ОТЧИНА
ПОСЛЕДНИЙ КРЕСТ
Уходящий промысел
«Конец июня – начало июля, когда цветёт шиповник, время брать бересту», – говорит Лена. Вздыхает: «Берёза после этого становится некрасивой, кора уже больше не нарастает, и дерево погибает. Не сразу. Долго ещё стоит. Заготавливают ножами, иногда кора берётся вместе с лубом – это такая прослойка, отделяющая бересту от ствола».
Елена Ивановна Шарыпова работает на фабрике «Великоустюжские узоры», где из бересты мастерят всякие диковинки. Живёт с мамой. Они родственницы старого друга нашей газеты – иеродиакона Варнавы (Трудова). Потому, приехав в Устюг в командировку, мы, трое сотрудников «Веры»: Игорь Иванов, Евгений Суворов и я – знали, где можно остановиться.
* * *
|
В квартире везде туеса – один красивее другого. Лена показывает самый любимый – на нём картинка: церковка, домик, коровка. Попросила подругу-художницу расписать на 9 Мая. Когда получила эту красоту в подарок, ахнула: словно с её родной деревни Деревеньки писано. Да только похожи все русские деревни и вместе уходят год за годом в небытие.
– Посмотри, какая дужка! – обращает Лена моё внимание на крышку небольшого туеса.
Я и сам бы не проглядел. Дужка будто золотая, прекрасна своими изгибами и словно светится изнутри. Подобное можно сотворить лишь из живого материала – дерева. Для этого заготавливают иву, гнут, сушат в русской печке, шлифуют.
– Такой дужки уже не найти. Мы лишились её, – грустно говорит Лена.
Не стало мастеров, утрачен секрет, оттого дужки теперь делают тоже из бересты, но скоро и в них пропадёт необходимость. Последнее поколение мастеров трудится в «Великоустюжских узорах». Смены им нет и не предвидится. Уходит старая Русь, не первый год уходит – тысячу лет, дай Бог не последнюю. Будем жить, но дужки золотой уже не вернуть. Я смотрю на неё, смотрю, запечатлевая в памяти. Это нетрудно, и не оттого, что памятью крепок.
Смотрю на дужку и думаю: если б не хрупкость её, если бы не была она последней, ведь не увидел бы я её вот так – по-настоящему. Как и ту деревню из моего детства. Вижу флюгер на крыше, слышу женский смех, немолодой весёлый мужик в армейской рубахе протягивает мне ложку. Людей полная горница, я вылавливаю грибы из чашки. Ничего больше нет: ни деревни, ни смеха, ни мужика – но душа помнит. Невесома жизнь, будто огонёк, подрагивающий над свечой. Оттого и дорога она нам, и через то побеждаем мы смерть.
Лена то улыбается, то вдруг перестаёт улыбаться, словно отсветы сменяются пробегающей тенью на её лице.
|
– У нас когда-то работало триста человек, – рассказывает она. – Всё рухнуло, как у всех, в начале 90-х. Изделия покупать перестали, денег не стало даже на хлеб. Ох, что мы только не делали прежде: комоды, шкатулки, книжки деревянные, тарелки двух- и трёхъярусные, оформляли их резьбой по бересте – больше двухсот наименований. А потом... Вот Веня-токарь – золотые руки были, а запил. Отчего так: как хороший мастер, так пьёт?
– От обиды, может быть? Платили-то ему сколько в последнее время?
– Как и всем – всего ничего. Для мастера это и правда унижение, вроде как и не нужен, не ценят, и семью не прокормить. Пытались сдавать на реализацию, но денег нам не возвращали, обманывали. Стали вместо зарплаты свои же изделия получать, сами их продавали. Потом пошли заказы от одного магазина в Москве, ещё упаковку делаем из бересты для мёда и масла. Заказов много, еле успеваем выполнять, но дорого не оценишь, потому что не купят.
* * *
Многим нравится смотреть, как её подруги работают, туеса мастерят.
«Великоустюжские узоры» – достопримечательность Устюга. Приезжают туристы из Москвы, Ленинграда, из Коми – их ведут на предприятие. Кто захочет, может и сам что-то попробовать смастерить. Особенно детям нравится, не оторвать бывает. Один мальчик из Воркуты даже стихотворение написал. Всё глядел, как мастерица Женя обращается с берестой, и посвятил ей несколько строк. Жаль, Лене они не запомнились. Привозят и иностранцев. Что такое береста – они не понимают, не верят, что это кора берёзы. Гости приезжают обычно зимой. «Зима нас кормит», – говорит Лена.
* * *
– От начала до конца сами всё делаете? – спрашиваю её.
