ПОДВИЖНИКИ
СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРО
230 лет назад родился «святой доктор» – Ф. П. Гааз
Малое дело Фёдора Петровича
...Среди партии ссыльных шёл высокий старик, одетый по моде минувшего царствования. На нём был фрак с Владимирским крестом в петлице и кружевным жабо – ветхим, пожелтевшим, но тщательно разглаженным, короткие чёрные панталоны и башмаки с большими железными пряжками. Так одевался он летом, зимой же облачался в волчью шубу и порыжелые сапоги. Единственной его уступкой моде стал отказ от парика – волосы его были коротко острижены.
Привычка провожать несчастных была у него давней. Иногда прощался он с ними на выходе из Москвы, расцеловав и одарив Евангелием или иной душеполезной книгой. Но случалось – не всё было сказано, безутешен был собеседник, и тогда старик шёл с ним рядом много вёрст и всё что-то говорил с немецким акцентом, пока не светлело лицо заключённого. «Это же Фёдор Петрович, святой доктор», – перешёптывались идущие навстречу москвичи.
* * *
Прежде революционеры, а ныне новые борцы за права граждан учат нас, как переделывать мир. Они находят смешное и что-то в высшей степени наивное в том, чтобы отремонтировать крышу одинокой старухе, подать нищему... «Нужно менять систему!» – призывают они, и время от времени делают это, придя к власти. Тогда всё вокруг становится ужасней прежнего. Отчего так? Жизнь сплетена из малых деяний отдельных людей. Если их убедить в том, что деяния эти ничего не значат, – воля ослабеет и зло проделает огромные бреши. Именно христианство познакомило мир с понятием личности; спасись сам, и вокруг спасутся тысячи, – учат нас святые.
В случае с доктором Гаазом мы можем воочию наблюдать, сколь много способен совершить человек, неотступно добивающийся своего. В тюремном деле он совершил переворот. Не имея никакой власти, смог успеть больше (как писал председатель Петербургского тюремного комитета Лебедев), «чем после него – все комитеты и лица, власть имевшие». Добрая память о докторе плодоносит вот уже более полутора веков после его смерти. Мир знает немало филантропов, самоотверженных слуг человечества, среди которых Фёдор Петрович – звезда первой величины.
Почему она воссияла именно в России? На это каждый отвечает по-своему.
«Душевная щедрость русского народа, его глубокая вера произвели на свет множество святых примеров удивительного отношения к людям», – говорят одни. «Россия жестока и несчастна, – отвечают им другие. – Где ещё святость, доброта способны найти такое широкое поле для деятельности? Там, где всё обустроено, благотворительность поставлена на твёрдую ногу, где нет злоупотреблений, святому делать нечего».
Соглашаясь с одними, трудно оспорить других. Но доктор Гааз не был миссионером, устремившимся в Россию, чтобы её облагодетельствовать. Не искал он здесь и богатства – блестящий врач, получивший в Гёттингене звание доктора медицины, он мог процветать и на родине. Но бежал из Европы, потому что она стала тесна для великого сердца, бежал в поисках любви. А за любовь нужно платить горечью, болью. Просто некоторые не умеют без неё обходиться. И растут, достигая Неба. Для таких людей и предназначена наша земля.
Из Германии – в Россию
Родился он 24 августа 1780 г. близ Кёльна, в старинном городке Мюнстерейфеле. Семья его была католической. Дед Гааза был доктором медицины, отец – небогатым аптекарем, сумевшим дать своим сыновьям хорошее образование. Двое старших стали священниками, двое младших пошли по судебной части. Дочерей тоже пристроили – всех, кроме Вильгемины, но оно было и к лучшему. Много лет она присматривала за доктором Гаазом в Москве, а после вернулась в Германию, чтобы заменить племянникам их умершую мать.
Дружная была семья у доктора Гааза, которого до приезда в Россию звали Фридрихом Йозефом. В молодости он, кроме медицины, изучал философию и много лет состоял в переписке с Шеллингом, знал несколько древних и современных языков, математику, физику, всю жизнь интересовался астрономией, время от времени покупая старые телескопы. На новые денег не было – всё тратил на помощь больным.
