В СТРАНУ ДУШИ

Игорь Иванов:

Село Лыхны близ Гудауты, куда мы направляемся, – место для Абхазии примечательное, историческое. Туристам здесь показывают руины древнего дворца абхазских князей Чачба-Шервашидзе и Успенский храм. Экскурсовода с нами нет, поэтому мы остановились возле какого-то мемориала белого камня – скульптуры воинов и скорбящих жён, как нетрудно было догадаться, напоминали о прошедшей двадцать лет назад войне. Хотя, не зная о ней, было нетрудно принять этот комплекс за памятник павшим в Великую Отечественную войну. Во всяком случае, вид одного из скульптурных воинов очень напоминал солдата Второй мировой – и каска, и автомат... За монументами проглядывал крест над куполом, но это была открытая часовня, а не храм.

Чуть дальше, возле дороги, – ещё одна обширная поляна, с выгоревшей от жары травой. Посредине видны развалины старинного строения – похоже, это и есть тысячелетний дворец. Где-то я читал, что в этом месте было расположено одно из семи языческих святилищ древних абхазов, а значит, по моему разумению, здесь же должен находиться и храм. И я не ошибся.

Вот раскидистый дуб, вот поляна Лыхнашта, традиционное место схода абхазского народа. В 1866 году именно здесь вспыхнуло и за три дня пронеслось по всей Абхазии пламя восстания. В учебники оно вошло как «Странное»: те семь тысяч человек, которых собрали на этой поляне, просто не поняли, от чего их «освобождают» (речь шла об отмене крепостной зависимости), так как крепостного права в здешних краях не было. Они оскорбились и тут же решили отделиться от России, возродив княжество во главе с Георгием Шервашидзе. Позднее, уже в ссылке, тот писал: «В абхазцах совершенно отсутствует чувство подобострастия, и они ненавидят всякого, кто к ним относится надменно, свысока». Приводился в пример участковый начальник Измайлов, потребовавший на сходе, чтобы ему отвечали, снимая шапку. Ничего зазорного, по российским понятиям, в этом знаке уважения к собеседнику не было и нет. Но один из присутствовавших на сходе ответил: «Мы шапки снимаем только в церкви, а святого Измайло мы ещё не знаем». За дерзкий ответ он был арестован. А чиновник Измайлов и ещё несколько представителей местного начальства, а также 4 офицера и 54 казака были растерзаны толпой. Мятеж пришлось усмирять русской администрации под командованием кутаисского генерал-губернатора Святополк-Мирского. С тех пор дворец – памятник того самого «странного» восстания – находился в запустении и ныне представляет собой живописные руины. Хотя сходы жителей, решающие самые главные вопросы, на Лыхнаште продолжаются. Один из таких серьёзных сходов состоялся в 1989 году, и вновь он решал вопрос о государственности Абхазии...

Вернёмся, однако, к нашей поездке. Машина остановилась на стоянке возле храма. На утоптанной площадке перед храмовой оградой – следы дневной торговли и пребывания множества туристических автобусов. Колокольня с черепичной крышей и небольшим крестом сверху, в ограде вровень с ней – финиковые пальмы, увитые плющом. Нас уже ждали; из ворот вышел молодой человек в военной форме и пригласил нас в сторожку к отцу Петру.

Никогда ожидания не совпадают с реальностью. Уж и не знаю, кого я думал увидеть в лице самого почтенного священника Абхазии, «участника войны за независимость», как нам его представляли. Протоиерей Пётр Самсонов, настоятель Успенского собора в Лыхны, встретил нас, сидя в инвалидном кресле, в полумраке своей кельи, за столом. Над смятой постелью за его спиной сооружена какая-то деревянная конструкция – по-видимому, чтобы самостоятельно подниматься с ложа. Сам он – в белом подряснике, с наградным крестом, поясницу греет овчина. На подушке лежит кропило – наверное, для посетителей. На столе – записка; на вырванном из блокнота листке успеваю прочитать краем глаза начало. Крупным женским почерком: «Моя дочь Татьяна попала в долговую яму, помолитесь за неё, а ещё о здравии рабов Божиих...»