– Да, вся работа ручная, очень долго всё нужно подбирать. А опытных мастеров – горсть. Столярки больше нет. Два художника осталось, два резчика, мастер по плетению, ещё два мастера по сборке изделий; не предприятие – артель. Но мы верим – что-то случится, кто-то придёт...
– А если не придёт?
– Пять лет нам осталось. Если не появятся ученики – всё уйдёт. Нет, не всё – плетение останется. Оно вечно, но туеса, шкатулки самим дома не сделать.
– Отчего девчонки, что по киоскам сидят, к вам не идут? Им там тоже не больно платят...
– Здесь тяжелее. Нужно корпеть, придумывать, как нарисовать, вырезать. Это труднее, чем выручку подсчитать. И ладно роспись, но станок... Там с бешеной скоростью заготовка крутится. Меня шибануло однажды, до сих пор болит. Неопытного не поставишь. Не идут девчонки, а какая придёт, долго не задерживается.
– Но ведь уже было такое, что исчезал промысел. Едва ли после революции были фабрики, подобные вашей.
– Прерывалось, но традицию сохранили. Нас собрала в 1970-е мастерица Александра Егоровна Маркова, так родились наши «Великоустюжские узоры», она нас всему научила, а кто её научил – не знаю.
* * *
|
Сама Елена пришла на фабрику после десятого класса. Прочитали с подружкой деревенской, Тоней, что в училище набирают резчиков по бересте, обрадовались. Хотелось в городе жить, но и от деревенского лада не отставать. А тут занятие – лучше не придумаешь. Работу не на время выбирала, а на всю жизнь, и никогда о своём выборе не пожалела. Ремесло непростое, но радостное. Наставники объясняли: «С живым материалом работаете, он запомнит тепло ваших рук». После работы вместе шли заниматься художественной самодеятельностью – танцевали, пели. Не одни они – все предприятия Устюга выставляли свои хоры да ансамбли на конкурсы. «Просто было здорово приходить на работу, – говорит Лена. – Такой у нас был дружный коллектив». На работу и правда ходили как на праздник, придумывали новые изделия. Молодые были, и зарплату платили хорошую. Лена даже в Югославию съездила.
Она, можно сказать, застала самое начало возрождения промысла. Кроме мастерицы Александры Марковой, Устюг был обязан этим директору фабрики – Николаю Николаевичу Бобылёву. Вдвоём они вдохнули в промысел жизнь. Тем, что Бобылёв успел закупить – от кисточек до станков, – пользуются до сих пор. Всё что-то выдумывал, горел душой. Если бы пришёл кто-то похожий на него!..
– Бога просим, оттого и уцелели, не могли мы сами по себе пережить 90-е, – объясняет Елена, с робкой надеждой вглядываясь в завтрашний день.
Деревенька
– Я из деревни Деревенька, это недалеко отсюда, – говорит мастерица.
– Неужели так и называлась – Деревенька? – смеюсь я.
Лена тоже смеётся. Недолго, видать, думали её предки, как назвать своё селение.
– Детство было очень хорошее, – сообщает она, – хотя и тяжёлое. Много приходилось работать.
Стоит Деревенька на берегу реки Юг, в честь которой назван Устюг. Во время сенокоса приезжала автолавка, останавливаясь на другом берегу. Плавали к ней на лодке, чтоб купить свежих пшеничных батонов и лимонада. В деревне хлеб пекли не каждый день, так что чаще всего приходилось есть чёрствый. Батоны были лакомством, а бутылку лимонада, пока доплывёшь обратно, выпьешь точно. Он был дешёвый и вкусный. Вкус до сих пор в памяти, спустя много-много лет. В навигацию к Деревеньке приставал плавучий магазин. Тоже событие. Навигация была самым восхитительным временем для деревенских детей. Пароходы шли один за другим, их было много, и они были очень красивы. Однопалубные тащили за собой баржи, важно пыхтели колёсники, дореволюционной ещё постройки. Как стемнеет, дети жгут костры, чтобы видно было, где берег. Днём бегали по песку, кричали: «Дядя капитан, дай гудок!» Никто не отказывал им в этой просьбе. «У-у-у-у», – то и дело неслось над рекой.
Недели три это продолжалось, а потом вода спадала и Юг мелел.
– Сейчас пароходов больше нет, распилили, – говорит Лена. – И многих из тех, с кем бегали по берегу, уже нет на свете. Впятером мы в школу ходили из Деревеньки и соседних деревень, живых двое осталось, хотя какие наши годы. Маринка под машину попала. Тоньку, подругу мою, которая вместе со мной пришла на фабрику и замечательным резчиком стала, – погубил алкоголь. А ещё у одного сердце не выдержало.
– Деревенька-то жива ещё?
