл казарму. Пришёл старшина и успел заметить, что мою я один. Окинул взглядом покрасневшее грязное лицо и грязную рубаху моего напарника, недоверчиво посмотрел на меня: я почти не запачкался и даже не запыхался. Придирчиво осмотрел пол и глянул на меня уже по-другому – с уважением.
...Служба продолжалась. В июне – выезд на берег реки Неман в семи километрах от Каунаса. Тактика, спецтактика, огневая и физподготовка в роскошном сосновом бору. Двадцать первое июня 1941 года. Вернулись с занятий поздно вечером. Вместо бани, как и раньше, река Неман. Вечером – кино «Чапаев». Затем дежурный по лагерю командует: «Отбой!» Тихий разговор в палатках и голос дежурного: «Спать, спать, товарищи!» Лагерь заснул богатырским сном.
А в пять утра мощные звуки разрывов бомб в стороне Каунаса. Через пару минут – мощный голос бегущего по лагерю дежурного: «В ружьё!» Построились в считанные минуты. Тревожная команда: «Ликвидировать лагерь! Приготовиться к маршу!» Всё, что не представляло ценности, пошло в костёр тут же, вблизи лагеря. Роты и технические подразделения дополучают боеприпасы. Поданы машины в Каунас. Нам навстречу – другие, открытые машины, а в них израненные пограничники. Они приняли первый удар на себя. Сердце билось тревожно: беда. Так началась война.
Приехали в казармы. Меня зовут к телефону, подбегаю – старший политрук кричит в трубку: «Во дворе штаба автомашины для эвакуации семей. Забери мою жену, отправь её в тыл, а я не могу с ней даже проститься!» Квартира политрука была в соседнем квартале. Бегу туда.
А нужно сказать, что у политрука нашего жена была женщина очень гордая и своенравная. Ходили слухи, что она мужа под каблуком держит и, вообще, так называемая феминистка. О правах женщин любит потолковать и о равенстве полов. Несколько раз я встречался с ней мимоходом, смотрела она обычно на мужчин свысока, как-то насмешливо. Мне это всегда непонятно было. Что означают эти женские права? Я твёрдо знал, что моё право как мужчины – брать на себя всё самое тяжёлое, защищать жену и вообще женщин от трудностей и опасностей.
Прибегаю в квартиру. Стучу, а мне сразу не открывают. Жена политрука так растерялась, что ключ в обратную сторону вертит, замок заклинило, дверь не открывается. Кое-как через дверь успокоил её, медленно и тихо сказал, как дверь открыть. Слава Богу, получилось. Зашёл и вижу, что феминистка наша дрожит от страха, свысока смотреть и не думает, а, наоборот, вцепилась в меня дрожащими пальцами и плачет. А была она в положении. Так мне жалко её стало.
Быстро собрал чемодан её, положил всё необходимое, на мой взгляд. Надо идти, а у неё ноги подкашиваются. «Голубушка ты моя, всё хорошо будет!» Подхватил её на руки, понёс к машине вместе с чемоданом. А она плачет, всё плечо у меня мокрое стало. Бедные наши женщины! Война – не женское дело. Усадил её в машину, по голове, как ребёнка, погладил. И пошла машина с женщинами и детишками в тыл, даже не успели многие с мужьями попрощаться.
Подготовила Ольга РОЖНЕВА
(Окончание в следующем выпуске)
 | назад |
| вперед |  |