В 1933 году, когда Петру было всего 8 лет, их крестьянское хозяйство власть в буквальном смысле слова пустила по миру. Они жили тогда в станице Белая Глина, что на Кубани. В один из вечеров отца забрали и пригрозили расстрелом, если не сдаст зерно добровольно. У большой семьи, в которой было семеро детей, отняли всю заготовленную кукурузу, оставив умирать от голода...

Но перед этим такой был случай, можно сказать, искушение.

– Является к моему отцу кум, – рассказывает о. Пётр, – и говорит: «Пойдём во власть!» – «А что во власти делать? Грабить людей? Ведь даже вор – и тот имеет какую-то совесть: ночью ворует, а если днём – прикрывает рукой, когда лезет тебе в карман. А ты нагло пойдёшь у человека с семьёй забирать его хлеб...» – «Да, прямо сейчас и пойду!»

Отец подумал и... согласился. «Только, – говорит, – я буду входить первым...»

Входит в один дом. «Нету хлеба», – говорят ему (а хлеба-то полные закрома). Ну ладно, выходит: «Здесь хлеба нет, пойдём к следующему дому». Пошли к следующему. И там говорят: пусто. И так от дома к дому – нет и нет. Обман получается. Тогда отец решил, что хватит. Да и всё равно бы его арестовали за невыполнения плана по реквизиции...

Не дожидаясь дальнейших репрессий, семья в полном составе снялась с места. Это стало началом двухлетних странствий, во время которых кормились подаянием и помер младший брат («Не знаю, где похоронили его»). Их отец Пётр по сей день вспоминает со слезами на глазах:

– У нас лошадка была слепая. Мы голодными сели в дрожки и отправились, оставив дом. Стемнело. Тут лошадь останавливается. А отец её кнутом: «Езжай, езжай!» – «Отец, что ты её бьёшь, – кричим ему, – она же нас на нашу бахчу привезла, разве не узнаёшь?» Набрали мы, сколько смогли, арбузов в дорогу, покормили лошадку и поехали.

– Мать побиралась днём, – продолжает батюшка. – Вечером принесёт нам кислого молока, луку зелёного покрошит туда – вот наш обед. Без хлеба. Плачем и едим.

Долго ли, коротко ли странствовало семейство Самсоновых со своею лошадкой, но дороги привели их в конце концов в Тбилиси. Здесь Пётр пошёл в школу.

– В тридцать седьмом году я уже учился во втором классе, – рассказывает батюшка. – Помню, утром перед началом уроков всегда пели «Интернационал». И вот как начнут демонов призывать – «Вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир...», – я так незаметно крест наложу на себя и начинаю петь свой гимн – «Отче наш». Класс 40 человек; поют громче – и я громче, они тише – я тоже тише пою. Как я буду петь этому идолу, этому зверю проклятому, собаке, туда его! Трижды «Отче наш» успевал пропеть... Но доучиться не пришлось. В 1941-м пошёл на авиационный завод. Брать не хотели – дескать, малолетка, а я: «Примите учеником! Два года поработаю, и мне как раз будет 18 лет». Вот так и проработал войну токарем, детали для самолётов, бывало, по 18 часов точил.

После войны, когда я уже работал на ОТК контролёром, мне неожиданно предложили поехать на двухгодичные курсы в Москву, учиться на инспектора в ЦК. Не посмотрели, что я недоучка, – таких и посылали. Единственное условие выставили: «Только ты должен быть «нашим»». – «Каким таким “вашим”? Я что, фашист, что ли?» – «Наш – это если коммунист». – «Как я могу – я же крест ношу...»

Потом подумал: «Чего я, всю жизнь буду работать в ОТК? Ведь верующие и среди коммунистов есть. И я тоже буду». Словно голос нашёптывал мне: «Зато самый главный в районе будешь... Тебе подчиняться будут все».

– Подумал-подумал и решил: «Поеду. А что? Они живут же, и я буду». Пошёл к руководству. Поднимаюсь на второй этаж. Ступил на первую ступеньку – да как стукнет в сердце: «Сколько ты проживёшь? Сто лет проживёшь, как эти антихристы живут? Таким же будешь, как они. Вывернут тебя наизнанку, очистят и напичкают тебя. Но они-то в жизнь вечную не веруют, а тебе – дальше идти. А куда пойдёшь? Господь примет?» Медленно встаю второй ногой на ступенечку – и мысль: «Был верующий, станешь неверующим. Двум господам не служат!» И тут так сильно закололо сердце у меня, и нашла на меня такая скука, не передать! Физически почувствовал, как что-то от сердца к спине отходит; осталось чуть – и отойдёт то, с чем я сроднился с пелёнок. А только слышу такой стон внутри! Я понял, чего я лишаюсь – Вечности, Дух Божества уходил от меня. Нет, нет! Такое страшное положение... Я в отчаянии упал на ступени и заплакал: «Нет, не могу расстаться с Тобою! Сухой хлеб буду есть, но не пойду к вам!»