В Москву попал он вот при каких обстоятельствах. В Вене доктор Гааз вылечил от мучительной болезни глаз княгиню Репнину. От неё отступились уже даже опытные доктора, и тем удивительней казалось искусство молодого врача. Уговорить его отправиться в Россию было нетрудно, и дело не в обещанном покровительстве и немалом жалованье. «Необъяснимое, но невыносимое беспокойство гнало меня прочь из Вены», – писал Фридрих дяде, добавляя, что, если бы не предложение княгини, он поступил бы в Русскую армию в качестве полкового врача.
Что его к нам влекло? Думается, на то была воля Божия. Объяснение это затёрто от частого употребления, но в случае с доктором Гаазом наполнено живым смыслом. Тому, кто имеет чуткое, верующее сердце, Господь помогает исполнить его предназначение.
* * *
После нескольких лет успешной частной практики Гааз был назначен старшим врачом Павловской больницы. Сама императрица Мария Фёдоровна сочла его достойным стать главным доктором в этом заведении; «что же касается до того, что он российского языка не умеет, то он может оного выучить скоро, столько, сколько нужно будет по его должности, а между тем с нашими штаб-лекарями он может изъясняться по-латыни».
Потом была война с Наполеоном, в которой Гааз принял участие в качестве военного врача. В Москву вернулся два года спустя, по пути заехав на родину. Там он застал умирающего отца и похоронил его. Мать и братья упрашивали Гааза остаться в Германии, но Фридрих уже стал Фёдором Петровичем, ответив, что слился душой с русским народом, понял и полюбил его. Сестра Вильгемина долго не могла в это поверить. Писала в Германию: «Фриц придерживается ясности и правды. Как бы он ни защищал русских, их характер всё же должен быть ему ненавистен. Высокомерие, недоверчивость, неискренность и претенциозность – их отталкивающие свойства. Сомневаюсь поэтому, чтобы я когда-либо подружилась с ними». Из этих строк ясно, что, не сумев переубедить брата, сестра вынуждена была предаваться мечтаниям, что однажды он, в силу своей честности, разочаруется в русских. Дождаться этого ей так и не удалось.
На её глазах преуспевающий модный врач впадал в бедность, всё имение истратив на помощь бедным и заключённым. За первые несколько лет он сумел заработать достаточно, чтобы купить дом в Москве, имение близ древней столицы, суконную фабрику. Ездил, по тогдашней моде, цугом – в карете, запряжённой двумя парами белых лошадей (у него был один из лучших выездов в городе) и дослужился до чина надворного советника. В городе Гааз считался не только лучшим, но и самым добрым врачом, женщины и дети его обожали, отцы семейств относились с благоговением. От клиентов, естественно, не было отбоя.
Разорение и путь к славе начались для Гааза одновременно. Это случилось с ним на пятом десятке лет жизни. Что-то перевернулось в этой благородной душе.
Главный врач Москвы
Вот история, которая предшествовала преображению Фёдора Петровича. 14 августа 1825 года доктор Гааз получил место штадт-физика, то есть главного врача Москвы. Его предшественник был смещён «вследствие вопиющих злоупотреблений», но в первые же дни после назначения Фёдор Петрович обнаружил, что это обвинение ложно. Дело в том, что в ведении главного врача находились 30 госпиталей и больниц, а также запасная аптека, снабжавшая медикаментами армию в 300 тысяч человек. Почва для воровства была самая благодатная, а состояние дел – крайне запущенное. Поэтому любой честный человек, встав главой этого хозяйства, оказывался жертвой непрерывных атак со стороны как лихоимцев, с которыми он боролся, так и «правдолюбов».
Попытка защитить предшественника оказалась безуспешной. И тогда доктор Гааз начал отсылать коллеге, небогатому врачу, своё жалованье. Вскоре полетели жалобы и доносы уже в адрес Фёдора Петровича. Так, медицинский инспектор Добронравов, вдруг воспылав патриотизмом, возопил, что «конторе неизвестно, какими путями достиг, будучи иноземцем, доктор Гааз чинов».
Это было ничтожнейшее из обвинений. Доносы шли беспрерывным потоком. Например, спасая лекарства от сырости, Гааз потратил полторы тысячи рублей на ремонт здания, где они хранились. И без малого двадцать лет потом доказывал, что не пустил средства по ветру. Доказал.
В общем, должность штадт-физика ему пришлось скоро оставить. Это было не то место, ради которого он готов был терпеть жестокие нападки. Но в какой-то степени оно подготовило его к будущим испытаниям.
