ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Анатолий САКОВ
ВОВКИНЫ ЗВЕЗДОПАДЫ
(Продолжение. Начало и окончание в № 628, № 628-2, № 629, № 630, № 631, № 633, № 634, № 635, № 636, № 637, № 638, № 639, № 640, № 641)
Пирожки с морковью
Вернулись в Больничный. И тут хлопоты Анны Александровны увенчались успехом: маму перевели из санитарок на кухню госпиталя, взяли помощником повара. Главное, Дуся получила возможность подкармливать Вовку на госпитальной кухне. Вовка видит, как в дверях чёрного хода появляется голова мамы, её глаза ищут сына. Пепе мчится к ней, и в желудке его начинается радостное бурчание. Мама впускает его, проводит в комнату, заставленную мешками с картофелем, достаёт из-под стола чашку с кашей (любимая Вовкина перловка, наложенная с горкой), а сама принимается за работу. Специальным ножичком из скрученной толстой жести мама скоблит картофельные клубни и объясняет:
– Вот и кашу для тебя позволили вынести с кухни. Но говорить об этом никому не нужно.
А через месяц Пепе рассердился на свою мать за то, что она перепоручила подруге отвести его «в первый раз в первый класс». Втроём шли по Больничному: мама, сослуживица её – завхоз кухонный – и насупленный Вовка. Мама в который раз объяснила, что её не отпустят с работы и за ослушание могут уволить, а то и под суд. Но Вовка, не слушая, громко заявил: «Тебя и надо – под суд!» А потом плачущим голосом начал предъявлять претензии: «Кашу из кухонных котлов воруешь – целую чашку, да с верхом; пирожок с морковной начинкой, помнишь, принесла с кухни?»
Мама вся покраснела. Пепе так её жалко, так жалко, но остановиться не может, плачет, но всё обличает. А она только об одном просит:
– Сыночка, ты не плачь, успокойся. Пирожок-то вкусный?
– А ведь ты его украла. У раненых! Скажешь, нет?
– Понравился тебе пирожок?
– Понра-а...
И Пепе заревел в голос, уткнулся в юбку, обхватил маму за колени. И не мог поднять голову вверх. Стыдно-то как! Тёплая ладонь гладила Вовку по вихрам, успокаивала. Родной голос объяснял незнакомой тётеньке: «Он так ждал первого школьного дня, так волновался и вот... переволновался».
...Делом о хищении на кухне поручили заняться тройке, в которую вошла и Александровна. Подгорелая каша, выскребаемая из котлов, никого не интересовала. А вот пирожки... Но выяснилось, что весь коллектив кухни был замешан в подпольной выпечке, так что, если делу дать ход, органы всю кухню отправят на нары и на следующий день к плите придётся встать врачам.
Решили ограничиться выговорами. Маме дали строгий выговор и перевели на самый низкий разряд – в судомойки. Анна Александровна была беспощадна: «Правильно тебя наказали, Дуся. Плохо ты воспитываешь своего сына».
Пепе идёт в школу
Галька отвела Вовку в школу, сдала на руки первой учительнице – Валентине Григорьевне Оплесниной – и убежала в свой четвёртый класс женской школы № 2. Вовкин сосед по парте Витька Габов успокоил:
– Ты не бзди, у меня тут много друзей. Из нашего Военного городка целая шайка. А ты откуда?
– Из Больничного.
– И много вас?
– В нашем классе я один.
– Трудно тебе будет, но держись за меня. А ты не боягун?
– Нет.
В первый день Валентина Григорьевна попросила каждого нарисовать то, что он пожелает. Витька изрисовал весь тетрадный лист танками и самолётами. Вовка Старцев аккуратно вырисовывал, как сыплются из краснозвёздных самолётов большие бомбы, усердно расцвечивал взрывы. Пепе решил изобразить, как идёт в школу.
Целый урок занимались рисованием. Потом ждали, когда учительница проверит тетради и выставит отметки. Он получил красивую, красным карандашом выведенную каллиграфическую тройку. Прибежал на мамину работу, размахивая тетрадкой, на всю госпитальную кухню закричал:
– Мама, мама, я – ты не поверишь! – получил всамделишную тройку!
И услыхал в ответ:
– Чего же ты радуешься-то, ведь тройка – это всего-навсего «удовлетворительно».