– Батюшка, вы уже полвека служите у престола. Что главное для священника?

– Спасать человека для вечной жизни. Не спасётся он – и пастырю не спастись. Если человек не идёт к Богу, это мой грех, потому что происходит это благодаря моей нерадивой жизни. Надо говорить правду, как она есть. Правда Божья побеждает сама, ты только должен говорить её, и коль уж сказал – неси ответственность за сказанное. Потому бывало, что я и жалел, что стал священником, пошёл этим путём. Потому что тут не один, спастись труднее. Не оправдываю себя, но вот приходили ко мне ещё в прежние времена старухи и старики причащаться, а я им: «У вас есть внуки, дети, родные? Где они сейчас? Почему не ведёте их в храм? Вот вся моя семья: отец, мать, и все мы всегда ходили в церковь. Все собирались к причастию. Вот вы хотите в рай пойти. А дети ваши куда? Эдак я первым пойду в ад из-за вас, потому что я вас допустил причащаться, не досмотрел детей ваших, как они живут. Я вас больше причащать не буду! – говорю. – Приходите со своими детьми в церковь». Я на проповеди сказал ещё им: «Слушайте, коммунисты, пионеры, комсомольцы! Коммуниста в Царствие Божие не поселят. И это не оскорбление, это факт!» Объяснил, как оно есть, и стал причащать их.

Так что не говорю себе: о, я – священник! Это не оправдание – наоборот. Горюю вот, что служу с 68-го года здесь, а прихода нет, прихожан нет здесь. И не было. Люди хоть и крестятся, веруют, но в церковь не ходят. Они не понимают, что поэтому верующие на языке, а не на деле. Это сейчас вот приезжие храм заполняют, а сезон закончится – и всё. Будем в пустом храме петь.

– То, что вы русский, влияет ли на отношение к вам местных?

– Я здесь живу 50 лет. Многих ещё не было на свете, а я уже здесь служил... Они родились, и я крестил их. Как тут скажешь, что ты не наш, иноземец. А вообще абхазы уважают русских. Да и к кому ж им прилепляться, как не к русским? К Америке, что ли?

– Может, людям на абхазском нужно служить?

– На абхазском... Здесь есть кузня, они в неё заходят и молятся там на абхазском.

– Кому?

– Дьяволу, конечно. Кому же ещё? В церковь не пошли бескровной Жертвы вкусить, а забили козу и пошли в кузню, устроили там службу своему кузнечному божку, с жертвоприношением.

Отец Пётр замолкает, опустив голову. Хочется что-то сказать утешительное, но понимаю: двоеверие – вещь цепкая, для преодоления его и воцерковления народа нужны не десятилетия – века. Одно остаётся: делать что должно, а остальное – как Господь управит.

– Батюшка, а когда война тут началась, почему вы не уехали? – перевожу разговор на другую тему.

– Хотел уйти, но посмотрел на храм, и мне мысль пришла: «Капитан корабля не оставляет!» Он последним заходит в спасательную лодку. И я решил: нельзя мне бежать, ведь люди-то здесь. Пусть один хлеб буду есть, но не уйду отсюда.

– Трудно было, когда вас после войны всего трое священников осталось на всю Абхазию?