Не был – будешь, был – не забудешь
Об улучшении жизни тюрем у нас начали задумываться ещё в XVIII веке, но многократные царские указы оставались лишь на бумаге. Требовались люди, способные совершить прорыв в этой области. Но людям с мягким сердцем надзор за преступниками нигде и никогда не поручался.
Выбитые стёкла в тесных вонючих камерах не вставлялись годами. Не было отхожих мест, народ спал вповалку, в невообразимой тесноте на земляном или каменном полу. В их лохмотьях кишели насекомые, но иные не имели даже лохмотьев, пребывая нагими. Дети и старики, лишь заподозренные в преступлении, находились рядом со злодеями. Распутницы сидели вперемешку с девицами, наказанными за сущую безделицу, заразные больные – со здоровыми. Иных забывали, и они десятилетиями ждали суда. Чем и как лечили арестантов, можно себе представить. А. Ф. Кони писал, что в 1827 году в больнице московского губернского замка для «утишения» крика сошедшей с ума арестантки ей вкладывали в рот деревянную распорку.
Не лучше был этап в Сибирь. Особенно страшен он был для ссыльных, то есть людей, не совершивших какого-то определённого преступления. Например, сослан был за бродяжничество и отсутствие документов святой Фёдор Кузьмич, под именем которого скрывался, быть может, император Александр Благословенный. Ссыльных «нанизывали» на прут, по восемь-десять человек. Их руки были закованы в железные наручни, железо которых невыносимо накалялось летом, а зимой служило причиной обморожений, не говоря о ранах, которые легко было получить при соприкосновении плоти с металлом. Это были совершенно разные люди: сильные и слабые, высокие и низкорослые, и они постоянно мешали друг другу, сбивались с шагу, изнемогали, сердились друг на друга.
Между тем настоящие преступники – каторжники – шли рядом, пусть и в тяжёлых кандалах, но поодиночке, на зависть остальным.
Со всем этим и столкнулся, к своему ужасу, доктор Гааз, после того как в 1829 году в Москве открылся Попечительный комитет о тюрьмах. Московский генерал-губернатор князь Д. В. Голицын едва ли предполагал, приглашая туда своего доброго друга Фёдора Петровича, к чему это приведёт, на что он его обрекает. Доктор был не просто потрясён, а раздавлен, столкнувшись со страданиями тысяч людей.
Холера
Летом 1830 года в Москве разразилась эпидемия холеры. Сначала она свирепствовала в Астрахани, затем в Саратове. В первопрестольной с ужасом ждали её приближения. Многие бежали из города. Надежда была на то, что холода настанут раньше, – с их наступлением болезнь обычно прекращалась. Но холера добралась до Москвы уже в сентябре. Закрылись фабрики, люди умирали тысячами, а в это время шли споры, как бороться с эпидемией. Некоторые считали, что она очень прилипчива, переходит с человека на человека. Фёдор Петрович объяснял, что распространяется болезнь прежде всего через воду, потому бояться друг друга не нужно – это не чума. Не нужно сеять панику, возбуждать ужас и уныние, а вместо этого должно обеспечить хороший уход за больными.
Он возглавлял одну из временных больниц, созданных для борьбы с эпидемией, и заведовал регистрацией заболевших. Кроме того, навещал заболевших по всему городу. Причём в это время произошёл эпизод, который биографы Гааза как-то пропустили, – Фёдор Петрович сам перенёс холеру.
– Мы каждый день должны теперь ждать смертного часа, – сказала ему сестра.
– Да, – ответил доктор, – так оно и есть.
Отлежаться ему не давали. «В 5 часов утра его позвали, – писала Вильгемина, – и я увидела его снова только в два часа пополудни, пока он пил чай, и примерно до шести часов, когда он пообедал; через полчаса выехал снова и вернулся домой в половине второго ночи, а в ту же ночь его ещё два раза будили, но он никуда не поехал».
Даже здоровый не выдержал бы такого режима, а он был близок к смерти. «Никуда не поехал» означает, что силы оставили его полностью. Тем не менее потом снова поднялся и отправился спасать людей.
Вдруг пришло сообщение: царь Николай Павлович едет в Москву поддержать и воодушевить измученных, испуганных жителей. Фёдор Петрович был против, но государь всё же приехал. «На площадях сбегались толпы, кричали “ура”, – писал Л. Копелев, – некоторые становились на колени, женщины плакали... “Ангел наш... Спаси тебя Боже!” Царь в тёмно-зелёном армейском сюртуке и шляпе с плюмажем приветливо поднимал руку в снежно-белой перчатке».