Обидная дразнилка
Потом был второй день в школе. Ребята услышали фамилию, зачитанную по классному журналу: «Владимир Сало», – и весело переглянулись.
– Ты, значит, Ссало? Чтой-то мочой несёт, – и Витька Габов дурашливо зажал нос.
Старцев на задней парте оценил юмор – громко прыснул. Пепе не стерпел, пихнул Витьку так, что тот полетел со скамейки. Тут уж засмеялся весь ряд парт.
Учительница перестала скрипеть мелом по доске, повернулась, увидела хныкающего Витьку и строго сказала:
– Володя Сало, выйди, пожалуйста, из класса.
– Вовик Ссало, выйди вон!
Реплика Старцева вызвала весёлый гогот. Смеялся уже весь класс.
– И ты, Старцев, погуляй!
До самого звонка на перемену пацанята возились в рукопашной, и только школьная уборщица Петровна, проходя по коридору с тренькающим звонком, освободила их, уставших, запыхавшихся. После уроков Валентина Григорьевна прочитала Пепе строгую нотацию, но он не стал просить прощения. В пустой раздевалке висело одинокое пальтишко. Петровна попеняла на прощание Пепе. Вышел, а на школьном крыльце стоят пяток пацанов – все из Военного городка. Витька Старцев радостно закричал: «А вот и он!..»
...Пришёл Пепе домой, налил в тазик воды, тщательно обмыл кровь с лица и с шеи, отряхнул сор с пальтишка и штанов. Потом свернул из газеты абажур, надел его на голую лампочку под потолком, включил на полную мощь гофрированную радиотарелку – стал ждать прихода мамы с работы. Как только услышал её шаги, задёрнул марлевую занавеску, лёг и, якобы читая, закрыл лицо книгой. Она вошла, отдёрнула занавеску:
– Ну как ты, сынок? Радио опять орёт... Как дела в школе?
– Всё хорошо, мама. Я устал, выключи свет – спать хочу.
– Ну, спи-спи. Я и в темноте разденусь, только чаю попью. Утром пойду – тебя будить не стану.
А Вовке того и надо: хитрость удалась – до следующего позднего вечера багровые синяки пожелтеют, потом и вовсе пропадут.
Валенком – не больно
Закончились занятия второй смены. Вовка долго сидит за партой в пустом классе, пока со шваброй в руках мыть полы не приходит Петровна. Тогда Вовка плетётся в раздевалку: крючки вешалок голым-голы, все ученики уже разошлись. Пробегают мимо, торопятся на ужин педагоги. Пацан тянет время: может, на этот раз пронесёт, разойдутся по домам эти... из стаи, им же тоже надо ужинать. Проходит мимо географичка:
– А ну домой, Вова Сало! Быстро, быстро...
Директор, шествуя из своего кабинета, приостанавливается рядом:
– Завтра утром придёшь в мой кабинет, расскажешь, почему ты, вместо того чтобы сидеть за учебниками, играешься тут в казаки-разбойники. А ну бегом домой!
Испуганный малец идёт на чёрную лестницу, приоткрывает дверь – и тут же раздаётся свист:
– Сюда, парни! Ссало выходит...
Ах, как страшно! Пепе зажмуривается и... пошёл.
Выскакивает – никого на улице нет. Неужели ушли? Пулей слетает на тротуар, бежит, заворачивает за угол и натыкается на засаду. Вовка, зайцем закладывая вираж, мчится вниз по Интернациональной. Погоня топает, отрезает пути вправо и влево. Тут уж не попетляешь, дорога одна – вперёд.
Пепе настигает красномордый второгодник Валька Удоратин. Сейчас он даст подсечку и беглец – носом в снег. Тут уж лежи, защищай лицо, чтобы на нём не осталось следов, чтобы мама не узнала.
В это время раздаётся с тротуара:
– Что это вы делаете, безобразники? А ну, оставьте мальчика в покое!
– Ой, тётя, зря вы так сердитесь. Мы играем в войну. Вот поймали шпиона.
Это Лёшка Вахнин – обаятельный хитрец и верный Валькин адъютант. И потом, обращаясь к Вовке:
– Правда, Сало, мы играем? Правда, ты шпион?
Пепе с готовностью подтверждает:
– Тётенька, это просто игра. Сейчас я шпион, потом Лёшка будет, и тогда уж я его погоняю.
– Ну и молодцы, пионеры.