– Много всякого сразу повылезало... Самозванцы после войны появились. Приходит человек и говорит: «Я – Патриарх, а вы тут никто!» При этом сам даже не священник. Отца Виссариона как-то останавливают на дороге бандиты, собрались уже расстрелять, а он им – чисто военную хитрость: «Если со мной что случится, сзади машина едет – оттуда без промаха вас вместе с вашей машиной взорвут...» Были и такие, которые доказывали, что Абхазия – языческая страна. Так они хотели подорвать авторитет не только Церкви, но и всей страны. Дескать, дикий, нецивилизованный народ. Но Абхазия – земля православная! Я крестил же их. И Божья правда здесь побеждает. Если б не было победы в последней войне, если б осталась Абхазия вот так, как она жила в последние 50 лет, то и распрощалась бы со своим родным языком, со своей письменностью. Многие и сейчас не знают своей письменности. Я купил как-то на абхазском языке тысячу экземпляров книги Иоанна Богослова. Больше половины из них я раздарил. Остальные – кому? Я не знаю, нет читателя. Такова здесь участь была у абхазского языка. Поэтому победила правда.

– Но не всегда ведь правда побеждает?

О том, что Абхазия по указанию Ельцина находится в блокаде, мы в 90-х краем уха слышали, наверно, все, но воспринимали ли? А вот когда узнаёшь о трудностях от человека, пережившего здесь ту пору, на себе испытавшего выкрутасы российских чиновников... Отец Пётр рассказывает, как приходилось выживать...

– У меня была старенькая машина. Да она и сейчас есть. Бутылки из-под лимонада или пива нагружу в неё – и на Российскую границу. Пронесёшь через границу сумки – там примут: бутылка – рубль, вот и будет уже что поесть. Сдам тару – бензин куплю, хлеб возьму. Но ведь не я один такой. Ты ещё попробуй выедь за границу! Сначала всю ночь постой у пропускного пункта: людей толпа, машин полно, снег, слякоть... Это сейчас сделали отдельный проход для пешеходов, а тогда всё вместе было. Останавливают – а у меня номера абхазские: «Куда едешь? Зачем?..»

Решил прописаться в России, на родине, чтобы через границу проезжать без проблем. Но чтоб выписаться отсюда, нужно заплатить 1700 рублей – где мне такие огромные деньги взять? Пошёл к знакомому депутату: так и так, курей всех продам, будет ровно чтоб сняться с учёта, а на бензин до России тогда не хватит... Простили мне, за бесплатно выписали. Приехал в село на Кубани, где родился, – не прописывают. Моя земля, родился тут, а теперь чужой... Как мне обидно было, знаешь? Говорят: «Пиши заявление на гражданство». Какое гражданство? – я же тут родился, я россиянин! Не стал писать...

– Вы до сих пор служите?

– Литургию не служу, только обедницу. Мне другую коляску дали, она сама едет, но не поднимает сидение. Вот если бы поднималось, тогда бы я мог дотянуться, на престоле что-то сделать... А сейчас – низко. Если были бы помощники по алтарю, хорошо было бы.

– Их нет и не было?

– Был у меня помощник, Василием звали. Вместе мы служили здесь. Хорошо пел, басом. Но он монах, а я мирской... Решил стать пустынником, пошёл в горы. Я говорил: «Не ходи, убьют тебя там». Не послушался, пошёл. Я за него молился. Но сатана-то не спит! Банда какая-то его нашла, стали деньги требовать и убили...

– Я ведь здоровый, – неожиданно говорит о. Пётр. – Ни пилюли не глотал никогда, ни в больницах не был. Сейчас вот на тачанке езжу, – батюшка показал на свою инвалидную коляску, к которой привязан уже два года, – и мне стыдно, но что делать! Ведь чувствую-то я себя на 60, хотя мне и 85. Когда упал я и лопнула у меня ключица, врачи сказали, чтоб я лежал в больнице, не поднимаясь. Но нет. Сначала меня поднимали, а потом я сам подниматься стал. Врач видит такое дело и спрашивает: «Что ты до болезни кушал?» Рассказываю ему. «Вот и продолжай». И начал я опять кушать, и вино пью – а почему нет? Да... Проходил сквозь всякую жизнь, а теперь вот... сижу. Господь мне дал немощь за грехи, здесь я их должен омыть, пострадать.

– А матушка-то у вас когда скончалась? – спрашиваю.

– Матушки у меня не было. Я не женился. Целибат.

– А чего так?

– Испугался... Хорошая девочка была. Хорошая. И родители были верующие. Владыка, повенчайте и рукоположите на диакона?.. Но что её ждало со мной? Вдруг пожалел. Не поехал. И жалел потом...