Когда эпидемия прекратилась, многие были награждены за ревностную и усердную службу. Гааза среди отмеченных наградами не было.
* * *
Из-за холеры пересыльные тюрьмы решено было перенести за город. Место выбрали на Воробьёвых горах, где сейчас стоит Московский университет. Когда-то здесь император Александр Благословенный захотел построить храм Христа Спасителя по обету, данному в 1812 году. Архитектор Витберг задумал нечто грандиозное. Но, «неопытный в жизни, доверчивый и непрактичный», он, со слов А. Ф. Кони, сделался жертвой хищничества подрядчиков, был отдан под суд и сослан в Вятку. Работа на Воробьёвых горах была брошена, и от обширного предприятия остались различные постройки, начатые стены, мастерские, казармы для рабочих, кузницы и т. п. Их-то и решено было приспособить к устройству пересыльной тюрьмы. Тюрьма вместо храма – кто ж выдумал такое? Но о тюрьме этой вспоминается ныне прежде всего в связи с деятельностью доктора Гааза.
Слово и дело
Небольшую церковь там всё-таки построили. За много лет Фёдор Петрович не пропустил, кажется, ни одной литургии, стоя с арестантами. По его просьбе, уваженной святым митрополитом Филаретом, здесь каждое воскресенье читалась проповедь. Фёдор Петрович верил в слово, прежде всего христианское, не меньше, чем в дело. Он распространял книжки Евангелия и свою «Азбуку благонравия», где выдержки из Священного Писания сопровождались объяснениями и советами. Вот, например, совет избавиться от грубости и брани. Непозволительно, – объяснял Фёдор Петрович, – употреблять такие слова, как «дурак, пустой человек, бессовестный, негодяй, злодей, проклятый, дьявол, чёрт... и тем более так называемые скверные слова, коих нельзя уже и написать».
После службы доктор обходил камеры арестантов, внимательно выслушивая несчастных. Для любого человека это благо, а когда он в таком положении, когда кажется, что весь мир против него, – это просто счастье. Заключённые ждали Фёдора Петровича как праздника. Верили, что сможет чем-то помочь, и даже сложили про него поговорку: «У Гааза нет отказа». Самые закоренелые разбойники взирали на него с почтением, какого не испытывали ни к кому с младых ногтей. Доверие к нему было именно детским. Если в Москве многие воспринимали его как чудака, то арестанты видели доброго, но строгого отца. Садиться себе на шею он им не позволял, но на искренность отвечал лаской, утешал как мог, а просьбы старался исполнять во что бы то ни стало.
Так, он на неделю задержал под видом больного ссыльного, жена которого только что родила и не могла поспеть за супругом; он дозволил трём арестантам, шедшим в каторгу, из которых один занемог, дожидаться в течение недели пришедших с ними проститься жены, дочери и сестры... Боролся за то, чтобы не разлучали двух любящих сестёр, одна из которых заболела. А ещё удержал доктор Гааз в стенах своей больницы двух ссыльных крестьян, обременённых жёнами и младенцами. Дело в том, что из деревни пришла весть, что мир решил купить лошадь для этих семейств, чтобы облегчить им тяготы пути. Это лишь несколько случаев из тысяч.
Больница на 120 коек, которую Фёдор Петрович основал в тюрьме, всегда была забита до отказа. Легко ли ему это давалось? Нет, те, кого он благодетельствовал, растворялись где-то за горизонтом. А враги оставались в Москве, умножаясь. Что он отступал от закона, об этом знали все. Но не все желали это понять. На доктора непрерывно писали доносы, вспыхивали и долго потом тлели страсти.
«Прощание господина Гааза даже сопровождается целованием с преступниками», – в ярости писал в 1838 году главный противник Фёдора Петровича генерал Капцевич. Пётр Михайлович Капцевич был удивительным человеком: отличился в боях под Бородино и одним из первых ворвался, несмотря на сильную контузию, в Лейпциг; будучи генерал-губернатором Западной Сибири, стал там выдающимся преобразователем. Заботливый к солдатам и ссыльным крестьянам, Капцевич вдруг попал в опалу – был назначен командиром корпуса внутренней стражи. Это был сокрушительный конец его карьеры. И он не то чтобы озлобился, но словно высох душой. С доктором Гаазом они так и не сошлись.
