ВЕРТОГРАД
Митрополит Вениамин (Федченков)
ЕВРОПА. ФРАНЦИЯ
К завершению Года Франции в России и России – во Франции
В 1925 году я был приглашён митрополитом Евлогием в качестве инспектора и преподавателя Богословского института – в сущности, возглавить его, хотя официально считался ректором сам митрополит Евлогий.
Париж – красивый город, но ничего чрезвычайного я в нём не нашёл, поэтому и не буду писать об этом. Но народ французский мне весьма понравился. Перебирая в памяти виденные мною страны, я нередко говаривал, что после своей родины и Карпатской Руси мне больше всего нравились сербы, а тотчас же за ними стояли в сердце моём французы. С этими впечатлениями остаюсь и теперь. Что же нравилось мне в них?
Французы – мирный и очень дружелюбный народ. А их деликатное обхождение, вошедшее давно в плоть и кровь, невольно располагает вас к ним. И всегда они весёлые, неунывающие. По природе своей и за долгую свою историю они стали народом интернациональным. Поэтому у них одинаково дружно живётся всем эмигрантам – полякам, итальянцам, а потом и русским. Вы, живя среди них, совершенно не чувствуете себя чужими. Не случайно один из студентов нашего института нарисовал карикатуру на товарища такого рода: едет трамвай, а наш студент снимает сапоги, грязные чулки и развешивает на петли вагона, за которые принято держаться стоящим, а сам разваливается на скамейке заснуть. А внизу надписал: «Чего же стесняться в своём отечестве?»
Да, Франция была для нас почти отечеством. С искренней любовью, благодарностью вспоминаем её. И когда на неё напали немцы, мне было горячо жалко её. Народ живой, жизнерадостный, свободолюбивый. В день взятия Бастилии (14 июля) по всему городу танцы. Также в день святой мученицы Екатерины (7 декабря по н.ст.) портнихи-модистки – катеринки – выходят на улицу, и с ними танцуют и любезничают французы. Святую Екатерину портнихи считают покровительницей своего класса. Ничего подобного нет во всём мире.
Правда, они народ свободных нравов. Я однажды сам видел картину, как в вагонах женщин специально сажают мужчины на колени, целуются. Рассказывают и о более вольных сторонах жизни: в кабаре, ресторанах, кинематографах, «весёлых домах». Но я не заметил чрезмерных фактов. В Америке теперь я видел гораздо больше, чем во Франции. Один из русских писателей напечатал этюд под заглавием «Душа Парижа». Там он излагает свои наблюдения, будто душою этой является женщина. Не знаю, по-моему, весь французский народ такой, а не одни женщины. Некоторые думают иначе, чем я. Нужно, однако, согласиться, что прирост населения во Франции всё больше уменьшается, потому страна нуждается в притоке эмигрантов. Указывалось также и на упадок земледельческих ферм: тяжёлый сельский труд стал неприятен французам. Лёгкая (будто бы) весёлая жизнь в шумных городах тянет их из деревень в центры; фермы иногда забрасывались.
Всё это носило признаки начавшегося ослабления и вырождения народа. Не напрасно же французов в театрах выводят нередко лысыми. Я лично тоже отмечал у них относительно больший процент лысых, чем у немцев, американцев или русских, не говоря уже о неграх, где совсем их нет.
Называли ещё французов «сантимниками», т.е. мелкими мещанами, скопидомами. Но я не замечал это. Причём я считал бы такое свойство души плюсом, а не минусом. Бережливость есть признак здоровой души. Политическая жизнь их за годы, какие я прожил во Франции, состояла в беспрерывной борьбе партий. Но главных было три-четыре, а не восемнадцать, как в Болгарии. Эта борьба тоже свидетельствовала о душевном развале. Одно время она обострилась до уличных революционных восстаний в Париже (в конце 1933 года). Одни элементы были более левые, склонные к социализму, а другие оставались буржуазно-республиканскими. В конце концов взяли первенство социалисты с Блюмом во главе, но скоро они опять должны были уступить свою власть более умеренным партиям, особенно ввиду надвигавшейся войны немцев.
