СТЕЗЯ
«ВОЛКИ ВОЮТ, А МЫ ИДЁМ»
«Опалев Юрий Степанович. Прихожанин храма святого Прокопия Праведного, город Великий Устюг», – представляется он. Чувствуется офицерская выучка. За плечами майора двадцать лет службы в системе МВД.
Откуда нас только не доставал Господь. Почти все – бывшие атеисты. Нагрешить и словом, и делом, и помышлением успели столько, что катиться бы нам до самого ада. Но Господь остановил. Дал нам свободу выбирать между жизнью и смертью, а это непросто. Когда идёшь по снежной пустыне, хочется лечь и уснуть. Многие так и делают – и больше не просыпаются. Но кто-то продолжает идти.
Ярега
Юрий Степанович из семьи медиков. Один дядя по матери был военным врачом, другой – земским (закончив, между прочим, Казанский университет). Эту же стезю выбрали и родители Опалева, оказавшись ближе к концу войны в Забайкалье при одном из госпиталей. Там он и родился.
Потом семья переехала в шахтёрский посёлок Ярега в Коми. Это одно из тех мест, где нефть добывают не из скважин, а вгрызаясь в землю горняцким способом. Не обошлось и без зоны, одной из многих в этом краю.
– Страшное дело, – говорит Опалев. – Посёлок Ярега, нефтешахта № 1. А всего их там три было. Отец устроился врачом в зоне на полную ставку, а ещё на полставки работал по вызовам. Зэки его уважали. Он был доктором – лепилой, если по-зоновски, притом справедливым. Наш домик стоял метрах в ста от рядов колючей проволоки и вышек. Темень была ужасная, один фонарь на весь посёлок.
Особенно жутко было, когда родителей нет дома – и узнаёшь, что сбежали зэки. А куда им бежать? Тут же, в посёлке, и грабят. А то вдруг пьяные часовые пальбу начнут друг по другу. Отец велел: «Двери не открывай!» – да какие там двери! Один раз чуть с ума не сошёл от страха, с тех пор отец стал брать меня на вызова. Ходили через болота, тайгу. В одной руке отец нёс фонарь, в другой – ружьё. А я тащил его докторский чемоданчик с лекарствами, аппаратом измерения давления и прочими принадлежностями. Вокруг волки воют, а мы идём. На крайний случай у отца нож лежал в кармане. Но вряд ли он мог нас спасти, если бы до ножа дошло.
Работы отцу хватало. Один раз рванул метан, много народу погибло в шахтах – и зэков-крепильщиков, и шахтёров. Помню, как доставали их изуродованные тела. А ведь для осуждённого на шахту попасть было мечтой – почти свобода! Только самые положительные могли стать бесконвойниками.
Впрочем, ещё лучше было работать на конюшне. Помню, как заготавливали сено и силос. Лошади ходили по кругу, утаптывая траву. Заключённые ехали верхом и нас, пацанов, рядом сажали. И вот едем, гладит меня зэк по голове и плачет. «У меня, – говорит, – сын такой же, как ты, был на свободе. Не знаю, какой он сейчас. Пятнадцать лет прошло...»
Сидели там и убийцы, и политические, вся 58-я статья – по пунктам. Граница между теми, кто по эту сторону колючки и кто по ту, была тонкая. Как-то раз отец взял меня за чуб и сказал: «Не смей больше частушки про политику петь. Иначе нас всех посадят». Пели про то, что хлеб за границу продан, а нам жрать нечего. Взрослые ругались. Хочешь жить – рука должна кверху тянуться, мол, одобряем.
Когда умер Сталин, я учился во втором классе. И вот школьная перемена. Во что мы только не играли: и в чехарду, и в догонялки, и в «жопаря». Я вам расскажу, как в него играть. Собираются две команды. По одному от каждой встают на четвереньки. Ещё двоих раскачивают и бьют задницей о задницу тех, что стоят. Чем дальше те улетят, тем лучше. Так определяются победители.
– Спасибо, Юрий Степанович, буду знать. А что насчёт смерти Сталина?