Валенками когда бьют, не так уж и больно. Не больно, а страшно-то как! Скорей бы устали.
...Вовка идёт домой, вытряхивая снег из шапки и сморкаясь. Только бы мама не узнала, что сына её гоняли, как зайца. Спать ведь не будет. Нет, Пепе всё же доберётся до этого Лёшки, всё норовившего попасть по сопатке (пустил-таки кровь из носа).
Постепенно эта охотничья страсть гонять Вовку сошла на нет. Перестали его сторожить возле школы. Да и он принял новую кличку-дразнилку, стал откликаться на дурацкое обращение.
А через четыре года, когда Пепе уже подрос и чуть ли не сравнялся с Валькой Удоратиным по росту, возник у них какой-то конфликт.
– Забыл, Ссало, как мы тебя гоняли по Интернациональной? Стал хвост поднимать?
– Так на одного впятером. А вот один на один – слабо будет?
Валька курил чуть ли не с первого класса: дыхалка у него была никудышная, и в одиночку для Пепе он был не страшен.
Схлестнулись они в дальнем углу коридора, возле уборной. Вовка как бешеный ринулся на давнего своего обидчика, обхватил его, сделал подсечку, и грохнулись они оба на пол. Прижал его к полу, левую руку держит, а правая никак не даётся:
– Проси пощады, Валенок!
А тот упрямо молчит и свинцовым «пятаком», зажатым в правой руке, Вовку по затылку колотит. Только когда кровь стала заливать глаза, слез Пепе с Вальки. Прибежавший из соседнего класса Серёга Лаврушин оторвал кус от коридорной занавески, обмотал рану...
Дома мать в ужасе схватилась за голову:
– Кто тебя, сынок?
– Не волнуйся, мама, я с дерева упал. Видишь, какой счастливый – и руки и ноги целы.
– Сейчас же пойдём в поликлинику, сделаем рентген! А как ты на дереве оказался?
– Да скворечники училка просила развесить.
Хирург в поликлинике осмотрел раны:
– Не похоже, что с дерева упал. Ну, казак, и вправду?
Пепе мигает ему:
– Истинная правда!
Когда мама ушла, врач, перевязывая затылок, уважительно произнёс:
– Молодец, женщин надо жалеть. Они – слабый пол.
Пришла Вовке в горькую минуту мысль: «А не поменять ли фамилию, когда буду получать паспорт? Фамилия ведь не татуировка. Это наколку можно вывести только серной кислотой. Да и то выпуклый лиловый шрам останется на всю жизнь. А тут написал заявление, и всё. Стану Громовым или Орловым. Пацаны будут кричать: “Ну ты и орёл, Сало, молодец!”»
Вздохнул Пепе: «Опять Сало? Что это, в самом деле, присохло, что ли, ко мне? Нет, не подойдёт мне другая фамилия. Пусть уж остаётся та, что получил при рождении. Папина. Как же я могу предать отца своего».
То-то и оно. Русские фамилии – они такие. Они и серной кислотой не выводятся.
Коршуны на «хагенах»
Городские мостовые в центре города были вымощены еловыми чурбаками. Специально напиленные, они вплотную укладывались на песчаное ложе строго впритык друг к другу. Молодые рабочие большими деревянными молотами тесно вколачивали еловые плашки. Кудрявые молодцы, как правило украинцы, работали в длинных кожаных фартуках, их ноги защищали толстенные на вате щитки, как у вратарей в канадском хоккее.
Работали весело, с посвистом, с частушками, подкалывая словом проходивших дамочек. Обедали прямо на развороченной мостовой. И там же устраивались на послеобеденный сон. Бросали телогрейку на песчаное ложе, еловый кругляш под голову – и закладывали храпака. И хоть зайдись в праведном негодовании крохотный горблагоустроевский начальничек, но не сдвинется работяга до 13 часов. Хоть что-то осталось от «диктатуры пролетариата».
Каждое лето заново укладывали торцовую дорогу на Советской улице, на спуске от Куратова до Пушкина, а к середине зимы плотно уложенная мостовая уже зияла проплешинами, вспучивалась буграми. И сыктывкарские мальчишки на коньках, прикрученных верёвками к валенкам, цепляясь специальными крючками за борт «полуторки», опасались лишь того, что острый нос «хагена» врежется в ребро такой плешины.
