ПРАВОСЛАВНАЯ ЖИЗНЬ
ТЫ КОГО БОЛЬШЕ ЛЮБИШЬ?
Наши батюшки
С Верой Ивановной Третьяковой, в девичестве Хвощ, мы познакомились в Устюге, куда она приехала погостить к родителям. Хотелось расспросить о недавно почившем протоиерее Василии Ермакове – её духовном отце. Не сразу Вера Ивановна решилась на встречу, но желание почтить память батюшки пересилило. И вот мы усаживаемся за стол в её родительском доме. Ещё одна судьба, в которую погружаешься с головой, проживая ещё одну жизнь.
«Всех батюшек и всех людей»
Вспоминается Верочке: летают качели – радость! и подходят двое нездешних священников – к папе приехали. Спрашивают: «Верочка, ты кого больше любишь?» «Я люблю всех батюшек и всех людей», – нашёлся ребёнок.
Отцы рассмеялись. Священником, впрочем, был только один из гостей – отец Геннадий Яблонский. Второй оказался епископом Мелхиседеком – об этом замечательном архипастыре мы уже не раз писали (например, о том, как он в советское время тайно провозил через таможню книги о Царственных мучениках). А в Устюг он тогда, много-много лет назад, приехал навестить своего ставленника, родителя Веры – отца Иоанна Хвоща.
– Младенчик высказала владыке Мелхиседеку! – восхищается дочерью батюшка.
Отец Иоанн только что вернулся со службы и присел на минутку, послушать нас. Ему за восемьдесят. С его лица не сходит улыбка.
«Что же вы наделали?»
Отец Иоанн немного рассказал о себе, о том, что верует с детства:
– С мамочкой в храм ходил. Мама, конечно, более была прилежна. А в школе надо мной смеялись: «Монах в синих штанах».
Жили они на Украине, в Енакиево, куда перебрались из Белоруссии. Жили скромно, а потом пришли немцы и большая семья начала голодать. Однажды, когда Ваня вёз зерно, лошадь встала на переезде. Какой-то гитлеровец схватился за кнут. Он мог бы запороть до смерти, да, на счастье, рядом с фашистом стоял переводчик из наших, советских. Спасая мальчика, он стегнул его для виду, и всё обошлось. Ваня как-то раз видел, как бичуют гитлеровцы нашего тракториста. Ребёнку бы такого не выдержать.
Однажды наши выбили фашистов из села, но потом их окружили немецкие танки, посыпались снаряды. Красноармейцы побежали, Ваня – с ними, через поле. Один снаряд разорвался рядом, но мальчика не задело. В ответ ударили наши «катюши». Ваня видел, как горят немецкие танки, но гитлеровцы в тот раз всё равно взяли верх. Мальчик хоронил красноармейцев, а после ходил к ним на братскую могилу, плакал и ругал врагов: «Что же вы наделали!»
На Кавказе
Следующее памятное событие в жизни будущего священника – начало учёбы в Одесской семинарии. Вскоре, однако, пошатнулось здоровье и учёбу пришлось оставить. Купил он билет на пароход и отправился в Абхазию, помолиться. Дело в том, что тогда ходили легенды о кавказских старцах, скрывающихся в горах, и многие семинаристы хотели побыть у них в послушниках.
На Кавказе местные христиане помогли найти пустыньку отца Серафима. Иван бродил по склонам в поисках дров, потом они вместе со старцем пилили их двуручной пилой. И молились тоже вместе. Страшновато было – власти старцев не жаловали, но Господь не выдал. О самом удивительном событии того времени отец Иоанн не рассказал даже семье...
– Я всегда знала, что папа очень трепетно относится к праведному Иоанну Кронштадтскому, – вспоминает Вера Ивановна. – От гробницы его не отходил, когда бывал в Петербурге, и мы догадывались – что-то за этим стоит. А открылось всё неожиданно. Однажды в Иоанновском монастыре папа захотел отслужить молебен перед мощами. Я знала тропарь, а вот кондак не помнила. Попросила одну монахиню помочь, и она принесла книжечку о святом Иоанне. Вечером открываю её снова, и вдруг среди других чудес, совершённых по молитвам Кронштадтского пастыря, нахожу свидетельство отца!
Речь там шла о том, как праведный Иоанн спас жизнь отцу Иоанну Хвощу. Оказывается, в Абхазии, среди этих райских кущ ему стало совсем плохо – что-то с желудком. Юноша выполз на балкон, думая, что умирает, и стал молиться. В этот момент и явился ему святой, пообещав исцеление. Иван потом спрашивал людей: «Где отец Иоанн, куда он ушёл?» Но никто не мог понять, о чём говорит этот молодой русский.