«Батюшка, милостивец...»
Однажды метельным зимним вечером Гааз шёл проведать больного. Внезапно из переулка вышло несколько мужиков с физиономиями, не внушающими оптимизма.
– А ну, скидывай шубу и шапку, да поживее. И мошну давай. Пикнешь – придавим.
– Отдать вам шубу? Хорошо. Я вижу, вы все плохо одеты. И деньги отдам. Но прошу об одной милости. Я доктор. Спешу к больному. Без шубы я к нему не дойду. Идёмте вместе. У ворот всё отдам.
Один из разбойников зло хохотнул и взмахнул дубинкой, но другой, постарше, удержал его, подошёл вплотную, всмотрелся:
– Братцы! Да это же Фёдор Петрович! Батюшка, милостивец, да кто же тебя обидеть посмеет! Прости Христа ради. Идём, батюшка, мы тебя проводим. Ничего у тебя не возьмём.
Примерно так описал эту сцену писатель Лев Копелев, чтобы показать, какую любовь заслужил доктор Гааз своими трудами в пользу заключённых.
Он оставил свою доходную врачебную практику и продал всё, что имел. В тюремной больнице у него были две крохотные комнаты, очень скромно обставленные. Имелся стол, старая железная кровать, на стене – Распятие, копия «Мадонны» Рафаэля. Ещё там хранилась небольшая коллекция шкатулок и старых телескопов. В помощи он никому не отказывал, но денег не брал. Вместо этого предлагал бросать в специальную кружку, кто сколько сможет дать. Великолепную четверню сменил комичный экипаж, видя который, мало кто в Москве мог удержаться от улыбки (шутили, что доктору Гаазу, его кучеру и лошадям не менее 400 лет!). Тащили его две клячи, которых по старости обрекали на убой. Фёдор Петрович их выкупал, а когда лошадка совсем уж дряхлела, оставлял её у себя доживать век, а сам вновь отправлялся на бойню, за следующей. Однажды ему подарили новую пролётку и двух прекрасных коней. Они были проданы мгновенно, а деньги ушли на бедных.
* * *
Одним из главных деяний Фёдора Петровича стала борьба с помянутым железным прутом, на котором волокли ссыльных. Фёдор Петрович добивался, чтобы прут заменили на лёгкие кандалы. Однажды губернатор Сенявин, приехав по какому-то делу к Фёдору Петровичу, застал его непрерывно ходящим взад-вперёд по двору, под аккомпанемент какого-то лязга и звона. Гааз с крайне утомлённым видом что-то сосредоточенно считал про себя. Оказалось, что он велел заковать себя в свои «облегчённые» кандалы и прошёл в них расстояние, равное первому этапному переходу от Москвы до Богородска. Хотел понять, каково это – идти в таких кандалах. Здесь вспоминается, как Царь-мученик Николай похожим образом испытывал новое солдатское обмундирование – в полной выкладке отмахал немалый путь. Это потрясающий по своей простоте метод: хочешь понять другого человека – испытай на себе его тяготы.
Капцевич буквально восстал против затеи Фёдора Петровича, полагая, что тот безразличен к солдатам. А ну как ссыльный в новых кандалах убежит, как солдату тогда отвечать?! Единственное, на что он согласился, – прут был заменён цепью, но это мало что меняло. Руки ссыльных по-прежнему увечились, они брели тысячи вёрст, мешая друг другу. Князь Голицын по просьбе Гааза в особой записке, поднесённой Государю, описал мучения ссыльных, но Капцевич был неумолим. Тогда князь воскликнул: «Ладно, вы там у себя в Петербурге делайте что хотите, а у себя в Москве я стану поступать по совести». Кузница, оставшаяся от Витберга, была приспособлена для перековки арестантов. Отправиться в Сибирь через Москву стало большой удачей, доступной, главным образом, жителям 23 губерний Центральной России. В народе облегчённые кандалы назвали «гаазовскими».
Лгут те, кто говорит, что система им мешала творить добро, что система заставляла, превращала их в послушных исполнителей. Заключённые времён репрессий прекрасно знали, в какой тюрьме начальник человечный и порядочный, а где – холодный негодяй. Одни правила, законы, распорядки, а разница огромна.