– Ну так вот. В тот раз мне так дали, что хорошо улетел. Я был санитаром класса, и когда упал, сумочка моя с крестом раскрылась, йод вылетел и разлился. В этот момент подходит учительница со словами: «Умер Иосиф Виссарионович Сталин». Тут мы поняли: беда! Вытянулись по струнке, молчим. На следующий день посёлок оделся в траур, и все школьники пришли на уроки с чёрными повязками. Кроме меня – маме было некогда искать или шить такую же. А меня в школу-то и не пустили. Когда вернулся домой и рассказал, что случилось, мама всполошилась, побежала в магазин за повязкой. Только после этого я смог попасть в свой класс. Потом гудки на шахтах начались, целый час там гудели, а может, и больше.
И вот уже после Яреги попали мы сюда, в Устюг.
Отец
– Драл меня отец редко, но основательно, – смеётся Юрий Степанович. – Он мечтал, что я стану врачом, а мне никак не давалась математика. И сам я не больно-то увлекался этим предметом, да и учительница попалась нерадивая.
Но мысль о том, чтобы стать медиком, была. Пока не вышла одна история. Как-то раз я не мог попасть домой, ключа не было. Пошёл к отцу на работу, а он как раз оперировал. Выходит в резиновых перчатках, кровь на халате, на фартуке, на лице маска, одни глаза видны.
– Ты чё болтаешься? – спрашивает.
– Клю-уч надо, – бормочу я в страхе.
– В кармане штанов возьми.
И передумал я быть врачом. Понял, что являюсь гуманитарием от природы. Потом, когда дочки Елена и Анна стали подрастать, их тоже родня стала уговаривать: мол, отец не стал врачом, так хоть вы займётесь семейным делом. Они не отказывались, уже стали поговаривать о том, чтобы ехать в Архангельский мединститут. Но как-то раз уселись мы все за обеденный стол, отец клюкнул и разошёлся: «Ты знаешь, Лена, насколько это трудная и интересная профессия? Знаешь, что такое оперировать? – каждый нерв, каждый сосуд надо сшить!» Увлёкся, стал рассказывать, как трупы препарировал. «А потом руки, – говорит, – спиртиком помою – и чайку». Дочки побледнели и убежали. И поняли, что тоже не хотят быть врачами.
Родом мой отец был из деревни Сабаконки (Зуевского района Кировской области). Сладкого в детстве не едал – может, потому, что его воспитывала мачеха и, видимо, не очень она его любила. С детства в поле. Я там, в Сабаконках, один раз в жизни побывал. Помню дом деревенский, полати. На печке гороху – видимо-невидимо. Там я шаньги из ржаной муки впервые попробовал. И фрукты – у нас, в Яреге, их не бывало.
* * *
В 1935 году отец с матерью закончили Молотовский (Пермский) мединститут. Как война началась, отца призвали. Сначала работал в эвакогоспитале, потом попал на Волховский, кажется, фронт, спасал раненых. Особенно тяжелы были блокадные холодные зимы. Страшно много солдат обмораживалось. «Медсёстры плачут, – вспоминал отец, – а мы отпиливаем руки и ноги. Иначе – гангрена, ведь пенициллина ещё не было. Как солнышко весной входило в силу, раненых выводили на воздух, снимали повязки. Солнечные лучи лечили их неплохо, это ведь ультрафиолет. Раны переставали гноиться и заживали».
После того как фронт ушёл на запад, отца и отправили в Забайкалье, снова в эвакогоспиталь. Потом к нему туда мама приехала, а в 44-м родился я.
Прожил отец до девяноста пяти лет. Несгибаемый был человек. До самой смерти лечил людей. Ещё с тех пор как мы сюда переехали, пошла молва, что Опалев хороший врач. Стали люди его уважать, на приём было не попасть. И когда вышел на пенсию, пациенты продолжали к нему идти отовсюду. Отец был противником спешки в лечении, а также применения сильнодействующих лекарств вроде хлортетрациклина, не говоря о сульфадиметоксине, который и для печени опасен, и вообще имеет много противопоказаний. Отец возмущался, отменял эти рецепты и предписывал, например: «Стрептоцидом лечись, горло травами полощи». После таких консультаций больные вылечивались помедленнее, чем в больнице, зато без последствий. В благодарность кто банку сметаны принесёт, кто пива домашнего, хотя отец никого ни о чём не просил. Люди это знали и сердечно его любили, на праздники, помню, всё открытки присылали.
