НАСЛЕДИЕ
ЧЕЛОВЕК С БОГОМ
Сквозь годы
Давно уж не был я в гостях у человека, которого считаю своим учителем. А тут нагрянул – и оказалось, что через пару дней у Валерия Александровича юбилей, 70 лет. Хозяйка Людмила Васильевна накрыла торжественный стол, и вот сидим чаёвничаем на их петербургской квартире, что близ церкви Анны Кашинской на Большом Сампсониевском. Ведём неспешно чинную беседу.
|
– А в какие годы вы познакомились? – спрашиваю главу семьи.
– В шестьдесят седьмом, – сдвинув брови и посчитав в уме, отвечает тот.
– Это на Кижах было, в Карелии, – дополняет Людмила Васильевна. – Потом мы на Соловки поехали, а оттуда через Кемь – на поезде в Ленинград.
– Наверное, я вас там видел, ведь железная дорога мимо моего посёлка проходит! – радуюсь своей присущности к такой давней, ушедшей навсегда эпохе. И вижу, как босыми ногами прыгаю с камня на камень, выбирая место для рыбалки, а на другом берегу реки зелёной гусеницей тянутся вагоны. Посверкивая, мелькают окошки, и за ними смеётся стройная, очень юная учительница начальных классов. Что-то забавное рассказывает ей длинноволосый, возмужалого вида парень – бывший суворовец и профессиональный филолог, увлечённый русской религиозной философией. 1967 год! Даже не верится: я ещё в школу тогда не ходил, а Фатеев уж давно как прочитал Розанова и подумывал сам написать о нём книгу – о «писателе № 1 в ХХ веке».
|
Людмила Васильевна по второму кругу разливает чай, а я расспрашиваю Валерия Александровича о его работе над вторым изданием книги «Жизнеописание Василия Розанова. С русской бездной в душе».
Какая это по счёту его работа о Розанове? Первая – хорошо это помню – была в простеньком переплёте и в качестве «самиздата» ходила по рукам в Ленинградском университете. На дворе стоял 1987 год, КГБ ещё вылавливал инакомыслящих, и некоторых своих сокурсников мы подозревали в «стукачестве». А Валерий Александрович работал тогда в солидном издательстве «Аврора». Ему – известному историку литературы и философии, кандидату филологических наук – как говорится, было что терять. Но он сразу согласился, когда я попросил прийти в студенческое общежитие журфака и рассказать о религиозных философах. В учебной комнате общаги собралось человек двадцать. Вроде бы немного, но, помнится, переживал я, что найдётся среди нас иуда, доложит в органы об «идеологически враждебном, антисоветском сборище». Всё обошлось. И что примечательно: четверо из тех, кто может вспомнить о той встрече, сейчас работают в православной газете «Вера», а пятый – редактор православного самарского «Благовеста».
Спустя какое-то время Фатеев пригласил нас на первую «легальную» конференцию, посвящённую русской религиозной мысли. Позже мы не раз ещё встречались. Когда я уезжал в Коми АССР, Валерий Александрович напутствовал: «Ну, передай поклон земле святителя Стефана». О Стефане Пермском я тогда ничего не знал и даже думать не думал, что свяжу свою жизнь с газетой, шапку которой увенчает стефановская «Зырянская Троица». Уже много лет семья Фатеевых – подписчики нашей газеты, сам Валерий Александрович публиковался у нас (От богословия к исповедничеству, «Вера», № 304). И вот нынче, будучи в Петербурге, зашёл к нему домой – и попал на 70-летний юбилей. Господи, как время летит...
Русская бездна
– Валерий Александрович, а вы помните «вечер религиозной мысли» в студенческом общежитии? – спрашиваю юбиляра. – Вы говорили о Розанове и назвали его писателем номер один ХХ века. И ещё сказали, что на нём закончилась русская литература, чем нас очень поразили.
– Как не помнить, – рассмеялся он. – Только это сказал не я, а писатель и философ Пришвин: «Розанов – послесловие русской литературы, я – бесплатное приложение». Пришвин имел в виду не просто писательство, а глубокое переживание русской души, духовную её высоту, чем всегда отличалась русская литература.
– С той нашей встречи ваше отношение к Розанову изменилось?
– С конца 80-х почти четверть века прошла. Конечно, что-то уточнялось. Когда случился переворот 91-го года и со дна поднялась разная муть, я ещё раз убедился, что Розанов – он на все века. Он ведь обо всём этом уже написал, что мы видели в 90-е. И дело тут не в политике, а в очень точном, глубоком понимании человеческой натуры.