* * *
Вот как выглядел северный коридор Бутырской тюрьмы, пока его не коснулась рука доктора Гааза. «В маленьких, скупо дававших свет окнах не было форточек; печи дымили; вода получалась из грязных притоков Москвы-реки; в мужских камерах не было нар; на ночь в них ставилась протекавшая и подтекавшая «параша»; не было никаких приспособлений для умывания; кухни поражали своею нечистотою... в углах камер, у стен с облупленною штукатуркою, покрытых плесенью и пропитанных сыростью, вырастали грибы...»
Что стало после?
«Чистые, светлые камеры с нарами, которые поднимались днём, с окнами втрое шире прежних, были выкрашены масляною краскою; были устроены ночные ретирады и умывальники, вырыт на дворе собственный колодезь и внутри двора посажены тополи, по два в ряд, “для освежения воздуха”».
Что стояло за этим преображением Бутырки? Гааз по нескольку раз в день приезжал туда, платил рабочим свои деньги, чтобы они не бросали некоторых работ в выходные; лазил по лесам, рисовал, рассчитывал, спорил, объяснял. Он всегда исключительное внимание уделял деталям, зная, что из них созидается целое. Рядом с тюрьмой доктор устроил приют для детей заключённых. Арестанты знали: с детьми всё в порядке. Это умягчало душу и примиряло с Богом. И как-то всё ладно, хорошо и дёшево выходило. Сегодня работы по переустройству Бутырки обошлись бы в такие немыслимые миллионы, что не выбить из казны вовек. Но что невозможно безликости, доступно человеку, в сердце которого обитает Бог.
* * *
И это влекло к Фёдору Петровичу многих. Поддерживал его не только князь Голицын. Евангелия ему дарили для арестованных петербургские купцы, неизменно поддерживали друзья – камергер Львов и гражданский губернатор Олсуфьев. Львов, как и купец Рахманов, были главными помощниками и покровителями Фёдора Петровича, старались выручать его в спорах с начальством и помогали ему, когда нужны были деньги для выкупа детей ссылаемых крепостных; Львов истратил на школу и больницы для заключённых почти всё своё состояние. Фёдор Васильевич Самарин ежегодно давал 400 рублей для выкупа детей высылаемых крепостных, были и другие помощники.
Один из них – чиновник – вспоминал, как доктор Гааз вызволял невинно осуждённых. Однажды, за год до смерти, пришёл к нему за справкой, но оказалось, что не хватает выписки из полицейской части, которая находится на другом конце города. Доктор ничего не сказал, поклонился и вышел, а на улице в это время творилось невесть что – ливень, буря. Через три часа Фёдор Петрович возвращается с нужной бумагой и с ласковой улыбкой передаёт её. Так он бился за каждого человека. Каждого! А чиновник после этого случая преобразился, к просьбам помочь ему навести справки, помочь с документами относился так, будто «святой доктор» лично просит его об этом.
Помнить о Христе
Человеку порядочному, склонному к добру не уступить Гаазу было трудно. А он умел убеждать, не щадя себя, жертвуя гордостью, всем, когда нужно было спасти человека. Как уже было сказано, в своей больнице на Воробьёвых горах, равно как и в Бутырской, он скрывал не только больных. И вот однажды приезжает сам царь, которому доносят: Гааз прячет у себя ссыльного раскольника-старовера. «Что это значит?» – спросил государь. О том, что было дальше, читаем у Кони: «Вместо ответа Фёдор Петрович стал на колени. Думая, что он просит таким своеобразным способом прощения за допущенное им послабление арестанту, государь сказал ему: “Полно! Я не сержусь, Фёдор Петрович. Что это ты? Встань!” – “Не встану!” – решительно ответил Гааз. “Да я не сержусь, говорю тебе... чего же тебе надо?” – “Государь, помилуйте старика, ему осталось немного жить, он дряхл и бессилен, ему очень тяжко будет идти в Сибирь. Помилуйте его! Я не встану, пока вы его не помилуете”... Государь задумался... “На твоей совести, Фёдор Петрович!” – сказал он наконец и изрёк прощение. Тогда, счастливый и взволнованный, Гааз встал с колен».
Друзья Фёдора Петровича вспоминали, что было затем.