Заговорили с батюшкой о его родне, и он вспомнил:

– У мужа моей сестры был рак кости. На костылях ходил. Врачи сказали: ничего не поделаешь, будет только хуже. А я ему говорю: тебе Господь даст здоровье. Ты только крест надень, попроси Его. Взяли мы машину и поехали на источник св. Василиска. Он туда заходит, кричит: «Ой, холодная вода! Мне врачи запретили!» «Здесь уже другой Врач главный», – отвечаю ему. Я и сам захожу босой в воду, произношу над ним: «Во имя Отца и Сына и Святаго Духа» – он падает, встаёт и говорит: «Не может быть! Я стою на ногах крепко! Как это?» Я тоже удивлён и как-то не верю: «На-ка, возьми свой костыль!» Но он вышел на своих ногах, довольный: «Теперь пойду на завод работать, чтоб пенсию побольше получать». Но прошло 3-4 года, опять снял крест – оружие против демонов, опять начал в домино играть... Снова заболел, и 9 лет лежал на спине. Хотел уже самоубийством покончить, наглотавшись порошков, но остановил страх: «Здесь плохо, а на том свете ещё хуже мне будет, куда уж я денусь тогда?» Тут во сне увидел св. Пантелеимона, пригрозившего: «Не исцелю тебя!» Снова крест надел, причащаться стал, молиться. Сказал себе: «Я обязательно встану ещё». Перед смертью в пролежнях был весь, но – встал с кровати! И лёг потом. Блаженно уже умирал. Пошёл к Господу Богу.

Провожая нас, отец Пётр рассказывает об Успенском храме, с которым связана у него вся жизнь.

– Тысяча лет ему, – со значением поднимает он палец. – И православию на Руси тысяча лет. Тут начали служить как раз в то время, когда Владимир Русь крестил. Я в этом какое-то родство вижу.

Прощаемся. Батюшка растроган. Думаем, видимо, об одном и том же: что в этом мире нам свидеться вряд ли удастся. «Наша жизнь видишь какая короткая…» – по-стариковски невнятно бормочет он.

Просим молиться о нас.

– Да, напишите ваши имена и всей вашей редакции... А вы за меня молитесь. Взаимообразная молитва будет. Может, исцелюсь ещё, послужу...

Келейник в военной форме провожает нас в храм. Здесь прохладно, несколько человек, задрав головы, разглядывают фрески. Они древние, XI-XIV веков, и действительно очень красивы, а главное – в них свет и радость. Полное ощущение, что находишься где-то в Суздальской земле, в старинном русском храме.

Необычно, что в деревянный резной иконостас вправлены иконы из традиционной грузинской чеканки с грузинскими же надписями. У стены стоит киот, белыми полотенцами обрамлена икона Божией Матери «Знамение». Пытаюсь прочитать, что написано вокруг нимба – буквы вроде русские, а не могу. Наконец понимаю: написано на абхазском! Совсем запамятовал, что не так давно абхазы перешли на кириллицу.

На стенах храма есть и надписи на греческом. Одна из них, 1066-го года, как я потом узнал, сообщала: «Христос, являешься Ты благословлён Богом и Господином всего сущего. Это произошло от сотворения мира лета 6669... В апреле месяце появилась звезда, из недр которой исходили лучи, возвышаясь перед ней, подобно святому сиянию». Какие волшебные слова!..

Михаил Сизов:

Ещё до того, как зашли мы в домик отца Петра, впечатлил меня его келейник – здоровенный парень в армейском камуфляже. Говорил он отрывисто, словно отдавал команды: «Вам нужно подождать... батюшка примет... следуйте за мной». И взгляд такой суровый. Словно охранник. Потом уже из рассказа старого священника я догадался, откуда мог появиться у него такой помощник.

А рассказывал отец Пётр про то, как началась война и как он крестики раздавал солдатам. При этом батюшка странно посматривал на меня, словно чего-то ждал. Этак, ёрзая на стуле под его внимательным взглядом, я и слушал его.

– То, что война началась, я не сразу узнал, – говорил он. – В ту пору я туда-сюда ездил служить. И вот на своей машине отправился в Сухум. Проезжаю мост, еду дальше и у железнодорожного вокзала резко торможу – там стоит танк, дуло на меня направлено. Гляжу – и вокруг на улицах полно танков. Чьё всё это хозяйство, спрашивать я не стал, и так ясно – у Абхазии такой техники не было. Еду обратно, а на мосту уже грузинские автоматчики стоят, молодые парни, всех проверяют. Говорю им, что я православный, чего меня проверять.

