«Умер... генералиссимус... Сталин». Вовка выбежал на улицу... Из повести Анатолия Сакова

ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ

ВОВКИНЫ ЗВЕЗДОПАДЫ

Ровно в шесть утра чёрная настенная тарелка запела привычное: «Союз нерушимый республик свободных...». Пепе прошлёпал босиком к выключателю, оторвал листок настенного календаря – 5 марта. Подумал, что вот и весна скоро, ручьи побегут, кораблики начнём пускать. Хорошо! Потом забрался за занавеску, вытащил «Детство» М. Горького и только принялся за чтение, как услышал: «Умер... генералиссимус... Сталин».

Вовка выбежал на улицу, застучал в дверь квартиры Поповых:

Пепе пошёл по коридору, прислушиваясь: за обитыми клеёнкой дверями – сонная тишина. Видимо, в квартирах на ночь выключаются радиоточки.

Жалко стало Сталина: так долго он болел-страдал, а умер – и никто даже не поднялся из тёплых постелей. И от этой мысли Пепе стало очень грустно.

А потом похоронная музыка затопила город: плачущие женщины, понурые мужчины, быстро появившиеся на рукавах пальто чёрные повязки. В школьном коридоре детей выстроили на траурный митинг. Неслось нескончаемое:

– Мы скорбим... наш великий... мы прощаемся... зодчий... руководитель... будем вечно помнить...

И Пепе уже не было грустно, он устал от такого потока скорби. Сколько же можно?

Потом начался общегородской митинг. На балконе четырнадцатой школы выстроилась очередь из начальников. Все скорбели, клялись в верности усопшему вождю, промокали глаза платками. Выступила и бригадир строителей – тётка неучёная, она только и могла произнести по-коми:

– Батьо, кулыс... – и завыла дурным голосом. Начальство посчитало это неприличным. По молчаливому знаку понятливые молодцы в белых полушубках утащили женщину в глубину школы.

Траурные флаги ещё пять дней полоскались, скорбный Шопен ещё пять дней плавал по городу. Но жизнь продолжалась. Похороны Сталина – важное мероприятие, да через месяц грядёт светлая Пасха. В магазине выбросили на продажу муку. Женщины с вечера занимали очередь. Тяжело устоять в толкотне: галоши на валенках истёрлись, не держат на заледеневшем снегу. Только толчки от таких же стареньких товарок помогают держаться. Очередь тянется по Советской улице, мимо купины могучих тополей, общежития пединститута, и, не доходя до горсовета, вливается в распахнутую дверь магазина. Хитрые старушки нанимали постоять пацанов. Каждый мальчишка на законном основании получал пакет муки, отдавал его бабке, а взамен получал горсть конфет. Все были довольны.

Этой муки всему семейству хватит, чтобы и пасхальные куличи испечь, и поминальные блины на Троицу.

А летом что-то там случилось в Москве: дяде Петру, а также всем бывшим пленным объявили амнистию. Они засобирались в Россию, по домам. Но не все. Вот Сотников Анатолий никуда не едет: не может оставить молодую жену с дитём...

Дядя Пётр сел перед Пепе на корточки, долго смотрел:

– Меня ждут под Камышиным, в окно выглядывают два таких же Вовчика. Эх, жизнь-жистянка... Ты, Володя, мать свою береги. А меня прости, не поминай лихом.

Идёт по спуску к Сысоле. Волгарь, пахарь, фронтовик, дважды пленённый – чужими и своими, Пётр Матрёнин. Он никому ничего не обещал, никого не обманывал. И даже этот, из органов, искоса посмотрев на разворот каменных его плеч, чуть помешкав, уступил середину тротуара.

Хорошо, что Дуня не пошла провожать на пристань, а то, может, и остался бы он здесь. Да и шкета жалко. Сиротой вырастет.

Осень того года была обильна дождями. Чуть ли не каждый день грохотало в небе. Уж полоскало так полоскало.

Минуло пару лет, а может и поболее, и судьба закинула Вовку в молодёжную газету. «Лафа этим газетчикам, ездят в командировки, – думал Пепе. – Хорошо бы посмотреть, как живут незнакомые люди».