* * *
Лишь под конец жизни отец начал сдавать, а перед тем не уставал поражать своим жизнелюбием. Вспоминаю, как он занемог. Потребовалась операция. Наши врачи не справились и повезли отца в Вологду. Народу там, в больнице, было ужас сколько, насилу взяли. Оперировать, конечно, не хотели – не тот возраст, ведь почти девяносто человеку. Но отец хирурга не то уговорил, не то заставил его оперировать.
Потом прихожу, спрашиваю врача, как прошла операция. «Помолился, перекрестился, сделал», – ответил тот.
Через две недели отец стал меня ругать, что не то купил ему есть. Аппетит проснулся такой – успевай носить. Приехали домой. Отец огляделся, заявил: «Не так, дурни, поленницу сложили». И переложил по-своему. Потом огород перекопал – и нажил в результате грыжу. И снова на операцию. Местный врач Майоров спрашивает: «Ты, дед, с ума, что ли, сошёл? – одна операция за другой!» Но отец не один год после этого прожил. В церковь не ходил, но однажды я вдруг разобрал, что он произносит: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня». Видать, с детства запомнил.
Крест у него на могиле старинный, кованый. На всё кладбище два таких – у отца и ещё у одной женщины, похороненной в стародавние времена. Не знаю, откуда взялся. Лет двадцать у нас во дворе стоял, а сколько перед тем от одного хозяина к другому переходил, и вовсе неведомо. Я всё спрашивал, зачем купили. «Купили и купили», – отвечали мне.
Но вот пришёл и его час. Видно, для отца был сделан.
Учительство
– После первого курса пединститута отправили меня в армию, – рассказывает Опалев дальше, – в погранвойска. Как вернулся, закончил учёбу на географическом отделении. Но в деревне, куда меня отправили по распределению, учителей не хватало. Так что пришлось преподавать и биологию, и анатомию, и химию.
Место было глухое. Ни почты, ни бани, ни магазина. Все удобства – на сеннике, где положены были две доски, а внизу жили свинья и корова. Без фонарика пойдёшь – сразу в гостях у них и окажешься. А жена моя будущая, Зинаида Васильевна, в другой деревне учительствовала. Сначала я к ней на мотоцикле ездил, потом он сломался и я стал пешком ходить.
После того как мы расписались, переехал я к ней. Там деревня была получше, но не намного. Когда пришло время Зинаиду в роддом везти, стали думать, что делать. Половодье, пути нет. Вызываю вертолёт, а мне говорят: «Четыре тысячи заплатишь – полетим». Тут директор школы подключился, вызвал почтовый трактор из сельсовета. Приезжает мужик на «Беларусе», забрызганном грязью до трубы, говорит:
– Ну, где баба-то у тебя, сажай, увезу.
Мы посмотрели – и стало нам худо. Решили пешком идти. Взяли по палке в руки – и в путь. Нащупываем тропинку в воде, шаг в сторону – утонешь. На этом наше терпение закончилось. Решили не возвращаться, тем более что я к этому времени понял, что занимаюсь не своим делом. Мальчишка один как-то один заупрямился, так я его вместе с партой в коридор из класса выставил. Класс замер. «В следующий раз так же будет», – пригрозил я. Директор узнал – покачал головой и говорит:
– Не работай больше в школе.
– Хорошо, – отвечаю.
С зэками проще.
ЛТП
– Хотя всякого бывало, – начинает Юрий Степанович историю своей двадцатилетней службы, которая в основном прошла в устюжском ЛТП, то есть лечебно-трудовом профилактории.
Профилакторием это учреждение назвал не иначе как юморист. Только юмор-то чёрный. Даже обычная зона по сравнению с этим местом – курорт. Контингент почти тот же самый. В основном зэки.
– Сами по себе, – говорит Опалев, – такие учреждения необходимы. Чтобы сюда попасть, нужно изрядно людей помучить. Алкоголика и семья уговаривает одуматься, и соседи, и участковый. В медвытрезвителе, где он проводит много времени, тоже убеждают. Только, как правило, без толку. Пока запой не закончится, из дома его нередко выгоняют. После этого живёт бедняга где попало. Летом у нас такие обычно под лодками спят, оттого называют они себя «подлодочниками». Продолжается это долго, а заканчивается у нас. Во всяком случае, раньше заканчивалось.
|
Попадая к нам, человек год-два отдыхает от пьянства, поправляет здоровье. В это время семья отдыхает от него. И всё бы хорошо. То, что он работает, – это правильно. И то, что терапевты с ним возятся и другие врачи, – тоже на пользу. Но вот от алкоголизма таких людей лечить не следует. Страшно это, а главное, бессмысленно.