Честно сказать, за эти годы я чуть разочаровался как в Розанове, так и в Достоевском. Они для меня стали слишком двойственны. Только Пушкин и остался... Но что касается конкретно «Уединённого» и «Опавших листьев» – это абсолютно живое воплощение в слове человеческой личности, и это выражено столь глубоко, что личное стало общечеловеческим и вневременным. В этом есть такое ощущение первозданности слова, будто оно идёт уже не от человека, а от Бога.
– «Опавшие листья» Розанов писал в форме коротеньких зарисовок «на каждый час». Может, в этом секрет его силы, его «последней правды» и исповедальности? – спрашиваю розанововеда.
– Да, в начале ХХ века этот жанр был в новинку и очень понравился русской публике, хотя у многих вызывал недоумение, – согласился Валерий Александрович. – Но после Розанова короткие исповедальные заметки писал и Пришвин. Этот жанр подхватили другие писатели: можно вспомнить «Камешки на ладони» Владимира Солоухина, «Затеси» Виктора Астафьева, «Крупинки» Владимира Крупина. Но никто из них не затмил автора «Опавших листьев».
– Между тем Пришвин, Солоухин и другие больше известны российскому читателю, чем Розанов, – замечаю я.
– Так ведь его в советскую пору не печатали! Только с 90-го года стало что-то появляться. Последние, 29-й и 30-й, тома собрания его сочинений напечатали только в прошлом году. Да и то небольшим для нашей огромной страны тиражом – 3 тыс. экземпляров. Ещё меньшим тиражом вышла «Розановская энциклопедия», в которой я был научным редактором и автором. Труд внушительный – почти полторы тысячи страниц большого формата, но дойдёт ли до читателя?
С одной стороны, Розанова просто читать, слова его доходят до самой души. А с другой – требуется определённое понимание, насколько это был сложный человек. Он ведь сегодня мог написать одно, а завтра – совсем другое, чуть ли не противоположное. Характер такой...
Я вот сейчас переиздаю свою книгу о Розанове «С русской бездной в душе», которая вышла в 2002 году. Решил научные сноски сделать, стал «прочёсывать» текст – мама родная, чуть ли не в каждой цитате ошибка! Путаница с фамилиями, с датами. Однажды в одной из своих статей Розанов между прочим написал: «Николай Григорьевич Чернышевский». Перед печатанием ему сделали замечание: «Извините, но Чернышевского же зовут Николай Гаврилович!» Тот – ни в какую: «Раз я так написал, значит, так надо». И оставили «Николай Григорьевич». Это – Розанов. Его надо принимать таким, какой он есть.
Недавно вот сижу на философском семинаре, о Василии Васильевиче Розанове говорят. Думаю: а скажу-ка я всё-всё о настоящем Розанове, каким его вижу. И в голове всплывает название для будущего доклада: «Розанов великий и ужасный. Взгляд из 2011 года».
Мы с Людмилой Васильевной смеёмся, хозяин же дома пожимает плечами:
– А ведь так и есть! Сколько критиков, столько и мнений о нём. Одни говорили: неряшливый, несерьёзный писатель. Другие: гений! Конечно, он гений.
– Вы сказали, что сегодня он мог написать одно, а завтра совсем другое. В этом тоже проявлялась его гениальность? – уточняю я.
– Как бы это объяснить, – задумывается розанововед. – Он был искренен в мыслях и делах. Поэтому кажется, что у него некое двоение, что ли. Он следовал за течением жизни, а жизнь – штука неоднозначная.
Фактически он всегда писал на одни и те же темы – о России, о Церкви, о еврействе и отношении к полу. И получалось, что эти темы поворачивались то одной стороной, то другой – противоположной. Или, например, как он относился к политике и политикам. Однажды Розанова отругали за то, что он печатается одновременно в двух газетах – в «Новом времени», довольно консервативном издании, и в либеральном «Русском слове». Денежки он любил, детей у него было шестеро, поэтому не отказывался от заказов. Но в оба издания он писал искренне, ни к кому не подстраиваясь. В 1905 году писал для либералов, как бы присоединяясь к революционерам: я вышел из демократической среды, из народа, провёл бедное детство, и мне странно быть на стороне богатых! А в консервативную газету так писал: да что вы, какая свобода?! Хуже свободы ничего нет! И ругал философа Вл. Соловьёва за то, что тот проповедует «свободу вероисповеданий», понимая под этим равнозначность православия, католицизма и протестантизма. «Дух Церкви нашей, – писал Розанов, – есть, несомненно, дух свободы, высочайшей, не осуществимой на земле. Но она допускает свободу лишь при условии слияния с собой, а не свободу смести с лица земли эту святыню». За эти слова его считали жутким фанатиком, изувером-консерватором. Соловьёв ответил статьёй под хлёстким названием «Порфирий Головлёв о свободе и вере» и позже постоянно называл Розанова «Иудушкой Головлёвым», они не раз потом сдруживались и снова вдрызг разругивались.