Журналисты – выпускники журфаков Ленинграда, Свердловска, реже Москвы – недолго задерживались в молодёжной газете. Поработают три-четыре месяца, а там или во «взрослую» газету переведут, или в издательство. При остром кадровом голоде Вовка смог пристроиться внештатником. Поездки, особенно в деревню, были ему обеспечены.

Он завидовал ловким мальчикам, которые вмиг катали корреспонденции, для форсу набело диктуя их редакционным машинисткам: «Комсомольско-молодёжная бригада доярок, следуя решениям Пленума ЦК КПСС, взяла на себя повышенные социалистические обязательства надоить сверх плана... Дело у девушек спорится. Звонко журчат в подойники струйки молока, но ещё звонче летит задорная комсомольская песня...»

В командировках Пепе видел, как доярки не поют, а матерят совхозное начальство. В грязных коровниках они никогда не говорят (вот был бы смех!) о каких-то пленумах. Деревня уже тогда начала спиваться. Бьёт сапогом пьяная доярка тощую бурёнку в брюхо и, потеряв равновесие, садится в навозную жижу. Ревёт во всю мощь деревенской глотки: «Надоело! Брошу вас к чертям собачьим и в город уеду-у-у...» И, жалеючи, обнимает рукой побитую коровёнку.

Володька-комсомолец следовал принятым правилам. Молодёжь на фермах поёт радостные песни? Да ради Бога, напишем, что поёт. Правда, поёт, когда сильно выпьет. Но это к делу не относится.

Всю зиму Пепе просидел над словарём Ожегова. Он влюбился в этот словарь, переписывал его в общую тетрадь, то и дело норовил ввернуть только что узнанное словечко в текст корреспонденции. Но не вмещался свежеприобретённый словарный запас в прокрустово ложе комсомольского жаргона. И вот уже стоит он, понурый, перед редакторским столом, ждёт решения своей участи.

Наконец редактор, оторвавшись от бумаг и не замечая его опрокинутой физиономии, вдруг похвалил его «за лица необщее выражение», попенял слегка, что не слушает Володя старших товарищей. И тут выяснилось, что ему доверяется серьёзное задание, к которому он должен отнестись «с сугубой ответственностью».

– В книжные магазины Сыктывкара поступила новая атеистическая книга, попы её скупают, – начал инструктаж редактор. – Знать оружие противника – важное дело. Идёт война не на жизнь, а на смерть, и победит тот, кто лучше к ней готов. А вот из атеистов никто даже не поинтересовался новинкой! Вот тебе и задание, Володимир Сало. Побывай-ка ты в логовище врага. Узнай, кто в церквах ведёт глубокую разведку, когда атеистический дозор спит. А заголовок для будущего фельетона – «Атеист спит, а поп не дремлет» – дарю!

Наконец-то серьёзное задание! Вовка был готов тут же мчаться его выполнять. Надо же, фельетон заказали! Он так обрадовался, что не сразу услышал последние слова:

– Ты сам-то как к Церкви относишься, к поповскому дурману?

Пепе пулей вылетел из кабинета: сбывалась его тайная мечта, он станет фельетонистом, как сам Нариньяни, как Писарев, Антоша Чехонте... Сразу же, крупной рысью, отправился в ближайший книжный магазин. Там ему показали атеистический бестселлер и подтвердили: ни одного экземпляра не продано. Прав редактор – спят атеисты.

Был в Сыктывкаре ещё один книжный, в самом центре, на улице Советской. Чтобы спрямить путь, надо было пересечь пустырь посреди города. Когда-то здесь возвышался храм-громадина, но его взорвали, и власти не знали, к чему приспособить доставшееся «за так» пространство.

По левую руку соорудили простенькую пирамидку – символическую могилу погибших в гражданскую войну. Жестяной венок, похоже, был положен у её основания ещё до Второй мировой. С другой стороны прихрамовое пространство окаймляли могучие тополя и густые кусты малины. Между ними была проложена дорожка для тихих молитвенных прогулок. Тропка повыбилась, малину обломали вечно голодные пацаны. Одно время бесхозное пространство было отдано футбольному полю, на краю его возвели трибуну для местных вождей. Строили капитально, казалось, на веки вечные: с одной стороны установили Ленина в кепке – вытянутая рука вперёд и вверх, с другой – Сталин, рука за бортом шинели. Гипсовых вождей снесли совсем недавно, после разоблачения культа личности.