О том, что случилось, он много лет спустя рассказал матушке Серафиме – настоятельнице Иоанновской обители в Петербурге. И оказалось, что историю эту она записала – так всё и открылось. После чудесного исцеления батюшка смог продолжить учёбу. Окончив семинарию, служил диаконом в Мурманске, а став иереем, подвизался сначала в Белозерске, потом переведён был в Устюг. С тех пор здесь, лет сорок уже.
Он выходит из комнаты, немного шаркая обувью, потом возвращается:
– А кваску хотите? – спрашивает.
– Не откажусь, – отвечаю.
Он смеётся, приносит квас. То старается нас развеселить, то рассказывает о хворях, его посетивших, и вдруг произносит:
– У меня остановочка. Годики мои немалые, всё пережито, а конец уже...
И улыбается так – хорошо-хорошо и немного виновато, будто извиняясь.
Догнал
|
– У вас были трудности, как у дочери священника, Вера Ивановна? – спрашиваю я собеседницу.
– Да, насмешки и всё остальное... Учительница по истории любила задавать вопрос: «Так, дети, поднимите руки: кто из вас верит в Бога?» Я не поднимала. И приходила домой никакая, сознавая себя предательницей. Сейчас иногда видимся с той учительницей, здороваемся.
В старших классах Вера стала комсомолкой. Сначала просила Бога явиться, объяснить всем, и ей в первую очередь, что Он есть, что травят её напрасно. Но тяжело идти против всех, особенно ребёнку, и сказала себе Вера: «А может, они и правы». Вот только отец всё время был перед глазами. Он кротко переносил её упрёки, её помрачение, являя собой тот идеал человека, к которому советская школа вроде бы предлагала стремиться. Он был выше всего личного. Выходных, отпусков у него не было. Два-три часа дома, всё остальное время – в храме. Когда отец спит и спит ли вообще, Вера не знала. Мама, бывало, купит краску для дома, на другой день спрашивает отца: «Где она?» А батюшка уже в церкви ею что-то подновил. «А кисти где?» Там же.
Пока дочка была маленькая, научил её молиться. А потом просто ждал, скорбя и веруя, что Господь всё устроит. И без того добрейшей души человек, дочь он любил до самозабвения.
Был такой случай. Вера Ивановна вспоминает, как отправилась в Ленинград поступать в институт. Жить на абитуре было негде, но знакомые каких-то знакомых сказали, что можно поселиться на время в общежитии Педиатрического института. Оказалось, однако, что без постоянной прописки там делать нечего. Был ещё один адрес – маминых друзей, с которыми давно была потеряна связь. Отправилась туда, позвонила – в ответ тишина.
По проспекту Стачек побрела к метро, совершенно несчастная. Мимо проехал трамвай, поднимаясь на виадук. Спустя несколько минут послышалось в отдалении: «Вера!» «Надо же, сколько здесь Вер, – подумала девушка, – и до чего голос знакомый, но ведь я никого в Ленинграде не знаю». И снова голос, уже ближе: «Вера!» Обернулась – отец спешит, выбиваясь из сил.
Оказывается, как проводил дочь, сердце было не на месте – как там она? Взял билет на самолёт, прилетел в большой незнакомый город, имея на руках те же адреса, что и Вера. Отправился искать. Когда ехал в трамвае, увидел – вот она, доченька, идёт сама не своя. А следующая остановка аж за виадуком, не догнать. Всполошил пассажиров своей мольбой: «Остановите!..» Трамвай встал, где не положено, и отец Иоанн бегом ринулся за Верой через газон, через огромный проспект, не обращая внимания на светофоры. Догнал. А через него и Господь настиг Веру Ивановну. Так вернулась она через родного отца – к Небесному, моля о прощении. Уточняет, впрочем: «Уходила я от Бога не сразу и вернулась не сразу».
«Ко мне ходи»
|
В общину к отцу Василию Вера Ивановна попала не сразу по переезду в Питер. Ходила в разные храмы. Потом стали они с мужем прихожанами храма Димитрия Солунского в Коломягах, неподалёку от которого жили. Настоятелем там был отец Ипполит Ковальский.
Однажды зашла в Серафимовский храм, удивилась, что половина людей осталась после службы на молебен. И в другой раз побывала на службе у батюшки Василия. Потом пришла ещё... Настоятель на неё посматривал, но ничего не говорил. Впервые подошла, когда у одного знакомого Веры Ивановны возникли затруднения. Отец Василий предложил привести его, а пока подать записку. Когда она протянула её, спросил, заглянув в глаза: «А ты обо всех написала?» Вера Ивановна задумалась. Вроде обо всех, а может и нет, но неважно, к каким выводам она пришла, главное – ниточка протянулась. Вера Ивановна привыкла всё переживать внутри себя, но тут вдруг раскрылась...