В общем, такой стихийный человек, который не терпел лжи и поэтому не мог вписаться в рамки одной идеологии. Влияли на него и обстоятельства семейной жизни, чем можно объяснить его сложное поначалу отношение к Церкви.
Повесть о философе
|
Валерий Александрович продолжал говорить о Розанове, и я словно перенёсся на четверть века назад, в студенческое общежитие – всё с тем же любопытством юности слушал повесть о русском философе:
– Розанов родился в русской глубинке, на Костромской земле. С 1870 года учился в Симбирской гимназии, директором который одно время был Керенский, отец будущего вождя буржуазной революции. Позже Василий Васильевич сетовал, что там преподавали всё «европейское» и пренебрегали своим, русским. Фактически это была школа атеизма. Рос Василий яростным нигилистом, как и многие мальчишки того времени. А потом как-то умом пришёл к вере. В письме к своему приятелю написал: я тут подумал, что аргументация этих материалистов очень слаба, у меня сейчас начинается всё больше уважения к верующим в Бога.
Потом он поступил в Московский университет и на третьем курсе женился – не на ком-нибудь, а на Аполлинарии Сусловой. Это была бывшая возлюбленная Ф. М. Достоевского, с которой он списал образ Настасьи Филипповны для романа «Идиот». Эта неистовая женщина устроила юному Розанову такую жизнь, что он чуть с ума не сошёл. Вскоре она его бросила, отказавшись давать развод из-за какого-то мстительного чувства. Это повлияло на всю жизнь Розанова.
А потом пришла настоящая любовь. Василий встретил в Ельце вдову местного учителя-священника Варвару Дмитриевну. Она имела дочь от первого брака. Его настолько поразили её христианские настроения, что он, как человек впечатлительный, сразу повернулся в сторону Православия. «Иду, иду в церковь», – писал он и, действительно, начал ходить на богослужения. Эти его настроения были подкреплены перепиской с Рачинским, Леонтьевым, Страховым – с умнейшими людьми консервативного толка. К сожалению, сейчас их мало знают, хотя то, о чём они писали, – это всё относится и к нашему времени, их читать надо, поскольку сейчас таких серьёзных мыслителей уже нет.
Кстати, эту переписку с Рачинским я издал в 29-м томе собраний сочинений В. В. Розанова, что вышел в прошлом году. Академик Сергей Александрович Рачинский – личность изумительная. Он дружил с Победоносцевым, первым перевёл Аксакова на иностранный язык, когда и в России его толком не знали. Это особый тип учёного-педагога, который, оставив профессуру, учил потом в обычной деревенской школе. Помните картину «Устный счёт»? Там в окружении лапотных детишек сидит учитель – это он и есть, Рачинский. А написал картину Богданов-Бельский, которого Сергей Александрович не только выучил в этой деревенской школе, но и отправил в Петербург, где тот стал академиком живописи.
Вот такие люди поддерживали Розанова. Не могли они помочь только в одном – в той странной семейной ситуации, в которую молодой человек попал. Суслова развод не давала, а Варвару Дмитриевну, как женщину религиозную, гражданский брак глубоко оскорблял. В 1891 году они тайно повенчались и спустя два года переехали в Петербург. По существовавшим в ту пору церковно-государственным законам дети Розанова считались «незаконнорождёнными» и даже не имели права носить ни фамилию, ни отчество отца. И вот, столкнувшись с этим, Василий Васильевич восстал. Начал писать на «запретную» тему – о связи религиозности с какой-то сексуальной повышенной энергией, что ли. Он обратился к еврейской традиции, утверждая, что христианский аскетизм не человечен. И так он увлёкся, что постепенно начал переходить на сторону язычества и восточных культов любви. Вскоре он стал одним из самых популярных идеологов так называемого нового религиозного сознания, к которым принадлежали Мережковский, Бердяев, Минский и другие. Своим огромным талантом он вдохновил их, и так появились Религиозные философские собрания. Туда поначалу пришли разные люди, в том числе даже будущий Патриарх Сергий (Страгородский).