...Миновав трибуну, Пепе вбежал в магазин на Советской. Когда-то здесь он приобрёл первую в жизни книгу Писарева. Мама Вовки, повар без диплома, книжки безмерно уважала и, когда Вовик садился читать, ходила на цыпочках.

...В книжном магазине подтвердили: «Да, купили два экземпляра. Кто? Вот этого, виновата, не помню».

Примерно так отвечали и другие продавщицы: ничего не видели, не слышали, подозрительных людей в «рясах-сутанах» не заметили. Вовка сам такой же. Дед его учил так: если власти интересуются, лучше быть слепым, глухим, невменяемым, а то ещё брякнешь что-нибудь, во вред себе или людям.

Для продавщиц Вовка – корреспондент, представитель власти. Так что тут ничего не добьёшься. Надо ехать в церковь.

Единственный в Сыктывкаре храм располагался за окраиной города, в местечке Кочпон. Вовка любил ходить пешком. Шагаешь размеренно, а сам внутрь себя смотришь. Думается и мечтается на ходу глубоко и проникновенно, такой наступает лад в душе. И не заметил, как дошёл. Пошли дородные, северного образца избы, аккуратные кучки картофельной ботвы в чисто убранных огородах, на приступках колодцев – новенькие вёдра. Кочпон – зажиточная деревня.

На улицах – ни души. В такой деревне живут работящие люди, они в разгар дня на скотных дворах, в полях... Пусто и в конторе. Надо искать клуб.

Чу, голоса из ближнего дома! Через забор Вовка видит детей разного возраста, послушно сидящих на табуретках возле просторной избы: полуоткрытые рты, бессмысленные взоры. Так это же психически больные дети!

– Блаженненькие, – поправляет воспитательница.

Дети радостно приветствуют его, тянутся ручонками. Пожилая воспитательница выпроваживает Вовку за ограду:

– Поди-поди, добрый человек. Растревожишь, и они ночь спать не будут. Не понимаешь, что ли: каждый тебя за отца своего принимает... Ведь сколько теперь детишек с больной психикой народилось! Когда такое было? Наказывает нас Господь за грехи наши.

«Тёмная женщина, – рассуждал Пепе сам с собой, – и выводы у неё такие же. Плохая наследственность, родовая травма, а то и пьющие родители – вот дети и рождаются уродцами. Надо по-научному смотреть на проблему. И при чём здесь Бог, если Он, конечно, есть на самом деле».

Выйдя из переулка, Вовка увидел храм. Довольно непритязательное, на его просвещённый взгляд, сооружение. Облупившаяся краска на стенах, не впечатляющая колокольня. Кучка нищих на паперти. «Убогая Русь» – стандартная фраза тут же всплыла в его мозгу.

Пепе однажды был здесь. В школе их гоняли на уборку картофеля в Кочпон. Тогда восьмиклассники решили посмотреть, каков он – опиум для народа. Вошли в храм – независимые, усиленно-нахальные. Но, при видимой куражливости, ждали чего-то такого... не сказать чего. Заканчивалась вечерняя служба. Мерцали свечи, что-то бормотал старичок-поп, махал, дымил из какого-то горшка на длинной цепочке. Зашушукались дряхлые старушонки. Одна из них направилась к пацанам. Вовке захотелось ободрить её: мол, не трусь, бабка, мы сами боимся. Но та оказалась боевой:

– Вы, молодёжь, куда пришли? Вы в дом Бога пришли, а в дом входя, шапки снимают! Если уважают хозяина.

Услышав привычные нотации, пацаны забыли благоговейный страх и вывалились на паперть, так и не сняв шапок. А там уж захохотали в полный голос. Но перед тем, как заржать вместе с друзьями, увидел Пепе в полутьме церквушки у окна три девчачьи фигурки в скромненьких платочках. Самой рослой из них была шестиклассница второй школы Тайка Осипова, а с ней, видимо, стояли младшие сестрёнки. В школе к этим девчонкам было особое отношение.

