ПРИХОДСКАЯ ЖИЗНЬ
БРАТЬЯ И СЁСТРЫ
«Вот и вернулся я домой после долгих блужданий. Осматриваюсь...»
В 2007 году путь редакционной экспедиции в составе Михаила Сизова, Игоря Иванова и ветерана нашей газеты Анатолия Сакова лежал в Тарногский район Вологодчины. Здесь познакомились мы со многими славными людьми. Тогда на весь район не было священника, а храм только строился, и раба Божия Антонина взялась за возрождение часовни св. Агапита в своей родной запустевшей деревне. Нынче летом Анатолий Саков вернулся в родные края и увидел, что же изменилось там, чем живут ставшие нам родными тарножане...
Мамуля
|
Ах, какая же церковь выросла в Тарногском городке! Высокая, но не долговязая, просторная, но и не присадистая, в наряде из сосновых толстенных брёвен, любовно ошкуренных, с прозрачными до синевы, словно в улыбке прищуренными окнами. Соразмерная церковь. Сравню её со славянкой в зрелых годах, степенно, павой шествующей на раннюю литургию: светлый платок домиком покрывает русые волосы, долгополая широкая юбка, скромно потупленные очи, неторопкая речь. Северянка в праздничном, светло-жёлтыми нитями расшитом сарафане идёт на воскресную службу. Вот она входит в калитку, поднимается на крыльцо… Войдём и мы вслед за нею в притвор Николина храма. Направо – свечная лавка, налево – комната для певчих. Между ними на стенах фотоистория нового храма, и тут же развешаны отглаженные платочки на случай, если заглянет какая-нибудь оглашенная – не стоять же ей в церкви с непокрытой головой. Платочков тех, удивляюсь, хватит на добрую сельскую улицу. В уголке стоит обувь прихожан, воцерковленные женщины переобуваются. И только такие, как я, не знакомые с местными правилами, переступают порог в уличных кроссовках.
Распахивается дверь притвора, и я, положив крест, вступаю в храм. Кажется, что уже бывал здесь. Помню эту умиротворённость, это чувство защищённости от неприятностей и бед. Да-да, это было в далёком 1942 году, когда моя 25-летняя мама возвратилась из Сыктывкара, куда она ездила в госпиталь к прооперированному после тяжёлого ранения моему отцу, молодому лейтенанту Петру Сакову. Прожила там целых три месяца, а я, двухлетний, так страдал без неё! Маму не смогла заменить ни добрая бабушка Парасковья Ивановна, дочь пономаря тарногской Богоявленской церкви, ни дядья мои: Веня, Гриша, Владик, ни тётя – 10-летняя Галинка. И я – ленинградский беженец, маменькин сынок – все три месяца сначала рыдал в отчаянии, потом горько всхлипывал, а затем натужно нюнил, тоскливо поглядывая в окно, уже не чая увидеть свою мамочку…
От Тольки-нюни отвернулись дядья, не звали на улку деревенские сверстники, даже бабуля реже подходила к подоконнику, где я устроил наблюдательный пункт – отсюда видна была длинная дорога от нашего дома до Дуплянки и часть загибающегося почтового тракта до моста через Пялосарь.
В этот вечер, не дождавшись своей мамули, я, как всегда, уснул в слезах. А проснулся, не смея дышать от счастья! На меня, спящего на полу между 12-летним дядей Владькой и 10-летней тётей Галинкой, свесившись с полатей, взирали две головы: бабушки и – не может быть! – моей мамулечки. Я повернулся на живот, уткнулся в подушку, всё же опасаясь: вдруг да это мне снится, а открою глаза, и нет её, мамы? Но Владька заворочался, зашептал мне в самое ухо: «Толька, хватит спать, угадай, кто приехал?» И Галинка в другое ухо – радостно: «Малыш, ведь мама твоя приехала! Что же ты спишь?!»
И был солнечный день, и в окна избы вливались потоки солнечного света, вот как в эти церковные окна. Молодо спрыгнула с полатей и села на деревенскую лавку моя красавица-мама, и я привычно устроился у неё на коленях, пальчиками расчёсывая русые кудри...