Слушая её, я и сам пытался понять – почему? Может быть, дело в том, что мы нередко исполняем просьбы друг друга, лишь терпеливо оказывая услуги, потому что так надо. А выйти за пределы этого «надо», задать вопрос сверх него – на это не хватает ни сил, ни участия. А ведь это очень важно. Лишь обнаружив подлинный интерес к себе, человек пробуждается. Эта способность – поднимать людей над обыденностью – редчайший дар, почти не заметный со стороны. Представьте, что вы на толщину волоса отрываетесь от земли. Даже если на вас в этот момент нацелена телекамера, плёнка ничего не запечатлеет. А между тем произошло чудо. Так и в отношениях между людьми: часто не происходит ничего, даже если вы съели вместе пуд соли, а иной раз слова или взгляда, а то и вовсе чего-то эфемерного хватает для крутого поворота судьбы.
Вера Ивановна стала заглядывать в Серафимовский храм всё чаще. Иной раз запишет какие-то вопросы, чтобы задать их батюшке, а после мнёт бумажку, спрашивая совсем о другом. О том, что действительно важно. Отец Василий умел настраивать людей даже не касанием – дыханием, улыбкой. Постепенно стала Вера Ивановна разрываться между двумя церквями, Димитриевской и Серафимовской, не в силах сделать выбор. Но однажды, когда подошла к старцу после литургии приложиться ко кресту, услышала ласковый ответ на вопрос, который она так и не решилась задать: «Ко мне ходи!»
Владимиру Третьякову, мужу Веры Ивановны, решение перейти в другой приход тоже далось нелегко. С отцом Василием они побеседовали, сердце к батюшке сразу потянулось, но и в Димитриевском храме они с отцом Ипполитом были не чужими. Отец Ипполит, узнав о сомнениях своего прихожанина, вздохнул и произнёс: «Так, как отец Василий, я вас окормлять не смогу». На прощание подарил образ «Отрада и Утешение» вместе с житием преподобного Серафима. А ведь ему тяжело было терять Владимира, одного из первых помощников.
Выше я сказал, для примера, о чуде, когда отрываешься ты от земли, а никто и не видит. Но некоторые так и живут, подобно отцу Иоанну Хвощу или батюшке Ипполиту. Исполнив волю Отца, бережно подвели они Веру Ивановну к человеку, преобразившему её, – к старцу Василию Ермакову.
Платок
Вера Ивановна задумывается над моим вопросом, был ли отец Василий прозорлив:
– Он почему-то не поминал вслух имена священников, когда читал записки, – только про себя, за исключением болящих. И если вдруг произносил имя моего отца, значит, что-то было не в порядке.
Или вот случай: Вера Ивановна однажды не могла усидеть на работе – потянуло в храм. Прибегает: в церкви вечерняя служба, людей не много. Попросила у одной женщины платок. Батюшка, как увидел Веру Ивановну, воскликнул радостно, обращаясь к её мужу: «Володя, кто к нам пришёл! Вера пришла!» Но потом изумлённо спросил её: «Что это ты на себя натащила такое? Ты и без платка хороша». Духовная дочь, покраснев, стянула платок.
Иные прихожанки в Серафимовском кутались чуть ли не в монашеское, но батюшке это не нравилось, и вовсе не из вольнодумства – как раз наоборот. Едва ли в городе был другой храм, где требования к одежде были столь строги. «Что такое, – возмущался отец Василий духом, – пришёл в джинсах, футболке. Ты к мало-мальскому начальнику так пойдёшь? А тут ты пришёл к Начальнику всех начальников». Мужчин отец Василий приучал ходить в храм в костюме, надевать свежую рубашку и галстук. И неважно, что на дворе лето, жара. «Я, – утешал он, – тоже потею». Так же увещевал и женщин: «В храме нужно иметь приличный вид. Сшейте себе платье, в котором можно будет достойно стоять на службе, принимать Тайны». Потому и велел он снять Вере Ивановне платок, что лучше уж вовсе без него, как Марии – сестре Лазаря, омывшей волосами ноги Спасителя, чем в чём-то бесформенном, безвкусном.