Вовка вспомнил, как три простенькие опрятные девочки стояли в уголке зала на школьном развесёлом балу. Смотрели, как прыгают мальчишки, как жеманятся их одноклассницы, осваивая школу раннего кокетства. А рядом строгая математичка Ада Георгиевна надзирала, чтобы какой-нибудь сорванец их не обидел.

Перед церковью стоял клуб, похожий на раскрашенную игрушку. В пику врагам-церковникам расстарались атеисты, выстроили новое здание, загородив храм. А дальний прицел таков: завлечь молодёжь кинофильмами, зажигательными вечерами, танцами, драмкружками, а их родителей – умными лекциями. Одним словом – распропагандировать...

Завклубом Мария Васильевна, как большинство завклубами, была решительна и энергична. И, разглядев в Вовке неоперившегося начинающего журналистика, безапелляционно заявила:

– Обедня уже закончилась, до вечерней службы далеко, так что пойдём мы домой к батюшкам. К попам, – поправилась она.

Недалеко от церкви стояла группа ухоженных домов с просторными, подчистую убранными огородами. Окружали эти дома высоченные тополя, в ветвях которых крикливо спорили грачиные стаи.

Мария Васильевна взбежала на крыльцо, коротко стукнула в притолоку и, не дожидаясь ответа, шагнула в сени. Навстречу уже спешила, улыбаясь, приветливая женщина. Мария коротко представила: корреспондент республиканской газеты, а это – жена священника Ивана Торопова, попадья такая-то. Дальше женщины повели разговор по-коми.

Считая, что Пепе – «роч», то есть русский, и коми язык не знает, они беседовали вполне откровенно. Но Вовка по-коми худо-бедно понимал. Мария успокаивала попадью: дескать, ищут покупателя атеистической книги, приход корреспондента – пустая формальность.

Дородная женщина прислонилась к стене: у неё, встревоженной, подкашивались ноги. Вошли в жилые комнаты.

И тут же за занавеской на печи закряхтел поп Иван:

За откинутой крышкой была видна только часть подпола, а там – ровно уложенный картофель. А всё пространство кухни устилали крупные сизые луковицы, гирлянды тугого чеснока, чисто вымытая морковь, ядрёные репки…

Завклубом начала издалека объяснять священнику цель прихода. Но молоденький журналист сходу перешёл к делу:

– Скажите, хозяин, вы не покупали в магазине на Советской новую атеистическую книгу?

– Вы только за этим и пришли? Так вот я, – поп спрыгнул с печи и перекрестился перед иконой, – официально заявляю, что не виновен. Книгу эту я не покупал. Кроме старых книг, я вообще ничего не читаю. Да и в городе я не был уже одиннадцать лет. Меня тогда допрашивал в НКВД на улице Кирова следователь Авксентий Терентьев, спросите, он подтвердит.

Попадья от речей неосторожного хозяина совсем сомлела, прямо рухнула на табурет. Но, чуть передохнув, всё же вышла провожать гостей. Заглядывая снизу вверх Вовке в лицо, она частила:

И, закрывая калитку, доверительно, полушёпотом добавила:

– Не кочешь ли мёд? У нас есть, целая трёклитровка.

Пепе гордо отверг эту «взятку», и они вдвоём с завклубом отправились к другому служителю культа.

– Его зовут, запомни, батюшка Серафим. И будь, пожалуйста, поучтивее. Я тебя очень прошу.

Они подошли к избе, которая отличалась от дома попа Ивана. Калитка была откинута настежь, в полутёмных сенях стояли ветхие лавки: ни вёдер на них, ни корзин. Невольно подумалось: живёт ли здесь кто-нибудь? Мария ответила на невысказанный вопрос:

– Батюшка Серафим – монах. Ты хоть знаешь что-то про монахов?

В сознании Пепе всплыл привычный школьный образ: монах – это сонный обжора, ленивый тунеядец. В «Тиле Уленшпигеле», например, описываются прямо оргии чревоугодников-монахов. Но тут же вспомнился и старец Зосима, и инквизитор, беседующий со Христом... Почище академика Ожегова оказался Достоевский для внештатника молодёжной газеты. Да, но про «настоящих», нелитературных монахов Вовка ничего-то не знал.