Вот так же, как на этой иконе «Спорительница хлебов» мальчик-Иисус прыгает на коленях Своей темновласой Матери. А под ними на жнивье лежат жёлтые солнечные снопы пшеницы. Так же и у нас, в дедовском доме, всю-то избу заваливало солнечными снопами. Знакомая из детства картина. Тропинка к родному дому…
Братья и сёстры
|
Вот и вернулся я домой после долгих блужданий. Осматриваюсь: «светлые платочки» прохаживаются, ставят свечки сначала у напрестольной иконы, потом Спасу, Богородице, Николе-чудотворцу, а там и Матроне Московской, и Ксении Петербургской, и Серафиму Саровскому… Чинно, в молчании, только еле заметным поклоном и глазами здороваясь с товарками, обходят храм. Канунный столик. Тут женщины обязательно задерживаются, шевеление губ говорит о том, что они поминают усопших, а так как прихожанки – люди пожившие, то у них и поминальник весьма обширный. Но вот раздаётся голос псаломщицы. Смотрю, читает незнакомая молодка, а прежняя чтица Валентина теперь тут же, у правого клироса стоит, едва заметно кивая головою в такт.
Среди певчих замечаю ветеранов прихода, прежде много лет ходивших в старую церковь: вот Анастасия, рядом Нина и тут же внучка её – звонкий голосок, ох, как же она вытянулась, подросла! А что за девочка в беленьком платочке? Это, конечно, младшая Нинина внучка. Поодаль Люба из Слуды. И как она добирается за 5 километров, ведь автобусы-то не ходят в воскресенье?! Смотрю на молящихся: вот Капитолина; у неё хороший голос, но регент, учительница музыкальной школы, почему-то не берёт её в церковный хор. Староста Валентина Варсонофьевна, и рядом Фотина с вечно потупленными очами. По соседству – Калиста. Она в прежнем храме стояла за свечным ящиком, а сейчас там торгует Нинина дочь. Людмила, большой знаток церковной службы, подвизалась в нескольких храмах Москвы и в часовне Иверской Божьей Матери. В старом храме она направляла, подсказывала, как правильно вести службу без священника. Светлана принесла в церковь двухнедельного внука Серёжу. И он таращится из откинутого одеяльца на ряды икон, вразумляется. Каков «стойкий оловянный солдатик»!
|
Чуть ведь не забыл Александру, которую все зовут просто по отчеству – Иринарховна. Стоит в переднем левом углу, молится, то и дело отвлекаясь: убирает из подсвечников огарки свечей. Она, как всегда, недовольна собой. Всё кручинится, что мало помогает ближним, хотя почти навязывает им свою помощь. Бывает, люди не принимают благотворительности. Тогда Иринарховна корит себя, не умеющую найти подход к человеку. Вот недавно ввязалась – кинулась со всею страстью помогать бедным цыганкам-побирушкам. А они, несчастненькие, взяли да грубо её и обманули.
В другой раз взялась от всего сердца помогать соседской пьянчужке, предлагала ей одёжку-обувку. А та, отставляя дарёную обувь в сторону, одно просит: лучше пособи деньгами. Иринарховна догадываясь, что помощь уходит в винный отдел, но – добрая ведь душа – давала пьющей женщине деньги. Раза два допустила слабину, а потом резко отказала. Соседка в отместку начала распускать сплетни про Иринарховну. Горько было Александре, но смирила уязвлённую гордость и подарила пьянчужке свою почти новенькую тёплую куртку. А вечером удостоилась визита: соседка, притащившись к её калитке, устроила скандал на всю округу: «Эй, добренькая христианка, что ты прячешься за занавеской! Выходи, меценатка, чтобы я могла швырнуть подарок в лицо тебе. Да, я нищая, но у меня есть гордость, и плевала я на твою благотворительность!» Она повесила подарок на колья забора и в своей рваной куртке, распевая во всё горло, удалилась прочь. Как же страдала Иринарховна, что невольно спровоцировала больного человека – алкоголичку – на такой поступок! Страсти меня одолевают, – казнится Александра, – не хватает трезвомыслия.
В мужской части храма вижу Ивана Павловича. Сдаёт Ваня, уже с трудом приподнимается со стула, лишь когда читают псалмы. Добирается он до храма на велосипеде. Путь лежит сначала в гору, затем под гору. Обратно – наоборот, и значит, большая нагрузка выпадает на мышцы ног. Но не это его беспокоит, силы в ногах достаточно у 85-летнего ветерана, на другое сетует: «Вот глаза подводят, того и гляди врежешься в машину». Близ Вани стоит Пётр-молчун. Ещё на мужской половине должен бы быть Анатолий-фотограф, но сейчас его нет, он помогает восстанавливать храм на Илезе, в 30 км от Тарноги.
«Яко да сохраниши...»
|
Смотрю по сторонам: почти все постоянные прихожане из временного, приспособленного храма. А где же новые лица? Вот одна новенькая, учительница – пенсионерка, вторая – журналист районной газеты. Вон какой-то молодой высокий парень, с которым мне так и не удалось познакомиться. И всё, пожалуй. А как же оправдания тарножан? Прежде, когда их упрекали, что они не посещают временную церковь, они парировали так: «Вот построят настоящую, мы и станем ходить!»