Потеряв равновесие, волочится пацан за машиной, мотает его по крутым буграм, пока не умудрится он скинуть заледенелые рукавицы, и, оставив крючок на борту, освобождённым распластается на узенькой проезжей части. Пока ещё придёшь в себя, соберёшь побитые члены, скатишься на обочину! Да ещё, главное, вовремя уползти от какого-нибудь лихого, вполпьяна, шопёр-шпаны. Но через неделю, отлежавшись за марлевой занавеской, Вовка уже вновь дежурит на перекрёстке, где на повороте шофёры сбрасывали скорость. Как коршуны налетали на задний борт машины конькобежцы. Эх, какая была сладость прокатиться за бешено летящей машиной!
Пепе чувствовал себя сродни чемпионке мира по конькобежному спорту, которая как-то зимой приезжала в Сыктывкар. На стадионе вдоль ледовой дорожки сгрудились все мужчины города; на заснеженных трибунах стояли дамы в пуховых платках, дети в подшитых валенках. Надо же, сама Мария Исакова! А чемпионка оказалась пожилой тётенькой в рыжих конопушках-оспинах. И всё же после её визита все мальчишки и девчонки ломанулись в конькобежную секцию. Но такая секция была одна на весь город, и вот те, кто в неё не попал, гонялись за машинами с проволочными крючками наперевес.
Сыктывкар – город на Сысоле
Город протянулся вдоль Сысолы-реки. Городское ядро располагалось на небольшом пятачке возле храма. Он, как почти все храмы в России, был разрушен. Остались лишь шеренги могучих тополей, некогда окаймлявших церковный двор. На месте храма разровняли стадион, зимой здесь заливали каток. Чуть дальше пристроили летнюю эстраду, а ряды кресел образовали зал под открытым небом. Эта эстрада появилась на месте кладбища. Предки, копейка к копейке, складывали капиталы, чтобы построить церковь, при которой, как водится, будет кладбище, где в вечном покое уснут и они, и дети их, и дети детей. А потомки поют и пляшут на костях.
Рядом площадки для детей, качели, песочницы. Насмешливый гном стоит возле карусели. Он – ночной хозяин детской площадки. Как только отключаются фонари, вылезает из своего маскарадного костюма ничего не забывший, мстительный Гундер. Давным-давно коми христиане, бывшие язычники, окрещённые бесстрашным Стефаном, сбросили своего болвана с крутого берега в Сысолу. И он поплыл в сторону Вычегодской стрелки, пучеглазый, с повёрнутым к небу разинутым ртом. Вздувался, тяжелел в воде, как полтысячелетия до него – Перун. И утоп бы, но речные вежайки прибили деревянного болвана к берегу возле Белого Бора. Столетия лежала мёртвая деревяга, пока на неё, прокалённую морозами, выдубленную ветрами лиственницу, не наткнулся сыктывкарский скульптор Эпельгауз. Наткнулся, присмотрелся к деревяшке, всплеснул руками: «Это же дерево сродни морёному дубу! Буду ваять из этого материала проказника-гнома. Бессмертный получится гном!» И выросла потешная фигура возле детской карусели: крохотные глазки-буравчики; красный, словно вымазанный кровью рот; шутовской мухоморный колпак на затылке...
Но дети сторонились весельчака-гнома. Когда пыталась какая-нибудь бабушка сфотографировать внучку меж его двухметровых башмаков, послушная пигалица закатывала такой оглушительный рёв, что сконфуженная старушка только бормотала: «Ничего не могу понять: словно бес вселился в Машеньку!»
Ночами Гундер-перевёртыш скрипит башмаками по площадке, держит путь к асфальтовой лысине, заровнявшей следы некогда могучего храма, продолжает давний спор со святым Стефаном: «Помнишь, как ученики твои утыкали крестами всю зырянскую землю? На всяком пригорке стояла церковь, и всё же ты проиграл, Устюжанин. Дерзкие потомки смиренных коми-лесовиков разрушили храмы, укатали асфальтом следы церквей».
Так ворчит он и топает дальше, туда, где был погост. А утром придёт уборщица, увидит перевёрнутые скамейки, заругается: «Какой же паразит опять хулиганит?! Поймать бы его да скинуть в реку...»