– Летом оживает. Маму туда возим.
– Далеко было в школу ходить?
– В начальную – нет, три километра. До средней подальше было, километров пять, но туда-обратно не набегаешься, особенно зимой. Оставались в интернате.
– Моей маме тоже километров пять идти надо было, но они ходили. В потёмках, до зари ещё собирались, шли. Волков боялись очень. А вы как?
– Лосей однажды видела. Шла с новогодней ёлки, уже темнело. Вижу: лось, и не двигается с места. Я боялась мимо пройти, стала кричать, а он не шевелится. Но я всё-таки пошла, и тут целое стадо мимо пробежало: и большие, и маленькие.
Лена держит в руках подаренный туес, тот, что с коровкой, домиком и церковью. Рассказывает, что храм стоял не в самом её селении, а рядом – один на две соседних деревни. Ей запомнились там иконы. А ещё на церкви было распятие. Дети бросали в него камнями – не со зла, а так. Не безбожники, просто без веры и разумения жили.
– Кто-то попадал? – спрашиваю я, надеясь на отрицательный ответ.
– Все попадали, – отвечает Лена, – оно было деревянное и очень большое. Даже снизу казалось большим, хотя висело высоко.
А потом приехала в 1989 году киногруппа из Ленинграда, чтобы снять в Деревеньке какие-то эпизоды для фильма «Нечистая сила».
– Как? Как он назывался? – переспрашиваю я, не веря услышанному.
– «Нечистая сила», – подтверждает Лена.
Не то чтобы название неожиданное, но... будто камень в груди от мысли: не потому ли исчезают наши деревеньки, что свято место пусто не бывает, что вместо ангелов, будто вороны, слетелись злые духи, клевать их. Лена тогда как раз приехала из Устюга – навестить своих. Дома никого не было. Все ушли к храму, участвовать в массовке – киношники пригласили. Распятие им приглянулось. Приставили большую лестницу, сняли и увезли с собой, вместе с иконами, что ещё оставались в церкви.
– А часовня ещё крепкая, – говорит Лена, ошибочно называя часовней церковь. – Только нет у неё ни входа, ни выхода – все четыре стены отсутствуют, арки вместо них.
На берегах «иерданских»
Узнал я всё это не в один день. Говорили мы в основном вечерами, когда я возвращался с обычных для командировки встреч. С утра Лена уходила на работу. И лишь однажды мы увидели её днём, приехав к ней в цех и побывав на волшебном складе, где мастерицы хранят свои изделия. Ни в одном магазине сувениров не увидишь такой красоты, не потрогаешь руками.
Проснувшись, мы общались с мамой Лены, тётей отца Варнавы – Ниной Николаевной. Она вдруг начинала говорить что-то, иногда я успевал записать. Вот, например, о коллективизации:
– Помню, корову увели. Одну мы продали, вторую зарезали, третью в колхоз отдали, а четвёртую нам оставили. Не помню, как отняли лошадь. Коней-то все жалели. Их поят зимой в колхозе холодной водой, а они-то ржут, как бы ревут-плачут, и мужики ревели.
– Лошадь как звали? – зачем-то спрашиваю я.
– Подожди... Вспомнила: Руслан.
* * *
Пока Нина Николаевна кормила нас, удавалось перекинуться несколькими фразами. Про случай, как утратила Деревенька своё распятие, я, конечно, напомнил ей.
Прежде нечистая сила только в лесах вокруг деревни водилась. Сталкиваться с ней Нине Николаевне приходилось. Иной раз идёт, никуда не сворачивая, а всё равно оказывается на прежнем месте. И дело не в том, что левая нога у человека короче, оттого и ходит неопытный человек кругами. Для крестьянки, едва ли не выросшей в лесу, такого затруднения не существует. А всё равно попадает в истории. Есть недалеко от Устюга такое место, богатое боровиками и груздями, – Потеряха называется. Лесок вроде небольшой, а непонятный. Раз пошла туда Нина Николаевна, полную корзину грибов набрала, поставила возле себя... и не увидела корзины. А корзинка – мамой подаренная, очень жалко. Даже взмолилась: «Отдайте корзинку!» Смотрит – а она рядом.
* * *
В Деревеньку нечистые пожаловали в 20-е годы. Представитель новой власти – Голиков, по прозвищу Ядро, сбросил колокола с храма. Потом в церкви зерно сушили, но иконостас коммунисты не тронули. Так бы он и остался в церкви, но добрались до него киношники.
Фильм «Нечистая сила» по-своему любопытен. Отражает, так сказать, духовные искания творческой интеллигенции конца 80-х.