Так, в частности, заявляли все мои родственники. И никто из них не посетил новенькую красавицу-церковь. Когда я пытался пристыдить их, они горячо убеждали меня: «Вот посадим картошку…обберём грибы, клюкву…закончим ремонт до холодов... отправим внезапно нагрянувших гостей…»
Вспоминаю, как позапрошлым летом в районной баньке познакомился с местным безработным интеллигентом, примерно 55 лет от роду. Он только что выскочил из парной, куда нырял уже третий раз, в надежде ослабить похмельный синдром, и сейчас пивом восстанавливал водный баланс в организме. Разговорились и, как отмечал ещё Достоевский, первым вопросом при знакомстве двух русских, конечно же, был: «Како веруеши, али вовсе не веруеши?»
Я его поддел: «Как же ты, православный и не бываешь на службах в церкви?» Лучше бы я не затрагивал эту тему.
– А знаешь ли ты, что там прежде располагался райсоюз: вот уж настоящее гнездо разврата! И дела там творились мошеннические, и повальные пьянки. Советская власть провалилась в тартарары, и там открыли не какой-нибудь пункт приёма стеклотары, а храм Божий. В храме этом райсоюзовские бабы теперь грехи замаливают. А я не желаю участвовать в святотатстве. Вот построят настоящий храм, туда пойду с превеликим удовольствием. Но что-то долго его строят. Деньги собирают, что ни воскресенье – стоят с ящиками, клянчат старухи пожертвования. Я сам не раз опускал. Сколько раз, спрашиваешь? Ну, я – человек пьющий, да и то не меньше двух-трёх раз подавал. По десятке, а как-то десяток не оказалось, так полусотенную. А старуха-то и не глянула: «спасибо» – и всё, гуляй, Вася.
– А ты ожидал, чтобы грамоту выдала или ручку поцеловала?
– Нужна мне её грамота… Приглядываюсь и сдаётся мне, что я видел её, тогда ещё молоденькую, после этих райсоюзовских оргий. Впрочем, тогда я был пацан зелёный, может и ошибаюсь. Но это ладно, а вот задумываюсь я: куда моя пятидесятка ушла?..
А я вспомнил, как пели в «райсоюзовской» церкви «Царицу Всеблагую». Начинал хор, который ещё не имел регента из музыкальной школы, и потому не особенно стройно.
Вот выводит первые строфы молитвы работница госстраха Анастасия:
– Царице моя Преблагая, надеждо моя, Богородице, Приятелище сирых и странных Предстательнице, – она ещё не догадывается, что скоро умрёт её тесть Василий, а следом за ним и муж Александр, но поёт так проникновенно, что, кажется, сердце замирает и стучит потом как-то по-новому.
– Скорбящих Радосте, обидимых Покровительнице! – это уже выводит Таня, потерявшая отца, который, заболев раком, от боли покончил с собой.
У Любы, поэтессы из Слуды, слова льются из самой глубины души:
– Зриши мою беду, зриши мою скорбь, помози ми, яко немощну…
Их подхватывает Капитолина, которую почему-то не принимают в хор:
– Окорми мя, яко странна.
И молит Людмила, потерявшая своего единственного сына Сергея:
– Обиду мою веси, разреши ту, яко волиши…
А рядом поёт Мария, у которой убили дочку Жанну, а недавно умер внучек Дмитрий:
– Яко не имам иныя помощи, разве Тебе…
И вторят им две старушки из дома престарелых, отпущенные на службу, – но невнятно совсем, шамкают беззубыми ртами, мычат...
Отвлёкся я на воспоминания, а мой банный собеседник между тем продолжал:
– Как-то заснул в лесу – собирал грибы, утомился. Проснулся и слышу, как Маняша-красуля, участница райсоюзовских пьянок, хвалилась подружке, что сделала 20 абортов. Ты представь, почти полроты младенцев отправила на тот свет!
– И что, теперь замаливает в храме свои грехи?
– Нет, не ходит в бывший райсоюз.
– Как и ты?..
– Видал её на днях. Только не Маняша она теперь, и не Красуля, а седая, хотя ещё и не ветхая Марьванна. Стремительно двигалась она к новенькой церкви, видимо на службу. И вдруг походка, ввиду храма, стала замедляться, а как вошла в калитку, так невесть куда девалась её моложавость – поплелась как старушка, с каждым шагом дряхлеющая. У крыльца и вовсе остановилась, попыталась поднять ногу на ступеньку, но не смогла. Развернулась и пошла, убыстряя шаг, прочь от храма. Случившиеся на крыльце две бабульки-подружки из дома престарелых переглянулись:
– Силён бес. Не пускает Маньку в Божий храм.