К новой советской власти французы в массах относились скорей сочувственно, но у себя не хотели вводить коммунизм, потому что французы всё же больше собственники в душе и свободолюбивые индивидуалисты в обычной жизни. И потому Деладье пошёл на сговор с Чемберленом и Гитлером, а не с Советским Союзом.
Про армию их всегда говорилось, что она – первоклассная сила. Я, зная общую психологию народа, не доверял этому. А после, незадолго перед второй немецкой войной, я узнал, как один французский офицер открыто признался: «Армия не желает войны!» Это очень важный знак слабости народа. И потому думаю, что проигрыш их в борьбе с немцами объясняется не только преимуществом военной техники последних и не изменою «вождей», как принято говорить, а больше душевною слабостью этого милого народа.
Теперешнее рабство их под немцами, надеюсь, много излечит их от развала. Де Голль и Жиро уже указывают на такое возрождение их. Потопление самими французами своего флота в г. Марселе свидетельствует об оживающей жертвенности французского народа. Почти несомненно, что при появлении союзников на французской земле мы будем свидетелями взрыва патриотизма в этой стране.
Нужно отметить, что французы не только веселы и легкомысленны, но и терпеливы, трудолюбивы. Между прочим, я видел одну замечательную сцену. Грузили с парохода на берег прекрасных лошадей при помощи подбрюшных ремней. Всё шло благополучно. Но одна вороная лошадь билась от испуга и долго не давалась поднять её. Наконец машина подняла её на сажень, а она в воздухе билась и всё же сорвалась на палубу, ободрав себе ногу до крови. И вот тут подошёл к ней француз сержант, лет 40. Как он её успокаивал! Как он её гладил со всех сторон! Потом пролез под её брюхом. И опять гладил. И всё-таки успокоил. Потом поддел ремень и лошадку перенесли через борта. Она хоть и металась опять, но всё же опустили её в воду, и она поплыла к берегу. Всё это продолжалось с полчаса. И я подумал: если бы я был французским генералом и наблюдал эту сцену, я дал бы сержанту медаль «За храбрость и выдержку». Нечего и говорить: этот француз не имел лысины... И сейчас французы терпеливо ждут своего момента... Он близок.
Нужно сказать и о религиозной стороне их жизни. Французов никак нельзя называть безбожниками. Мне пришлось однажды в Париже откровенно говорить с католическим миссионером по этому вопросу. Он дал такие сведения, если только они правильны. По его словам, среди французского населения до 30 процентов совсем не крещены, а из остальных 70 процентов половина «по практике», то есть крещёные, но не практикующие религиозно: не ходят в церковь, не молятся дома, живут как неверующие. И лишь остальные, то есть приблизительно около одной трети населения, являются «практиками», то есть практикующими на деле свою религию. Если это верно, то положение католицизма (протестантов во Франции мало) далеко не радостное в этой стране.
Потом нужно отметить ещё одну особенность и про «практикующих»: в городах из рабочих мало посещающих церковь, а больше из интеллигентного класса и преимущественно женщины. Так мне говорил француз сержант, бывший «комиссаром», то есть представителем своего правительства на русском торговом корабле в Константинополе: «У вас, русских, верующих больше из народа, а у нас, французов, наоборот: рабочий класс более безрелигиозен, интеллигенция более верующая». В сёлах, несомненно, религиозность выше, чем в городах. Однако мне приходилось слышать от одного католического священника, что некоторые деревенские храмы пустуют и потому один настоятель (кюре) иногда обслуживает два-три других прихода. Недостаёт и кандидатов в священники: обычно ученики семинарии набирались католиками из крестьянского сословия, а так как религиозность оскудевает, то меньше и желающих быть священниками. Впрочем, эти сведения и слухи мною недостаточно проверены. Но вот я точно знаю о неоккупированной Франции: теперь храмы даже и в будни посещают усердно, а в праздники и воскресные дни в них даже тесно. Это писала мне старая православная женщина.