Он постучал, потом они с минуту прислушивались и вошли, скрипнув дверью. В сенях не было электричества, сквозь щели проникали солнечные лучи, нарезая темень коридора на ломти. На улице сиял солнечный полдень (наверное, последнее вёдро в эту осень), а в комнате оказались закрыты ставни, наглухо задёрнуты шторы и стояла кладбищенская тишина. Свет давала одна свечка. В её свете был виден профиль человека в чёрном одеянии, грива его волос. Он что-то вполголоса монотонно читал по толстой книге, как Вовка понял, по-церковнославянски. Мария, видимо, что-то понимала; в какой-то момент она и монах одновременно перекрестились. Движение воздуха от чужого крестного знамения отвлекло монаха Серафима, и он, нимало не удивившись, поприветствовал непрошенных гостей:

Отрок краем глаза уже успел оглядеть комнату: тёсаная мебель, топчан, стол без скатерти, деревянное же приспособление для чтения стоя, с покатой верхней доской, наподобие пюпитра, с раскрытой на нём книгой, с десяток икон на стене... Ни книг, ни газет, ни радио... Неужели так можно жить?

В Сыктывкар уже пришла мода на полированные серванты, на радиолы. Убогая мебель военных лет выносилась в сараи. А тут – бревенчатые стены и никаких обоев, чтобы скрыть наготу стен, следы раздавленных клопов. То, что для людей ценно, для этого монаха как бы не существует. Прямо ниспровергатель, революционер какой-то.

– Товарищ батюшка Серафим, вы, наверное, интересуетесь книгами по атеизму?

– И я спрошу: а тебе интересно читать воинствующих безбожников?

Бывало, что заглядывал Пепе в «Атеистический словарь», где можно было почерпнуть хоть какую-то информацию о Боге, Церкви и христианских праздниках. Слово «Бог» там писалось с маленькой буквы. Вовка помнил, как его, уже пионера, мама однажды попросила: «Пойдём-ка мы с тобой в воскресенье с самого утра в храм Божий. Мне в кои-то веки отгул дали». Но он резко отказался. Так, наверное, отвечал Павлик Морозов своему отцу. Мама лишь руками развела: вырос сынок. Он ожидал, что начнут уговаривать, но уговоров не было. Только Анна Александровна тогда как-то странно взглянула на него: «Да, конечно, Вовчик ведь у нас пионер». И набросили они платочки, отправились в Кочпон. А Пепе, на самом деле, просто струхнул идти с ними – вдруг пацаны увидят. Ведь житья не будет от насмешек.

Жили они тогда со своей мамой в бывшей баньке. К строению прилепился наспех сколоченный из горбыля просторный дровяник. Вовка устраивался на поленьях и однажды на нетёсаной доске дровяника вырезал большими буквами одно слово: «бог». Видимо, мама увидела эту надпись и задала свой вопрос. И получила пионерский ответ.

...Пепе так и ответил монаху: что читал только «Словарь атеиста» да ещё заглядывал в «Библию для верующих и неверующих».

– Ты, я вижу, начитанный молодой человек. Ну, и как тебе это?

– А по мне так не скучное, а мерзкое это чтиво. Хулить Господа – грех.

Всё было понятно: монах не мог купить атеистическую новинку – «мерзкую» книгу. Вовка представил, как бы поступил на его месте опытный газетчик. Неспешно прошёлся бы по комнате, мимоходом перевернул книгу «на пюпитре», – чтобы собрать побольше ядовитых деталей для фельетона... И никто здесь ему, «представителю власти», слова бы поперёк не сказал. Но он не «прошёлся»...

Они возвращались с Марией от избы Серафима к клубу. Теперь ему уже не казалось, что она начальственная дама, а видел он, что она обычная деревенская баба, как и та няня у больных детишек. «В неё проник яд религиозного дурмана, – всплыла в сознании атеистическая цитата. – Не-е. Просто верующая женщина. А может – сомневающаяся. И чем-то похожа на меня», – размышлял Вовка. Он чувствовал, что эта Мария тоже наблюдает за ним и вроде как оценивает...

назад

вперед

ВОВКИНЫ ЗВЕЗДОПАДЫ

На глав. страницу | Оглавление выпуска | О свт.Стефане | О редакции | Архив | Форум | Гостевая книга