– Бес-то силён, но Бог всемогущ, забыла, что ли?!
Поющий автобус
...Автобус под завязку набит церковными старушками и катит по Советской – главной улице села, мимо школы искусств. И кто сейчас помнит, что там прежде располагался райком партии? В этом месте нынешняя молодёжь обязательно уточнит: «Какой партии? “Единой России”, что ли?» Им и в голову не придёт, что когда-то на всю Россию была одна партия, за которую шли умирать, именем которой клялись… А внизу, в закутке райкома, скромно пристроился «боевой отряд партии» – комсомол. Но однажды эта послушная подрастающая смена так рыкнула на дряхлых партийных ветеранов, что те от страха выронили власть, а с нею и ресурсы гигантской страны. Молодым шакалам осталось только ловко подтибрить бесхозные богатства.
Я сижу у окна автобуса и предаюсь досужему злопыхательству. Всё мне не нравится. Но постепенно прислушиваюсь к автобусным молитвенным песнопениям, и оставляют меня унылые размышления. Вот автобус подкатывает к местному вещевому рынку, забитому людьми. Одни ходят, прицениваются, другие нахваливают товар. Все самозабвенно заняты. Идёт богослужение мамоне. И тут неведомо откуда раздаётся хоровое: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас, грешных!» И рынок поднимает голову от товаров; и в сердца людей проникает нечто, кажется, уж напрочь позабытое. Но автобус катит мимо, а рынок снова погружается в жизнь, целью которой нередко становятся жадность, обман и нажива...
Не заметил я за размышлениями, как автобус прикатил в Маркушу, село, где когда-то подвизался святой Агапит. А потом была долгая дорога от верхушки холма к ручью, который по деревянным желобам стекает в углубление родника. Расстарались тарногские музейщики и уже организовали туристический маршрут сюда, к «хрустальному роднику святого Агапита».
Кстати скажу, что музейщики проводят уже экскурсии и к Тиуновскому святилищу – «горюч камню», у которого, по преданию, окончил свои дни удалой новгородский молодец Васька Буслаев. Он сперва перепрыгнул камень, как все смертные, поперёк сечения, но, охочий до необычных подвигов, сразу же выразил желание одолеть камень вдоль. Разбежался молодец, взлетел ввысь и преодолел бы препятствие, но зацепил верхушку правой ногой и со всего маху угодил лихой башкой о горюч камень. И расшибся насмерть новгородский ушкуйник. Но это к слову...
А сейчас идёт освящение источника. Я притащился к торжеству последним – дорога долгая для инвалида с клюкой. Запыхался, ослаб не столько от дороги, сколько от уныния. Вокруг источника сгрудились женщины-прихожанки, в отдалении любопытствующими зрителями стоят не перекрестятся глава Маркушевского поселения – богатырского роста молодец (ну, прям Буслаев) и сопровождающий его сельский чиновничий люд. Батюшка, раздвинув бабусь, протягивает сосуд с освящённой водой этому «Буслаеву». Тот принимает воду и оглядывается вокруг: что с ней делать? И не подсмотреть – первым получил сосуд. Мнётся чиновник: как быть? Залпом выпить, словно чарку водки, или мелкими глотками смаковать? Не оказаться бы смешным, а то бабы разнесут по селу, как он опозорился. С другой стороны, окажешь сугубое внимание православным обычаям – это не понравится язычникам. А их не так уж и мало в Маркуше: вон сколько на кустах висит разноцветных ленточек – знаков языческого культа. Наглядная агитация, так сказать. Кого же больше среди избирателей? Этих, православных, или язычников, или таких, как он, кому до лампочки вся эта духовная заумь? Но, видимо, вспомнив, что его партия на сей момент дисциплинированно православная, пригубил из сосуда, и тут поп двинулся к нему и из какой-то штуковины обрызгал главу с ног до головы. Старушки ближние подсказывают: «Перекрестись!» Ну, с этим-то он не попадёт впросак, видел по телевизору! Да вот незадача, забыл, куда щепоть класть. Зыркнул в сторону – там бабуся истово, как на уроке, показывает, как креститься. И чиновник – послушно вслед за ней.