«А против нас, – говорят, – идут абхазы. Поэтому мост надо охранять». «Ну, я не против вас, хоть и в Абхазии живу, – говорю. – Вы же христиане, и абхазы тоже христиане. Или вы не христиане? «Христиане, христиане!» – отвечают они. «А крестики на вас есть?» – «Нету». – «Так какие ж вы тогда христиане?»

В этом месте рассказа батюшка прервался, снова внимательно на меня посмотрел, покачал головой и продолжил:

– С собой у меня крестики имелись, уже со шнурочками. Раздал всем, кто сухумский мост охранял. И сказал им: «Вот у вас теперь духовное оружие есть. А что касается ваших автоматов, дай Бог, чтобы они никогда не стреляли». Ребята взяли крестики, надели, говорят: «Дай Бог, чтоб не стреляли все».

Еду дальше, а там наши ополченцы: абхазы, а также армяне, русские, греки. Тоже всё молодые ребята. Сразу спрашиваю их: «Крестики на вас есть?» – «Нету!» – «Крещёные, а креста нету. Да какие ж христиане вы!» Тоже дал крестики всем. «И дай Бог, – сказал им, – чтоб ваши автоматы никогда не стреляли». Потому что есть заповедь – «не убий». А потом меня по телевизору протянули: мол, отец Пётр крестит, венчает и на фронт отправляет. Это по абхазскому телевидению сказали, из хороших, видно, побуждений. Но это не совсем так, на фронт я никого не отправлял.

Пришёл ко мне однажды в храм совсем юный паренёк, из России приехавший. Просит благословения на передовую идти. Я его спрашиваю: «Мама, папа есть?» «Есть». – «А у тебя духовный отец есть?» – «Есть». – «А ты сказал ему, что сюда едешь?» – «Нет». – «Как же я тебя благословлю на фронт? Тебе оторвут ногу, а ты скажешь: “Меня батюшка благословил”. Что я буду отвечать? Нет, отправляйся ты сначала домой, попроси разрешения у отца-матери, у своего духовника, а потом я с тобой поговорю».

– И что он сказал? – любопытствую.

– Ничего не сказал. Как я его благословил, так он поехал обратно в Россию разрешения спрашивать. Больше его не видел. А другим ребятам, которые к военному делу привычные и прямо на передовую ехали, я так говорил: «Вы уж постарайтесь никого не убивать, грех это». Один солдат непонятливый был, спросил: «Отец, а как же не убивать, если у меня вот автомат в руках?» Поясняю: «Ты же умеешь метко стрелять? Вот и целься поверх голов, чтобы никого не задеть».

– Так его же самого тогда убьют, – засомневался Игорь.

– Он то же самое мне сказал! – улыбнулся батюшка. – И я ему про своего отца рассказал, который в гражданскую войну воевал. Тогда ведь тоже брат на брата шёл, и поэтому отец мой мимо стрелял. Никого не убил и сам жив остался. Воевал он за «белых» и вот какой случай мне поведал. «Был я, – говорит, – в разведке. Втроём шли мы вдоль железнодорожных путей, а где-то далеко за нами наш бронепоезд двигался. Вдруг навстречу дрезина – «красные»! На ней пулемёт: та-та-та-та! Они наверху, а мы внизу, как на ладони. Один мой друг замертво упал, другой, а я лежу и только молюсь... Бьют-бьют по мне, поднимаю голову: стрелять им надоело, дрезина обратно покатила. Встаю – вокруг меня «дзинь-дзинь» по камням, пули из рубашки посыпались! Как-то они в рубашке запутались, а тела не достигли». Вот так Господь сохраняет! Не убей – и убит не будешь. Так я и солдатам говорил, абхазам и грузинам: вы же христиане, на вас крестики православные... Вот на вас ведь тоже крестик есть?

Батюшка, резко прервав рассказ, посмотрел на меня в упор. И только тут до меня дошло, к чему он заговорил про крестики-то и почему так странно смотрел. Откуда же он узнал?! В замешательстве отвечаю:

– Батюшка, утопил я вчера свой крестик. А новый приобрести не успел.