Набирают, скажем, группу в двадцать человек, рассаживают. Десять человек у одной стенки, десять у другой. Вкалывают специальное средство, несовместимое с алкоголем, и дают выпить водки. Препарат вызывает рвоту и якобы вырабатывает отвращение к спиртному. Когда мужики проблюются, их уводят. Ещё страшнее сера – сульфозин, после которой человек скрючивается от судороги. Так его от интоксикации лечат. Но больше всего народ боялся антабуса. Он на печень влияет, на желудок, и было подозрение, что ведёт к утрате мужской функции. Тех, кто отказывался, сажали в изолятор на десять суток.
Вообще, насмотрелся я на эти лечения. Жуткое дело. Даже вспоминать страшно.
Иногда им удавалось сбежать. Помню, одного в Котласе поймали. Но сваляли мы тогда дурака. У мужика на столе бутылка коньяка стояла.
– Можно, – спрашивает, – напоследок принять?
– Давай, – говорим.
Что мы, звери, что ли?
И закипел у него мозг. Пока под присмотром был да в наручниках, всё было в порядке. А когда сели на «Зарю», попросился он в туалет. «Ступай», – говорим. Куда с «Зари» денешься – летит как самолёт по реке. Ушёл наш беглец, а мы стали премию за его поимку делить. Разгорячились, опер себе больше половины загрести хочет, а нам с прапорщиком с гулькин нос предлагает. Между тем заключённого всё нет да нет. Пошёл я глянуть, всё судно облазил, даже в машинное отделение заглянул. Нет мужика. И вдруг дошло до меня. Ведь в туалете иллюминатор открыт. Не туда ли он сиганул, незаметно для всех? А больше и некуда. Как он сам потом рассказывал, сразу после прыжка его начало засасывать в глубину, но он в прошлом спортсменом был, выплыл, да только не на тот берег. Пока шёл, нагнала его машина с нашими сотрудниками. Он как увидел её, поначалу обрадовался, голосовать стал, в надежде, что его до Котласа подбросят. А тут намяли бока – да обратно. Лечиться.
– Кого-нибудь, на вашей памяти, вылечили? – спрашиваю Юрия Степановича.
– За двадцать лет, что я служил, одного или двух человек.
– А сколько прошло за это время через ваш ЛТП?
– Многие тысячи.
Бунт
– На рубеже 80-х и 90-х по всей стране начались волнения: здесь шахтёры касками стучат, там женщины шоссе перекрывают. Ну, и зоны, конечно, забурлили. Где-то стали стрелять. Мы в ЛТП несли службу без оружия. По подросткам, женщинам и лечащимся оно не применялось. Автоматы и табельное оружие – всё это было, но надёжно запертое.
Наши заключённые обо всём, что происходило на воле, узнавали по телевизору в культкомнате. Был он чёрно-белым, изображение мутное, но и его хватило, чтобы додуматься: «Пора бузить!»
Сначала устроили сидячую забастовку, потом заперлись у себя и начали матрасы поджигать, стёкла бить, руки резать. Мы вывели за периметр сначала женщин, которые в ЛТП работали, – медсестёр и прочих, потом вообще всех вольнонаёмных. А лечащиеся таблеток наглотались и орут. Драки начались, пошли угрозы: «Если наших требований не примете, выйдем, погуляем по городу». А это несколько сот человек. У многих ножи, заточки. Разнесли бы Устюг за милую душу.
Мы – офицеры – все эти дни пытались их уговорить, никуда не прятались. Нам говорили: «Не смейте ходить в массу, вам возьмут в заложники». Но мы не уходили до последнего. А злоба, напряжение нарастали. И лишь когда поняли, что ещё день-два, и пойдёт резня, пришлось вызывать ОМОН из Вологды. В четыре часа пошли на штурм. Зачинщиков взяли – самых крикливых, положили на плацу. Кого-то сразу в трюм отправили, в изолятор, стали бить. Били страшно.
Я в это время в оцеплении был...
– Всё равно участвовал. Каялся потом, – произносит супруга Опалева Зинаида Васильевна.