Опрятность в одежде была для него продолжением строгости душевной. Твёрдо защищал от нападок Патриарха, судить которого было тогда едва ли не правилом хорошего тона среди «ревнителей», защищал духовенство, даже когда оно было в чём-то не право. И дело вовсе не в том, что он был снисходителен к проступкам или боялся вынести сор из избы. Просто перемывание косточек пастырям было для него чем-то сродни тому, чтобы прийти в храм в штанах, смахивающих на исподнее – нравственно безобразным жестом, свидетельством отсутствия стержня, самоуважения.
И поразительно, как это притягивало к нему людей, – ни у одного «ревнителя» в храме такого не встретишь. Народ на литургии стоял так плотно, что не всегда можно было перекреститься.
Но в этот раз день был будний, и народу в церкви оказалось немного. Сняв платок, Вера Ивановна отправилась на клирос.
– Батьке привет передавай, – сказал ей отец Василий после службы.
Потом повторил. И ещё раз напомнил. Вскоре после этого у отца Иоанна Хвоща начались большие неприятности в жизни. Так было всегда. Если старец становился особенно ласков, внимателен, значит, жди испытаний. Был ли он прозорлив? Когда задаёшь этот вопрос, его духовные чада теряются. Что был, это вне сомнений. Но так умел это обставить, что вроде и ничего особенного: «Батьке привет передай!»
«Всегда меня замечал»
Сколько его духовных чад повторяют эти слова: «Он всегда меня замечал!» А ведь их были сотни. Я не могу этого объяснить. Это был какой-то прорыв иного мира в нашу жизнь – мира, где нет времени, где у любви нет границ. Это самое поразительное, что обнаруживаешь, сталкиваясь с праведниками. Нам не хватает времени, чтобы одарить своим вниманием самых близких и дорогих, а ведь это всего несколько человек. Но когда Бог дышит в человеке, его начинает хватать на всех, с избытком.
– И меня он всегда замечал, – продолжает Вера Ивановна. Говорит и плачет: – Раз закутался в мою куртку, смеётся. А в другой раз шапочку мою зимнюю набекрень надел, спрашивает: «Как я вам?» И сердце тает, и ты будто в детство вернулась – такая любовь, такая простота. Пробегаю раз мимо. Батюшка беседовал с одной женщиной, да и я спешила, хотела проскочить незамеченной. А он вдруг останавливает меня, улыбаясь озорно. Платок мне на лицо натянул, да ещё мою девичью фамилию как-то смешно переиначил. Я смеюсь, а он на новый её лад меняет, и глаза смеются. Спохватываюсь: «Батюшка, а откуда вы мою прежнюю фамилию знаете? Я ведь вам её не называла?» А он: «Я что, газет не читаю?» И действительно, в вологодской епархиальной газете было что-то про моего отца. Но откуда отец Василий-то об этом узнал? Я не понимаю.
Записку напишешь, положишь десять рублей (больше не в силах, дела совсем плохи). Батюшка увидит – непременно вернёт, скажет: «Возьми, пригодятся». А грибочков из Устюга привезу – осерчает нарочито, пряча улыбку: «Вера, что так мало?» Смешно так становится. А батюшка смеётся: «За мной не заржавеет». Подарила ему как-то помочи – подтяжки то есть. Так стыдно было, ведь пустяковая вещица. Что-то лепечу в оправдание, а он – восхищённо: «Вера! Ты мне всегда такое нужное даришь!» Это настолько было...
Думаю, стоя в храме: «Как батюшка меня терпит – такое ничтожество?» Тут он выходит и, обращаясь к кому-то, говорит, кивая на меня: «Что ты у меня спрашиваешь? Вот она всё расскажет, она хорошая». Так он задавал планку. Если бы ругал, я бы начала противиться. Но то, что похвалил, – это планку задало, хотя иных и ругал. К каждому свой подход был. Цель одна – спасти, а подход разный. Очень любил мою сестру Ольгу. Больше, чем меня, потому что у неё больше трудностей. Такого приёма, как ей, он мне никогда не оказывал. Раз в три года увидит – и будто сам не свой становится: «Оль-га! – кричит. – Оля, здравствуй!» И сразу – к себе, расспросить обо всём, что было. В Исаакиевском соборе ждали митрополита, не пройти было, а отец Василий: «Ольга! Фотографируй!» – и провёл нас, потом подарок искал для неё: «Ольга, не знаю, что тебе подарить».
Вера Ивановна закрывает лицо. Потом продолжает:
– Батюшка всё повторял: «Помяни, Господи, Лию с детками». Лия – это мама моя, а детки – мы с Ольгой. Помню, у мамы был день ангела, но до батюшки не добраться, слишком много народу. И вот он уходит в алтарь, а я даже записки не передала – ничего. Вдруг батюшка оглядывается и говорит так хорошо-хорошо: «Знаю. У Лииньки сегодня день ангела».