– Вы, Фёдор Петрович, – сказали ему, – этим, пожалуй, заповедь нарушаете: «Не сотвори себе кумира». Вы ведь не только перед Государем и перед губернатором на коленки вставали. Говорят, вы не то перед начальником тюрьмы, не то перед командиром инвалидов так же преклонялись: упрашивали, чтобы какую-то арестантскую семью не разрушали, чтобы дитё у матери не отняли...
– Вы говорите: «Становиться на колени перед человеком унизительно... есть нарушение заповеди!» Унизительно бывает просить на коленях милостей для себя, своей выгоды, своей награды, унизительно молить недобрых людей о спасении своего тела, даже своей жизни. Это может быть очень унизительно, даже если проситель сидит или прямо стоит. Но просить за других, за несчастных, страдающих, за тех, кому грозит смерть, не может быть унизительно – никогда и никак.
Эта была та самая святая дерзость, которая проистекает от великого смирения и огромной любви, которой Фёдор Петрович смог покорить сердце митрополита Московского Филарета.
Губернский стряпчий Ровинский описал спор между святым владыкой и «святым доктором». Митрополит за многие-многие годы чрезвычайно устал от бесчисленных ходатайств Фёдора Петровича. «Вы всё говорите, Фёдор Петрович, – не выдержал наконец владыка, – о невинно осуждённых... Таких нет. Если человек подвергнут каре, значит, есть за ним вина». Темпераментный Гааз вскочил со своего места. «Да вы о Христе позабыли, владыко!» – воскликнул он, ужаснувшись, и напомнил евангельское событие – осуждение Невинного. Все, кто был в помещении, застыли. Но глубина ума Филарета была равносильна сердечной глубине Гааза. Он поник головой и замолчал, а затем, после нескольких минут томительной тишины, сказал: «Нет, Фёдор Петрович! Когда я произнёс мои поспешные слова, не я о Христе позабыл – Христос меня позабыл!..» – благословил всех и вышел.
С этого момента владыка – хотя вслух это не высказывал, но о том можно судить по его поведению, – воспринимал католика Гааза как своего. Они стали братьями во Христе – два старых москвича, столь различных и по религии, и по происхождению. Святая русская столица с её духом, ныне утраченным, её намоленностью, ныне развеянной, сблизила и породнила их. Станет ли вновь Москва Москвой, пусть не скоро, когда-нибудь? Бог весть.
Юродивый?
Нужно сказать, что всякого рода гордая публика, любящая попинать Россию, с большой горячностью откликается на описания тюремных безобразий, на то, как третировали Гааза чиновники. Но ведь не они одни. Поразительно, но не питал к доктору никакого уважения Лев Толстой. «По-моему, такие филантропы, как, например, доктор Гааз, о котором писал Кони, не принесли пользы человечеству», – заявил он однажды. Вот как пояснил эти слова сам Кони:
«В апреле 1898-го мне пришлось иметь спор со Львом Николаевичем по поводу Фёдора Петровича Гааза, которого он упрекал в том, что он не отряс прах с ног своих от тюремного дела, а продолжал быть старшим тюремным врачом. В конце концов, однако, он согласился со мною в оценке нравственной личности святого доктора».
Насчёт «согласился» – это не более чем иллюзия.
– Какого мнения вы о Гаазе? – спросили однажды Льва Николаевича снова.
– Кони выдумал, – ответил тот. – Преувеличение. Это был ограниченный человек.
Говоря о святой дерзости доктора Гааза, трудно не вспомнить другого целителя – праведного Иоанна Кронштадтского. Насколько они были схожи с Фёдором Петровичем, настолько различны с изобретателями новых «евангелий». Кто такой Гааз для этих гордых людей? Изобретатель кандалов. Одиночка, который, вместо того чтобы перевернуть мир, пытался помочь немногим. Тысяч двести успел облагодетельствовать. Ничтожная цифра. Толстой стал гением благодаря способности видеть, различать детали, но постепенно начал мыслить масштабами человечества, и дар его оставил. Как жаль этого человека! Огромное дарование – и бешеная гордыня. «Мне кажется, Толстого мало любили, – писал Василий Розанов, – и он это чувствовал. Около него не раздалось при смерти, и даже при жизни, ни одного “мучительного крика вдруг”, ни того “сумасшедшего поступка”, по которым мы распознаём настоящую привязанность. “Всё было в высшей степени благоразумно”; и это есть именно печать пошлости».