Юрий Степанович тяжело вздыхает, молча соглашаясь. Бывшие осуждённые до сих пор, встречая его на улице, подают руку. Их осталось совсем немного, но те, кто выжил, вспоминают Опалева добрым словом. Благодаря таким и в пекле ветерок. Да только всё равно муторно.
Вагон
– Что было дальше? – спрашиваю Юрия Степановича.
– Дальше... Дальше – больше. Зачинщиков велено было доставить в Усть-Каменогорск, это на другом конце страны – в Казахстане. Жара была градусов тридцать, когда лечащихся загнали в вагон. Не знаю почему, но его называли столыпинским. Одна сторона – глухая железная стена. Полки – как в обычном вагоне, но только не мягкие и не обитые дерматином, а просто металлические. Купе отгорожены решётками.
Мой пост был у туалета. Воздуха нет, жара, вонь. Голова закружилась – думал, упаду. Осуждённым было ещё хуже. В Котласе все 80 человек начали орать: «Пересаживайте в нормальный вагон!» Когда тронулись на Киров, они начали раскачивать вагон, чтобы перевернуть его на ходу. Не вышло. Тогда стали поджигать фуфайки. Им пригрозили применить слезоточивый газ, но и без того было хуже некуда, так что они не больно-то испугались. В Кирове мы по требованию осуждённых вызвали прокурора. Когда он пришёл, они спросили:
– Ты товарищ?
– Я товарищ.
– Помоги нам, товарищ прокурор.
– Я не могу.
Тогда ему плюнули на шляпу, он обиделся и ушёл. «Я, – сказал на прощание, – такого ещё не видел». О случившемся сообщил в Москву, после чего за нашим продвижением стали следить в верхах.
Лечащиеся снова начали жечь фуфайки, сожгли и шахматы, которые я им дал, а вот домино в огонь бросать не стали. К нам, сопровождающим, воздуха хоть немного, но поступало. А там, у заключённых, стало совсем плохо. Наконец они нашли выход из положения: открутили металлические уголки и начали вышибать ими окна напротив зарешеченных купе. Стало полегче, мы обрадовались за мужиков, но когда переваливали через Уральский хребет, их продуло. Стал народ кашлять, чихать, закричал: «Лепилу давай, лепилу!» Врача, стало быть. Он пришёл, с матом по таблетке выдал, на том лечение закончилось.
Где-то ближе к Новосибирску лечащиеся решили, что пора ментов выбросить, поезд остановить – и айда на свободу. Взялись выдавливать двери. И вот с одной стороны давят десять зэков, а с другой – десять нас, сопровождающих, удерживаем. Согласованности им не хватило. Если бы хоть в одном месте добились своего, нам бы конец. Но мы оказались сильнее. На остановке удалось, натаскав шпал, укрепить двери.
Едем дальше. Вагон без стёкол, ветер гуляет. В Новосибирске нас оцепило дежурное подразделение внутренних войск, с собаками. Хотели устроить штурм, но мы договорились, чтобы наших оставили в покое. Пусть пока едут. А заключённые между тем притихли. Понимают, что дело может плохо закончиться. Тут мне в голову пришла одна военная хитрость. Прихватив ящик с консервами, я понёс его в соседний вагон. «Ты куда наши консервы понёс?» – заинтересовались зэки. «Там взвод вэвэ, – отвечаю, – надо же их чем-то кормить».
Это подействовало. До следующей станции наши вели себя тихо. А потом спросили кого-то из проходивших мимо, есть ли в соседнем вагоне солдаты. Им и ответили, что нет. Лечащиеся обиделись. Соорудили какой-то крюк и попытались сорвать стоп-кран. Мы им объясняем: «Поезд по Сибири идёт со скоростью около ста километров. Вы что, хотите поезд перевернуть?» «Главное, – отвечают нам, – вас угробить».
Примотали мы ручку стоп-крана, но тут призыв пошёл по камерам: «Пацаны, вскрываемся!» То есть они решили себе вены порезать, чтобы мы их спасать бросились. Один вскрылся, остальные побоялись. Снова пришёл лепила – чумазый почему-то, в резиновых перчатках и белом колпачке. Повязку наложил. Всё на время успокоилось. Потом заключённым горячая похлёбка не понравилась. Потребовали прокурора. В ближайшем городе мы его вызывали.