Его любовь нас всех объединяла. Если читать его проповеди глазами, может даже возникнуть отторжение. Не со всем люди согласятся. Это нужно было слышать вживую, когда в голосе боль, чувство. Он приосанивался перед тем, как сказать пастырское слово, мы улыбались. Батюшка всегда говорил одно и то же, но по-разному.
Проповедь заканчивается, потом молебен, чтение записок – не подойти. Он выходит к машине, мы провожаем. Однажды я подумала: «Как же у него ноги, наверное, болят!» Пожалела от души. Вдруг батюшка останавливается, когда проходит мимо меня, шепчет: “Вер, а ножки-то у меня болят”...»
«Со святыми...»
Он умер в день празднования иконы Божией Матери «Отрада и Утешение».
Тем вечером настроение у Веры Ивановны было невесёлым. Это был канун годовщины того дня, когда её незаконно уволили с должности бухгалтера в объединении «Красный треугольник». Пришла подруга, которой Вера Ивановна сказала: «Завтра наступает трагический день в моей жизни – меня выбросили за борт, как шкодливого щенка». Если бы знала, что настоящая трагедия впереди... В полночь они стояли с мужем на молитве, когда раздался телефонный звонок:
– Батюшка умер...
– Нет, этого не может быть. Я поминаю за здравие.
Снова звонок:
– Батюшка умер...
Муж заплакал. Владимир рос без отца, и батюшка стал ему больше чем духовником. Когда он в последний раз был у о. Василия на исповеди, тот выслушивал и отпускал грехи, едва не теряя сознание. Только верилось – болезнь отступит...
Третьяковы отключили телефоны – городской, сотовые, легли спать. Не хотелось ни говорить, ни думать, они желали просто забыться, бежать от страшной новости.
Утром забежал знакомый, сказал: «Батюшку увозят на родину, в Болхов» – это на Орловщине. Побежали в храм. Он был полон, но стояла необыкновенная тишина, которой никогда не забыть. Запели «Со святыми упокой...» Была растерянность, напряжение из-за того, что батюшку хотят увезти, но потом вышел один из священников со словами: «Хоронить будут тут», и пронёсся вздох облегчения. День прошёл, наступила ночь. Те, кто провёл её в храме, вспоминали: «Эта ночь была пасхальной! Мы пели “Христос воскресе...”»
Утро, долгое отпевание на морозе.
...Рассказ Веры Ивановны об этих сутках предельно лаконичен. «Почему так мало запомнилось?» – подумал я. В этот момент она заплакала.
Вечером после похорон они с мужем настроились на православную радиостанцию, где отец Василий рассказывал о Ксении Петербуржской. Будто и не умирал – продолжал благовествовать. И не то что боль начала отпускать, просто пришло понимание, которое к кому-то приходит раньше, к кому-то позже, – что смерти действительно нет.
Херувимская
– У отца инсульт... – вспоминает Вера Ивановна. – Что делать? Куда бежать? Конечно, к отцу Василию на могилку, просить за папу. Конечно, к праведному Иоанну на Карповку.
В монастыре ей встретилась схимница: «Да встанет он, утомился сильно, но встанет», – сказала она так просто, словно о чём-то уже решённом.
Спустилась к гробнице св. Иоанна Кронштадтского, стала читать акафист, и тут зазвонил телефон. Вера Ивановна, взглянув на плакат с перечёркнутым мобильником, виновато его достала.
– Папа заговорил, начал двигаться! – волнуясь, произнёс издалека, из Устюга, брат.
Кронштадтский пастырь продолжал улыбаться с иконы.
А спустя какое-то время протоиерей Иоанн Хвощ сам приехал его поблагодарить. Шёл осенний дождь, а батюшка неустанно отмахивал по городу километр за километром. Поплакал у небесного своего покровителя, отслужил молебен. Потом отправился на Серафимовское кладбище – благодарить другого своего молитвенника.
– Как бы мне хотелось быть рядом, – сказал он однажды, стоя у могилы отца Василия.
– Что ты, папа, здесь очень дорого... – начала было объяснять дочь, потом спохватилась.
Её подруга Наталья Глухих рассказала мне, как однажды они служили вместе – отцы Иоанн и Василий: «...Идёт литургия. И вдруг в начале “Херувимской” запели птицы, залетевшие через раскрытое в куполе окно. Это нас поразило. “Херувимская” закончилась, и птицы умолкли».
Владимир ГРИГОРЯН
 | назад |
| вперед |  |