Потом случилась первая революция, и Розанов стал отзываться о Церкви всё более раздражительно. В 1908 году отец Иоанн Кронштадтский в своём предсмертном дневнике написал: «15 Августа, Гди, повели Суворину поместить мой ответ ругателю святыни Розанову в газете «Новое время»... Гди. Запечатлей уста и изсуши пишущую руку у В. Розанова, глаголящего неправильную хулу на Всероссийский Киевский съезд миссионеров». И тут вдруг произошёл переворот в жизни Розанова. У него заболела жена Варвара. Василий Васильевич вдруг увидел, что всё это его жизнелюбие, семейные отношения как основа бытия, которые он проповедовал, на самом деле эфемерны, в любой миг могут раствориться – если они не зиждутся на какой-то вневременной основе. Он обратился к Богу, к Церкви. В том же 1908 году другими глазами он увидел и революционеров. «Отвратительное человека начинается с самодовольства. И тогда самодовольны были чиновники. Потом стали революционеры. И я возненавидел их», – позже написал он о них.
В 1912–1913 годы у него выходят замечательные книги «Уединённое» и «Опавшие листья». Так пронзительно и искренне о Боге и Церкви, как он написал в этих книгах, не написал, пожалуй, никто. Может, только Достоевский – но у того были романы, придуманные сюжеты. А тут реальные переживания, сама жизнь. Он писал с такой открытостью, словно исповедовался перед Богом и людьми. До самой революции 17-го года писал он эти «опавшие листья» – словно с его собственной души опадали чувства-листочки.
В тот период была у Розанова какая-то осенённость... Во многом прийти к Церкви помог ему тогда и Павел Флоренский, который готовился к принятию священнического сана. Вся их переписка также издана в 29-м томе собрания сочинений В. В. Розанова.
Но вот эта проблема незаконорождённости его детей как была, так и осталась. Он продолжал проповедовать культ рождения детей. Эта розановская теория впоследствии оказалась тупиковой для него самого: после его смерти никто из пятерых его детей не стал продолжателем рода, у них не родилось ни одного ребёнка. Были и другие неприятности. Занимаясь «вопросом пола», Розанов исследовал семейные отношения у евреев. Те признавали в нём юдофила, говорили, что никто не понимает столь глубоко иудеев, как Розанов. Но когда в 1913 году Розанов выступил в печати по так называемому «делу Бейлиса» о ритуальном убийстве мальчика-христианина, иудеи резко ожесточились на «предателя». Розанова перестали печатать в газетах, начался бойкот, попытались даже изгнать из философского общества, где заправлял его бывший друг Мережковский.
А тут ещё пришла революция 17-го года, и Розанов как бы «сломался». В случившемся он стал обвинять Церковь и христианство. Страшная какая-то, жуткая сила его одолела. Он переехал с семьёй в Сергиев Посад, явно чтобы спастись там, успокоиться, примириться с Богом. Но тут начались голодные времена, а таланты его никому уже не нужны, зарабатывать нечем. «Я ужасно зол; когда у меня нет дела, то я готов накинуться на каждого», – писал однажды Розанов. И это случилось – он снова стал обвинять Церковь в революции. По этому поводу Флоренский заметил: напои и накорми Розанова Церковь, он бы такие дифирамбы писал во имя Христа! А написал он нечто противоположное – книгу «Апокалипсис нашего времени». Страшную, считаю, позорную для него книгу, написанную словно в бреду перед самой его кончиной. Хотя и там пробивалось светлое: «Я сегодня (сентябрь) занимался долго, до 4-х часов ночи – должно быть. И на куполе Троицы вдруг ударили. Это неизмеримо красивый гул пронёсся. Я понял, до чего неизмеримо Православие... Это было до такой степени величественно, неизъяснимо, что всё сердце, вся душа кинулась: “туда! туда!”»
Между тем, перед смертью он покаялся, несколько раз причастился – вернулся ко Христу и умер православным человеком.
– А писали, что он перед смертью попросил дать ему в руки статуэтку Озириса, египетского божка, – прерываю рассказ Валерия Александровича.