– Посмотри, – сказали зэки прокурору, – чем нас кормят.
– Похлёбка как похлёбка, – ответил он.
Тогда ему это варево выплеснули на мундир. Он обиделся и ушёл.
Пересекли границу с Казахстаном. Едем по степи. Нас почему-то забыли заправить водой, и вскоре она закончилась. Наши опять начали бунтовать: «Давай воды!» Мисками стучат, орут.
Вот так мы и ехали семеро суток. На восьмые прибыли в Усть-Каменогорск. Там были сотни омоновцев и других сотрудников милиции. Крепкие такие уроженцы Азии с дубинами, из тех, о ком говорят: «морда – много-много, глаза – мало-мало». Наши, как увидели их, опечалились: «Да, с этими шутить нельзя. Дубиной отходят, и всё».
И повезли наших дальше.
Храм
– Юрий Степанович, расскажите, как вы построили в своём ЛТП церковь.
– Дело давнее, но история довольно интересная. Это был конец 1989 года, может быть, 90-й год, время неспокойное, время тревожное, сумбурное. Как сказал один политический деятель, «процесс пошёл» – правда, не так, как хотелось бы, как мы ожидали. Но надежды ещё сохранялись, и всё новое тогда воспринималось людьми с восторгом. Наши осуждённые следили за тем, что происходило, и настроения у них менялись. То им хотелось крушить, то строить. Узнав, что в других зонах Советского Союза начали открываться церкви, идёт волна настоящего богоискательства, они начали подходить, спрашивать: «А почему у нас не так?» Говорили: «Везде крестятся, причащаются, мы тоже хотим. Позовите священника».
Начальство забеспокоилось: вдруг проверка! И поручили мне, как политработнику, принять меры. Сказали:
– Месяц сроку тебе, чтобы выстроил церковь. Понял?
– Понял.
– Выполняй.
Приказ есть приказ. Узнал, что священника следует искать в храме Стефана Великопермского на горе. Иду туда. В кармане партбилет. Я секретарь партийной группы и очень далёк от веры. Но враждебен Богу не был и даже думал иногда про себя, что вот выйду на пенсию, начну на службы ходить, как мама. Она была верующей.
Прихожу в храм. Идёт литургия. Бабушки стоят, а я в форме, майорские погоны. Говорю одной:
– Слушай-ка, бабуля, позови мне, пожалуйста, товарища попа.
– Ты, милый, чаво, почто батюшку попом зовёшь, тебе чаво надо? – шамкает она.
– А как звать-то его?
– Батюшкой.
– Позови.
– Так литургия.
– Ну хорошо, сам пойду.
К самым царским вратам подошёл, прошу певчих: «Позовите батюшку».
– Шапку-то сними, шапку, – шепчут мне страшным голосом.
Снял.
Батюшка старенький наш выходит – отец Иоанн Хвощ, спрашивает:
– Что вам надо?
– Святой отец, я хочу с вами поговорить.
Он засмущался. Говорит, что вот сейчас закончим службу, я к вам пришлю нашего священника, поговорите с ним. Закончилась служба, начался молебен, потом лития. А я не могу уже. Два часа прождал, пока наконец не подошёл ко мне отец Ярослав Гнып.
Начал я ему объяснять, что мне приказано выстроить церковь. Он очень обрадовался.
– Наконец-то, – говорит, – от вас появились... Знаете, где вы служите? На развалинах храма святого Митрофания Воронежского. Вы его разрушили...
– Я не разрушал, – уточняю.
– Ну, кто-то до тебя разрушил. Ты знаешь, тебе выпала большая миссия. Кто-то разрушал, а ты будешь восстанавливать. И я с радостью тебе помогу.
Так мы стали строить церковь. В месяц, конечно, не уложились, дело растянулось на полтора года. И всё это время я провожал батюшку домой за город (он жил в деревне). Тысячи вопросов ему задал, и он научил меня всему. Говорил: «Тебя надо отмывать». А ещё велел в храм ходить, хотя я и перекреститься толком не умел. «Ничего, – говорил батюшка, – просто стой, дыши воздухом церковным. Он будет тебя очищать».