Батюшка проходит по кругу, окропляя людей. И они с нетерпением ожидают, когда на них прольётся святой дождь. Старушки, совсем как малые дети, радостно восклицают, когда капли касаются их глаз и громко смеются, когда брызги летят на их морщинистые лица. Я хочу так же радоваться, но как-то выходит, что ни капли святости мне не достаётся. Мечусь туда-сюда, а волосы мои сухие. Тогда, сделав усилие, раздвигаю старушечьи плечи и встаю прямо перед батюшкой. Но в этот момент священник сворачивает действо, убирает кропило в специальное ведёрко. Кручинюсь. Вот и стал я недостоин освящённой воды. Но в это время замечаю на стёклах моих очков капли влаги. Значит, попало и мне от кропила. Настроение повысилось, я бормочу про себя: «Бог, Он всё видит. Милость Свою простирает на всех: и чистых, и ошибающихся, и не ходящих в общей гурьбе по широкому тракту...» И пошёл я, окунул ладони в святой источник и посмаковал малыми глоточками, осушил чашку студёной влаги. Действительно: холодна, чиста и пробирает до мозжечка «хрустальная вода родника св. Агапита».
Все собираются в обратный путь. Автобус ждёт нас на окраине Маркуши, на вершине холма: съехать к нам из-за бездорожья не может. Готовясь преодолевать крутые тропки и дорожки, со страхом пустился я в обратный путь. И конечно же, отстал от старушек на первых десяти метрах дистанции. Шёл, оскальзывался, подпирался клюкой, на все корки ругая себя: кто мне дал право критиковать чиновников, злопыхательствовать? Язвительно батюшку называть попом за то, что он отказал мне в причастии (не сошлись мы в одном больном для меня вопросе, но это отдельный разговор). И вот – нехорошо вышло, рассердился я на батюшку. А кто дал мне право судить людей? Ту же Александру Иринарховну или соседку её – алкоголичку, больного человека, зачем шельмовать поносными словами? Или безработного интеллигента из сельской баньки? Тоже ведь запутавшийся, оттого и озлобленный. Помочь бы ему надо. А я издёвки строю. Любить надо людей, жалеть человеков.
|
Со мной рядом шла Тоня Мамина. С самого детства хромоножка, она не переживала, что отстаёт от подружек. Для неё привычное дело – плестись позади физически здоровых людей. И привычное дело бороться с немощью, не поддаваться слабости. Она, несмотря на инвалидность, была неоднократным призёром в автогонках России, а раньше и всего Союза. Вместе с подружкой Настей задумали они построить в Квашнино, запустевшей родной деревне, часовню во имя святого Агапита. Начали с нуля, можно сказать без копейки в кармане, не обращая внимания на скептические реплики тарножан. И ведь построили! С помощью добрых людей. «И с Божьей помощью», – добавляет Тоня.
Возле нас останавливается заляпанный грязью «Жигулёнок». На водительском месте Михаил – супруг Тони.
– Ну, инвалидная команда, полезайте в машину, да ноги вытрите, – говорит он, – в моё авто, как в любимый дом, входят в чистой обуви.
Это он меня имеет в виду – на моих кроссовках полпуда раскисшей глины.
– А ты откуда здесь взялся, эдакий командир? – строго спрашивает Тоня.
Это она от меня отводит неуместный, как ей кажется, упрёк, переключая мужа на другое.
– Да минута свободная выдалась, и подъехал к роднику. Тебе же потом в Квашнино?
– Петровича посади на переднее сиденье. По пути подхватим Настю, у неё сегодня высокое давление, и для Светланы места хватит...
Настю (она тяжело передвигалась, то и дело поднося ладонь ко лбу) мы посадили. А Светлана отказалась покинуть пешую группу. Женщины шли дружной гурьбой, как овцы возле пастыря, слушая батюшкины речи. Предложили и ему место, но он лишь развёл руками – дескать, как же я могу оставить прихожан?
Так мы и уехали в «Жигулёнке». Две женщины, водитель и я. Тоня и Настя увлечённо обсуждали предстоящее торжество – освящение часовни святого Агапита в Квашнино, куда они спешили, чтобы всё подготовить к приезду основной группы во главе со священником. В их разговор, не отрываясь от руля, нет-нет да и вставлял краткие реплики Михаил. А я и тут был не пришей кобыле хвост. Там, у подножия холма, сгрудившись возле пастыря, пошли на штурм вершины мои, ещё утром верные духовные сёстры. И вот я один. Сёстры не заметили моего отсутствия, пассажиры авто так увлечены беседой, что не видят моей унылой физиономии. Я – лишний. И там, и тут. Сам выломался из общей шеренги. Сам. Такой принципиальный, такой правильный, такой не терпящий фальши. Вот и добился своего.
Господи, настави и вразуми меня.
Анатолий САКОВ
Фото Игоря Иванова
 | назад |
| вперед |  |