– Выдумки. Все эти слухи связаны с Мережковским и теми, кто тянул Розанова на свою тёмную сторону, – ответил розанововед. – Они сами эти слухи и распространяли. Есть однозначные свидетельства детей Розанова и всех, кто приходил к нему в дом в последние дни, что Василий Васильевич пришёл ко Христу, каялся, говорил о спасении во Христе. В ночь с 22 на 23 января священник дал ему последнюю, «глухую», исповедь и причастил. Утром пришли отец Павел Флоренский, графиня Олсуфьева и философ-публицист Сергей Дурылин. В 12 часов дня Розанов скончался. После отпевания его похоронили в скиту Черниговского монастыря рядом с могилой философа Константина Леонтьева.
Когда Розанов умер, почти мгновенно началось понимание, что это великая фигура. Как писал критик Измайлов, «теперь мы будем всё больше малиться, а он будет расти...» Владимир Котельников, давний мой друг по Суворовскому училищу, как-то заметил: «Я раньше думал, что ты какой-то ерундой занимаешься с этим Розановым, а теперь вижу, что на каждом углу его все цитируют и все говорят про этого Розанова!» А ведь так и есть – он всё больше и больше становится частью русской жизни.
«Про себя пишете!»
– Валерий Александрович, а вы в какие годы стали читать Розанова? – спрашиваю юбиляра.
– В 1960 году, когда после Суворовского училища поступил на филфак МГУ. Вместе с другом Юрой Архиповым (он потом в Институте мировой литературы РАН работал, талантливый литературовед и критик) стали мы книжки собирать, которых в те годы было завались в книжных развалах. И всё дореволюционные! Вот тогда наткнулся на Розанова, и он сразу меня поразил.
– Так это не в Ленинграде было?
– В Москве. Сам я родом из центральной полосы, Спасское наше село называется, это в 30-ти километрах от Тургенева. А Ленинград-Петербург я очень не любил, каким-то он нерусским мне казался. Помню, в МГУ увлекался я плаванием, послали нас в Ленинград на соревнования. Поселили на Садовой улице. На улице то дождь, то снег, лужи и серые дома. И вот сидим мы в спальне – на всю жизнь это запомнил, – вдруг кто-то из наших произносит: «И Каштанке стало так скучно-ску-учно, у-у-у...» И подвыл этак по-собачьи. Через три дня объявили, что спартакиада отменяется, мол, скоро поедем обратно, а пока можете погулять по городу. Но я так и не вышел в этот «нерусский» город, просидел в четырех стенах из-за своего славянофильства. Позже Юра Архипов предложил: «Ох, в Питере-то какие профессора: Жирмунский, Стеблин-Каменский, Томашевский... Может, поедем туда в аспирантуру?» А я вдруг вспомнил «каштанку», свое сидение в четырех стенах и категорически отрезал: «Выход в город – никогда!»
Мы с Людмилой Васильевной смеёмся, я спрашиваю:
– А как же в Петербург-то переехали? По распределению МГУ?
– Нет, распределили меня в школу в Серпухов, откуда я благополучно перешёл работать в один московский НИИ. Немного там поработал, и меня вызвали в военкомат: «Поедешь за рубеж переводчиком». «Что, опять к арабам?» – отчаиваюсь. Я ведь, будучи на филфаке, на год уезжал в Египет переводчиком. Военкомат нашёл меня по серпуховской прописке, а нового адреса он не знал – в Москве я квартировал у одного старика-пропойцы, который хвастался, что служил в Белой армии штабс-капитаном. Ну, думаю, меня не скоро найдут – поеду-ка я по Руси, погляжу напоследок на белый свет. И в итоге оказался в Ленинграде.
|
– Нет, Валер, ты не так рассказываешь! – вмешалась Людмила Васильевна. – Ничего, если я расскажу? Хоть это и не в тему...
– Почему не в тему, – возмущаюсь я, – о жизни-то важнее говорить, чем о философии!
– Ну так вот, – взяла разговор в свои руки хозяйка. – Я уже говорила, что с Валерием Александровичем мы на Кижах познакомились. В 60-е годы у советской интеллигенции было повальное увлечение – много путешествовать по стране, смотреть на старину. И маршруты получались церковно-православные: Суздаль, Владимир, Переславль-Залесский, Русский Север. И мы с подругой приехали на Кижи посмотреть на знаменитые деревянные церкви. Гостиница была переполнена, и нас поселили в огромной палатке, заставленной рюкзаками. Пошли пройтись на пристань, подруга говорит: «Люд, видела, на рюкзаке лежала куртка вон того парня, что на пристани стоит? Давай обойдём его вокруг: если он обидным покажется, то мы в той палатке ночевать не останемся». Обошли, осмотрели: волосы длинные, на баптиста похож, но не «обидный».