* * *
И правда, стал я очищаться. Ведь знаете, какая у меня речь была? Одни предлоги печатные, всё остальное – нецензурное. Я воспроизводил такие кренделя, какие вы никогда не слыхали и не услышите. Но однажды встретил на выходе из храма одну бабушку – старенькая совсем, голова трясётся. Какая мелочь у меня была в кармане, отдал ей, целую пригоршню. «Ой, хоть поем, спасибо, – обрадовалась она, а потом добавила: – Я тебе что скажу. Не матюкайся давай. Покайся – да и отстанешь». Несколько слов сказала, и с тех пор язык лет двадцать не поворачивается. Не могу сквернословить. «Тебя твой ангел ведёт», – сказал отец Ярослав.
Храм наш в учреждении между тем обустраивался. Оказалось, что среди наших лечащихся есть люди, которые восстанавливали монастыри – Прилуцкий, Кирилло-Белозерский, имеют опыт работы. С четырьмя судимостями человек любовно вырезал узоры на царских вратах. Бывшие осуждённые – кто за грабёж, кто за хулиганство, а кто и за убийство – трудились на совесть. Иные по тридцать лет в настоящей зоне сидели, прежде чем к нам попасть. Все в наколках: у кого Сталин, у кого Ленин, у кого собор Василия Блаженного, купола на спине. На лбу – «раб КПСС», на веках – «вор» и «спит» (на одном и на другом). Закрывает глаза, и всякому ясно: не тревожь человека.
И вдруг оказалось, что среди них есть замечательные мастера. Иконостас сами сделали, иконы писали. Был у нас художник – удивительный парень, ученик известного нашего устюжского живописца Владимира Латынцева. Парень очень талантливый. Владимиром звали. Создал несколько икон: преподобного Сергия Радонежского, святителей Митрофания и Тихона. Отец Ярослав поглядел, одобрил. А через некоторое время эти иконы начали мироточить.
Судьба же Владимира сложилась трагично. После ЛТП он снова запил. Я спрашивал его:
– Когда в себя придёшь?
– Не могу, Степаныч, не могу, – отвечал он.
Один раз встретил его; смотрю – весь исцарапан, глазки-щёлки, словно избил кто.
– Ты чего? – спрашиваю.
– Слушай, не поверишь, Степаныч! Упал с балкона пятого этажа и только морду ободрал. Сидели мы на балконе, пили, курили, не помню, как вывалился. Рядом с поребриком бетонным упал на кусты. Десять сантиметров в сторону – и голова бы вдребезги.
Отец Ярослав ему потом говорил: «Это тебя святые спасли, иконы которых ты написал. Но если не одумаешься – погибнешь».
Владимир пил, а отец Ярослав собирал миро с написанных им икон и помазывал прихожан. Потом Владимир взял и умер. Иконы с тех пор больше не мироточили. Сначала много народу в храм ходило, потом человек 15-20 осталось. «Всяк зван, но не всяк избран», – сказал отец Ярослав. Ходят те, кто угоден Богу. Кому-то помогло. Был вот у нас Коля Детков из Красавино, написал письмо матери, что хочет храму помогать, она одобрила. Стал он прибираться в церкви, украшать её. И себя, как выяснилось. Потом встречал я его, он держался, пить бросил. «Живу, – говорит, – слава Богу!»
* * *
|
А меня батюшка, как построили храм, благословил первый раз исповедаться и причаститься. Исповедь была долгой. Было что сказать. На причастии меня ломало и крутило. Подступала тошнота, кружилась голова. Прекрасно понимаю тех, кто падает в храме в обморок. Один, помню, вообще заорал. Даже после исповеди мне было плохо. Хотя сам я над людьми не издевался, будучи офицером МВД, но косвенно был виновен во всём, что происходило.
С литургии я тогда всё-таки не ушёл, причастился. Это случилось в храме святого Прокопия Праведного на берегу Сухоны. Там был музей, планетарий. Храмовое помещение разделено кирпичными перегородками. Я участвовал в сломе стен. Ломами, кирками, молотками, лопатами и топорами мы всё это сломали и расчистили. Старухи, которым было за восемьдесят, носили кирпичи. Один день нам понадобился, чтобы исчезло то лишнее, что было наворочано за многие-многие годы. Дочь отца Ярослава написала тогда в вашу газету большой очерк «Стена».
Так всё начиналось.
Владимир ГРИГОРЯН
 | назад |
| вперед |  |