Вверх от переезда через Сысолу жители Заречья стучали каблуками по крутой дощатой лестнице, затем одолевали пологий подъём к дому Суханова – краеведческому музею. А дальше начинался социалистический Сыктывкар. Напротив старого Сухановского дома – новенькое трёхэтажное здание с собственной котельной, с пропускной аркой высотой в полтора этажа. Кем же надо быть, чтобы иметь право поселиться в таком доме с паровым отоплением, с тёплыми сортирами и домашней баней – ванной комнатой? В первую очередь – иметь фуражку с синим кантом, служить в соседнем с домом ведомстве, в ГБ.
Чуть выше, обрамляя угол двух улиц, вырос построенный ударными темпами двухэтажный Дом специалистов. Такая же светлооконная гостиница в четыре этажа появилась наискосок от него. Весь первый этаж занял гастроном с кубами сливочного масла на прилавке, с громадными тушами печорской сёмги за спиной продавщицы, с палками колбасы, с россыпями конфет...
И пединститут с широченными окнами построили на горе, за стадионом, и два деревянных двухэтажных барака на улице Пушкина – общежития. А рядом встал целый городок Северного речного пароходства (сурповский, как его называли) по улице Кирова; да одноэтажка совпартшколы, возле которой любимое место отдыха её курсантов – ресторан «Октябрь»; семейное общежитие тюремных надзирателей; напротив него – деревянный двухэтажный барак женской школы № 2; бараки Больничного городка...
Семейство Пащенко проживало в бараке Больничного, в угловой комнате первого этажа. Пепе помнит, как привезли их, ссыльных с Кубани, как мать несла на руках младенца Геню. Соседки барачные перешёптывались, гадали:
– На пересылке, что ли, родила?
А она взбежала на крыльцо, прижимая к сердцу свёрток с дитём:
– Где наша камера, то есть комната?
Женщины, встречая Женьку, Райку, Кольку – старших детей, – пригорюнились, жалея несчастненьких:
– Трудно вам, южанам, будет в этой боковушке.
Вовка как-то заглянул к новосёлам.
Женька и Колька, завалив оба широченных окна тюфяками, полученными от тёти Ани, сверху навесили широкие платки не виданной здесь расцветки – в чёрных и жёлтых квадратах, с длинными кистями. Райка у топящейся печки тетехалась с малышом:
– Да ты посмотри на меня, Генюшка. Да что же ты головку-то не держишь, красавец наш? Вовка, может, ты знаешь, почему он молчит и не плачет совсем?
Райка сама зашмыгала носом. Старший Женька соскочил с подоконника:
– А ну хватит канючить. А заплачет, дак ты зарыдаешь. Рёв его тебе ещё надоест. Правда, Пепе, если ребёнок не плачет, это же хорошо?
Вовка вспомнил сестрёнку Люду: она перед смертью тоже уже не могла плакать. И от этой мысли скривился сам:
– Прав... да...
Женька замахнулся, чтобы дать ему подзатыльник, но тут открылась дверь, вошла мать, а за ней – докторша:
– Где больной?
Мельком глянув на младенца, скомандовала:
– Немедленно в больницу.
И, оглянувшись по сторонам, уже тише:
– Как же вы так, мамаша? Заморозили ведь ребёнка совсем...
Замёрзнуть зимой в Сыктывкаре и правда было делом нехитрым. Истопницы фельдшерской школы в морозные дни приходили на работу в полчетвёртого утра, чтоб успеть к началу занятий чуть подтопить классы. Но сколько дров ни бросай в печи, а всё со стёкол широких окон не сползает толстенная наледь и студенточки исходят морозным паром, кутаются в мамины платки. Сидя в своём кабинете, директор школы Лапин решает написать приказ об отмене завтрашних занятий. Снимает перчатку, тычет ручкой в чернильницу, а там – ледяная каша.
Таких светлооконных административных зданий, школ, детсадов, общежитий, жилья понастроили в Коми от Объячево до самого Полярного круга. В Воркуте – старый горный техникум; в Щельяюре, в Печоре – бараки для речников; в Микуни – техникум железнодорожников. Весь центр Ухты в широченных окнах, и каждое заросло наледью... Все они строились такими – с распахнутыми на весь мир – радостными глазищами-окнами. Видимо, начальству городскому после войны так хотелось солнечного счастья сразу и полной мерой, что забывали про северные зимы, про то, что дома надо протапливать, законопачивать от ветров и метелей такие окнища во всю ширь-дурь.
(Продолжение следует)
 | назад |
| вперед |  |