На следующее утро мы вместе вернулись в Петрозаводск. Сказали Валере, что мы поедем дальше, на Соловки, – и расстались в камере хранения. До Соловков добирались долго: сначала на теплоходе до Медвежьегорска, потом поездом до Кеми. Причаливаем к острову – а по причалу Валера идёт, будто случайно здесь оказался. Несколько дней мы там провели, плавали и на Анзер, и на Заяцкие острова. В Москву Валера решил ехать через Ленинград. Он всё хотел найти где-нибудь патефон, поскольку собирал пластинки 50-х годов, с песенками типа «Мишка-Мишка», «Ландыши», «Мой Вася». Возвращаюсь я после путешествия в свою коммуналку на Петроградской. В коридоре сталкиваюсь с соседкой и почему-то спрашиваю: «Тётя Римма, у вас патефон есть?» Оказалось, есть, под кроватью стоит, от отца остался. «А давайте мы его обменяем?»
Звоню подруге: «Валера, кажется, обещал к тебе перед отъездом в гости зайти?» – «Да, сегодня он уезжает». Хватаю патефон и бегом к ней, чтобы успеть... Через год мы поженились. И в ближайшее же лето поехали в Кирилло-Белозерский и Ферапонтов монастыри, так продолжилось наше путешествие. А жить он переехал в Ленинград, потому что в Москву я не захотела, под крышу этого «штабс-капитана».
– Да, патефон хороший был, с огромной такой заводной ручкой, – смеётся Валерий Александрович. – Ничего, привык и к Ленинграду. Сразу же пошёл в библиотеки – а там весь Розанов лежит, Флоренский.
– А свою первую книгу о Розанове когда написали? – сворачиваю на прежнюю тему.
– В 80-м году. Знал, что не пройдёт цензуру. Поэтому распечатал в пяти экземлярах и пустил «в народ» как самиздат, её многие прочитали ещё до перестройки. Называлась книжка просто: «Василий Васильевич Розанов. Жизнь, творчество, личность». А когда подули новые веяния, то мне предложили напечатать её легально. Ну, тут уж я размахнулся, всё переписал, вложил в неё своё видение. Философ Алексей Козырев, заметив мою фразу, что Розанов очень не любил Петербург, заметил: «Так это вы про себя пишете!» Шутил, конечно. Книгу напечатали. И получилось, что она стала одной из первых о Розанове.
Крона древа
– Как нам, православным, подходить к этому русскому писателю? – задаю, пожалуй, главный вопрос Валерию Александровичу. – Ведь не все его книги вроде как полезны?
– Если у читателя крепкая вера, то, безусловно, для него Розанов – это очень глубокое и нужное явление. Розанов являет собой такую человеческую боль и переживания о Церкви, что его можно сравнить с Иовом Многострадальным. «Апокалипсис нашего времени» – это крик боли. Он кинул обвинение Богу, что Он не спас Россию, что русские были ленивы, что Церковь была слишком слаба и не выступила против разрушителей. И получилось, что этой своей книгой он воспел тех, кто в революции победил. Но нужно понимать, что «Апокалипсис» – не вершина его творчества. Вот я уже говорил, что в прошлом году вышел последний, 30-й том его собрания сочинений. Назвали его «Листва», потому что в него вошли самые светлые его произведения – «Уединённое» и два короба «Опавших листьев». Есть корни, есть ствол, есть раскинутые в разные стороны ветви – а на них листва. И вот по этой живой листве надо судить, а не по сучкам и засохшим веткам.
– Под «сучками» вы имеете в виду его «Людей лунного света» и другие работы о половом вопросе?
– В том числе. Заходил недавно в библиотеку – сразу же бросились в глаза две книжки о «половой теории Розанова», составленные с большим знанием дела. Борьба за Розанова, что была при Мережковском, – она ведь до сих пор продолжается. И этим «лунным» людям нельзя отдавать великого русского писателя. Главное, чему учат его книги, – осознанию Божьего присутствия. Оно переживалось Розановым чуть ли не осязательно, Он был рядом с ним. В наше время научиться этому жизненно важно.
На прощание поздравляю Валерия Александровича с 70-летним юбилеем от имени читателей и авторов «Веры» – в том числе и тех бывших студентов, с кем не побоялся он говорить о религии в советские ещё времена. За что поклон ему и многая лета!
Михаил СИЗОВ
Фото автора
(Продолжение темы на следующей странице)
 | назад |
| вперед |  |