Но если признать малорелигиозность французов, то я ни разу не видел никаких публичных безбожных выступлений или озорства. Наоборот, скорее даже можно было подметить уважение к религиозным проявлениям. Между прочим, католическое духовенство во Франции без всякого стеснения носило священническую одежду – длинные подрясники; монахов различных орденов можно встретить, например, в соответствующих рясах, подпоясанных верёвкой, с капюшоном сзади, почти босыми. И никто этому не удивляется, привыкли. Кажется, эта одежда присвоена бенедиктинцам. И вообще ни малейшего гонения на Церковь не было.
Времена Комба (1905 г.) кончились. Прошлая война, когда священники жили и воевали в одних окопах, сблизила, говорят, духовенство с народом больше всяких декретов...
Конечно, в литературе у них свободно выражаются самые атеистические идеи. Особенно этим отличается писатель Анатоль Франс со своими кощунственными умными книжечками и памфлетами. Но наряду с этим мы видим в той же Академии бессмертных (высшее научное учреждение, подобное нашей Академии наук) и французского епископа Боднияра. Там же был и учёный-атеист М. Дантек, написавший к концу жизни «Исповедь безбожника», в которой он считает атеизм великим несчастьем и даже безумием для человека. В Париже ходили при мне слухи, что перед смертью (он не так давно скончался) Дантек возвратился в христианство. Но о католическом духовенстве у меня, как беженца, остались печальные воспоминания. Всякому понятно, что мы, русские, нуждались в храмах или хоть в часовеньках или даже каких-нибудь подвалах для богослужений. История не знает буквально ни одного случая, чтобы Католическая Церковь предоставила нам хоть одно помещение для этого. Обратился и я через посредство аббата Канэ с подобной же просьбой. Он принял меня довольно вежливо, но холодно. Заговорили о папе, что он весьма культурный и даже читает русские книги (Н. А. Бердяева), но я с большей радостью услышал бы, если Канэ сказал бы, что папа («наместник Бога на земле») отличается святостью жизни, любовью к молитве, смирением, милосердием. А культура и литература... Чем хотел удивить?! А когда зашла речь о помещении, то в этом мне было отказано «любезно». И я с укором помахал головой и сказал:
– Вот когда вы, католики, просили у нас о том же, то мы вам давали.
– Когда? – недоуменно спросил он.
– Когда немецкие войска, баварские католики, занимали нашу Украину в 1914 году.
Ко мне, как к епископу, военное начальство обратилось с просьбой предоставить им храм. И я дал согласие. Только предложил не служить на наших престолах.
Он стеснительно чуть улыбнулся и ничего не ответил.
Впрочем, указанный выше миссионер произвёл на меня доброе впечатление. А после я познакомился с одним выдающимся учёным-монахом, редактором антимасонской литературы. Весьма умный, но и простосердечный человек. Он посетил наш убогий подвал, патриарший храм и стоял благоговейно во время службы. Но эти люди брали ответственность лично на себя, а Церковь в официальных представителях поступала формально. И, конечно, такое холодное отношение никак уже не могло содействовать не только объединению, но даже сближению. Наоборот, хотелось (и теперь хочется) быть подальше от этих самомнительных фанатиков.
Но католическая народная масса относилась к нам, православным, гораздо любезнее и сердечнее, чем их духовные отцы. Слава Богу и за это!
Вспоминаю ещё один факт. В Латинском квартале, где живут студенты, есть огромнейший храм, называемый теперь Пантеоном. Не знаю, когда он был отнят у католиков (первоначально церковь св. Женевьевы. – Ред.) и превращён в музей. Когда я дошёл до алтарного места, то увидел очень большую картину военного жанра: какая-то кавалерия неслась на врага, и на самом переднем фасаде выделялись зады лошадей. Точно непременно хотели поиздеваться над верою, так что на самом священном месте выставили такое зрелище.
Из книги «Россия между верой и безверием».
 | назад |
| вперед |  |