Смерть «Божьего человека»
|
Среди последних детищ Гааза – Полицейская больница, расположенная неподалёку от нынешнего Курского вокзала. На неё он истратил, по всей видимости, остатки состояния. Это было место, куда свозили бесприютных – замёрзших, покалеченных экипажами, бездомных стариков и сирот. Утешение и уход, по мнению Фёдора Петровича, имели для их исцеления громадное значение, не меньшее, чем лекарства или операции. Заботиться о теле и не заботиться о душе? Ему это казалось безумием.
Выхаживал он больных самозабвенно. Рассказывают, как однажды в больницу привезли крестьянскую девочку, умиравшую от волчанки. Страшная язва на её лице была настолько уродлива и зловонна, что в помещение, где находилась эта одиннадцатилетняя мученица, не мог войти никто, даже родная мать. И только доктор Гааз ежедневно подолгу сидел у её постели, целовал девочку, читал ей сказки и не отходил до тех пор, пока она не умерла.
Персонал больницы подбирался соответствующим образом. Равнодушных не держали. Престарелых после выписки старались устроить в богадельни, детей пристраивали в хорошие семьи, людей, оказавшихся в Москве по случаю, снабжали деньгами, чтобы они могли добраться до дому. За девять лет здесь было вылечено более двадцати тысяч бедняков.
Сюда любил заезжать святитель Филарет, одаряя Фёдора Петровича просфорками. Со временем общего у них становилось всё больше. Доктор Гааз очень любил праздновать православную Пасху. Христосовался со всеми, дарил арестантам и знакомым пасхальные яйца, угощал куличами и пасхами. Он пропитался православием – и пропитал его собой.
Влияние Фёдора Петровича на русских христиан огромно. Так происходит соединение во Христе, а экуменические диалоги и всяческие рассуждения рядом с этим – жалкая пародия. Когда Фёдор Петрович заболел, священник Полицейской больницы Алексей Орлов помчался к владыке за разрешением отслужить молебен о здравии: можно ли отслужить православный молебен за католика? Святитель ответил: «Бог благословил молиться за всех живых».
Гаазу стало легче. Он успел объехать тюрьмы. Все надеялись увидеть его ещё не раз, ведь как без него?..
Митрополит навестил друга, чтобы повидаться в последний раз. На столе лежало завещание: «Нужно внимать нуждам людей, заботиться о них, не бояться труда, помогая им советом и делом, словом, любить их, причём чем чаще проявлять эту любовь, тем сильнее она будет становиться... Не стесняйтесь малым размером помощи, которую вы можете оказать в том или другом случае. Пусть она выразится подачею стакана свежей воды, дружеским приветом, словом утешения, сочувствия, сострадания – и то хорошо...»
Фёдора Петровича не стало 16 августа 1853 года. В православных московских церквях служили панихиды, горестно звонили колокола. Город осиротел. На похороны пришло двадцать тысяч человек – каждый девятый житель Москвы шёл за гробом человека, которого полюбили всем миром. Мужики крестились, женщины рыдали навзрыд. Поставили дикий камень на могилу и крест. Со временем – оградку из «гаазовских» кандалов.
А потом было открытие памятника во дворе Полицейской больницы (современный адрес – Мечников переулок, дом 5). Это случилось в 1909 году. На нём высекли слова Фёдора Петровича: «Спешите делать добро», и привели к нему детей. Он очень любил детвору, а они – лазить по нему, теребить. Гааз усаживал малюток на колени, смешил и по-доброму, без морализаторства учил добродетелям. Как рассказывает Кони, Фёдор Петрович любил проделывать с детьми шутливое перечисление необходимых добродетелей. Взяв маленькую детскую ручонку, растопырив её пальчики, он вместе с ребёнком, загибая большой палец, говорил: «Благочестие», загибая указательный – «Благонравие», «Вежливость» и т. д., пока не доходил до мизинца. «Не лгать!» – восклицал он многозначительно. «Не лгать, не лгать, не лгать!» – повторял он, потрясая за мизинец руку смеющегося дитяти.
Быть может, один из тех малышей, успевших состариться ко времени открытия памятника, и придумал устраивать возле него детские праздники. И эти дети вырастали, рассказывая уже своим чадам о «святом докторе», о том, как спасал он людей от страданий, лошадей – от убоя, и многие другие истории, которых я не успел коснуться в этом очерке. Его так трудно закончить...
Владимир ГРИГОРЯН
 | назад |
| вперед |  |