Накануне и вправду купались мы в море, и я (северянин!) так радовался, ныряя в тёплую зелёную глубь и кувыркаясь там яко дельфин, что потерял крестик вместе с гайтаном.

Батюшка, приняв мой покаянный тон, весь осветился и радостно позвал своего дюжего помощника: мол, принеси крестики из храма. Парень по-военному чётко выполнил приказ – принёс все крестики, какие были в наличии, штук двадцать пять разных видов, даже серебряные. Я выбрал попроще, алюминиевый, сразу же надел на шею, а батюшка тем временем закончил свой рассказ:

– И вот во время войны приходили ко мне ребята на исповедь. Бух на колени: «Батюшка, я пока никого не убил...» И слава Богу!

Эта встреча со старым священником, похоже, потрясла не только меня. Перекрестившись на храм и возвращаясь к машине, Игорь молчал... Мне тоже не хотелось нарушать то, что поселилось в душе.

В день святого Пантелеимона народ в Ново-Афонский монастырь съехался отовсюду. Престольный праздник! Радостно было видеть в переполненном соборе знакомые лица: отец Виссарион, послушник Феофан, с которым мы первый раз столкнулись ещё в России, у пограничного перехода, казаки во главе с Олегом Петровичем и Тамара Павловна, которая во время войны полгода молилась в одном из подвалов Сухума. Белеют платочки тех двух безымянных паломниц, которые видели кровь на месте мученичества Симона Кананита... Собор огромен – стены его, расписанные палехскими иконописцами в начале прошлого века, возносятся к купольному небу на сорок метров. И Символ Веры, читаемый народом, звучит кристально-чисто при этой чудной акустике. Оглядываюсь вокруг: где-то среди моря голов должны быть и первооткрыватель Ново-афонской пещеры Гиви Смыр, и несколько грузин, которые, как рассказал нам отец Игнатий (Киут), тоже приехали на общий праздник... Их можно понять: разве уместны межнациональные распри в такой день?

Когда служба закончилась, паломники из России возле крыльца обступили одну из богомолок в белом платочке, на плече которой сидел... богомол. Словно собранная из палочек, эта тварь Божия казалась зелёной веткой, но была вполне живой – кланялась в сторону храма, будто и вправду молилась. «Как она попала сюда?!» – спросил кто-то и щёлкнул фотоаппаратом. «Смотрите, всяка тварь сегодня Бога славит!» – увесисто заключил другой.

Игорь Иванов:

А после богослужения все, приехавшие в этот день на праздник, собрались на трапезу. Огромная трапезная, напоминающая о тех временах, когда в обители подвизались сотни монахов, была заполнена людьми. Я чуть задержался и потом лишь благодаря Михаилу смог втиснуться между паломниками на длинную скамью. После молитвы – для меня впервые в жизни столько человек молилось перед едой одновременно – все подняли праздничные бокалы, роль которых исполняли одноразовые стаканчики. В них красное сухое вино – прямо не знаю, что и делать, ведь я за рулём... Эх, была не была! Выветрится. Да и есть чем заесть: на столе перед каждым – зелень, рыба, арбуз, варёная кукуруза... Благослови, Господи. Ведь если какой человек ест и пьёт и видит доброе во всяком труде своём, то это – дар Божий... А потом мы – весь верующий православный народ – ещё долго будем сидеть, слушать и рассказывать друг другу, кто откуда приехал, да как живётся в России, да что видел-слышал здесь, на Абхазской земле...

Но не может человек пересказать всего; не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием. А написанные в простенках между окон лики святых будут смотреть на нас, как смотрели сто лет назад. И апостолы на огромной настенной фреске будут насыщать пятью ячменными хлебами и двумя рыбами пять тысяч человек. Где-то среди них апостол Андрей, который потом пришёл в эту землю с проповедью о Христе. Спустя две тысячи лет мы также вкушаем здесь хлеб и рыбу, слушаем слово Божие и рассказы о чудесах...

И мыслится: всё в этой жизни повторяется витками, и переплетено и уложено в чудную мозаику, и что было, то и теперь есть, и что будет, то уже было, – и Бог воззовёт прошедшее. Только Христос, Бог наш, всегда един, ныне и присно и во веки веков, Ему же честь, слава и поклонение. Аминь.