Сюжет такой. Живёт старуха-ведьма возле ушедшего под воду христианского града. С её помощью молодой учёный Иван увидел в озере маковки церквей, но ещё больше заинтересовал его подаренный старухой рожок. Как поиграешь на нём, появляются неведомо откуда золотые византийские монеты. Сверх того, перепадает герою от ведьмы волшебная дубинка, которой можно любого отходить, и скатерть-самобранка. Самобранку у него выманили нечистые духи в образе людей – «ненаши», как их называют в фильме. Да и остальные дары приносят Ивану только горе. Он теряет всё, попадает в тюрьму, убивает в лагере человека, становится инвалидом. В итоге, прибежав к старухе, падает перед ней на колени – и снова появляются маковки церквей. Вроде как раскаялся герой, по замыслу авторов, узрел истину. Да вот только старуха больно страшная.
За кадром осталось, как выносят работники искусства иконы и снимают главную святыню Деревеньки – деревянное распятие. Вроде как «ненашими» оказались.
– А ваши-то что? – спрашиваю.
– А наши-то ничего, – отвечает Нина Николаевна.
Накануне съёмок она схоронила мужа Ивана. Ходила в чёрном и киношникам приглянулась. Сама фильма не видела, но ей потом знакомые, имевшие телевизор, рассказали, что попала она в картину. Ещё вспоминает:
– Там эта, как звали, Римма Маркова у гроба-то ложилась. Потом она вылезла, его спустили. Насмотрелись мы, как фильмы снимают.
– Кто такая Римма Маркова?
– Артистка. Помнишь такую? Она высокая, не очень красивая, пожилая она уже теперь-то. Я её видала, – сообщает мне Нина Николаевна. – А церковь наша называется «Иоанн Богослов». Она стояла повыше, а внизу у нас озеро Иердан.
– Иордан, – поправляю я собеседницу.
– Ну, как в Грузии-то...
– В Палестине.
– А я думала, в Грузии.
– Это не озеро, а река, где Христа крестили.
– Иердан? Река? А я думала... Ну, может быть, и река, а у нас озеро.
* * *
– В Царствие Небесное веруете? – спрашиваю Нину Николаевну.
– Да! – радуется она. – Я молюся кажный день... три молитвы знаю. Долго учила. «Верую», «Отче» и «Живые в помощи». Памяти нет, теперь уже больше не выучу. «Отче», правда, короткая.
– А «Богородицу» не удалось запомнить?
– Нет, не вышло. Раньше хорошо запоминала, а теперь нет. К церкви не сразу привыкла. Стоишь стесняешься. А когда Иван помер, так молилась и слёзы лились. В Победу нынче опять на кладбище ходили. А потом дождь пошёл, так разогнал.
* * *
Молиться начала после рождения детей. На всю жизнь ей запомнилось признание знакомой учительницы, хотя даже имя её позабылось: «Я детям преподаю, что Бога нет, только это неправда. Есть Бог». В последнее время Нина Николаевна в церковь почти не ходит.
– Ужа старая, долго стоять не могу, – объясняет, – с ноги на ногу потопаешься. Нынче на 9 Мая постояла.
День Победы у них в семье главный праздник. И муж Нины Николаевны – Иван Шарыпов – воевал, и сама она для фронта трудилась – делала снаряды на одном из заводов Урала. Таких деревенских в комнате с Ниной жило семнадцать девушек. Себя блюли. Выпьет иной раз парень водки для храбрости, полезет к девчонкам, а ему «тёмную» устроят: одеяло на голову и тычками – вон. Ребята, впрочем, не особо донимали. Стыдились, что не на фронте. Все они были после ремесленного училища – квалифицированные фрезеровщики. Писали в военкомат одно заявление за другим, но в армию их всё равно не брали.
О том, что довелось пережить, Нина Николаевна передаёт немногое; вспоминает, что голодали, в супе плавала шелуха гороховая, но самого гороха не видели, а ещё: «У меня ботинки брезентовые были, у других – деревянные, а мороз пятьдесят градусов».
В деревню они с будущим мужем Иваном вернулись одновременно, в 1946-м.
– Вы хорошо жили? – спрашиваю я громко, в надежде, что Нина Николаевна меня услышит. Слух у неё не очень хороший.
– Конечно, – отвечает она. – Иван у меня не худой был – работный, можно сказать непьющий. Деньги мне всегда отдавал.
– По любви женились?
– Можно сказать, по любви.
Снова возвращаемся к разговору о храме близ Деревеньки. Узнаю, почему Лена называла его часовенкой. После Хрущёва от церкви, благополучно пережившей сталинские времена, мало что осталось.
– Только купол, один из пяти, – говорит Нина Николаевна. – И крест стоит. Когда солнце – как золотой, издалека видать.
Так она это произнесла... будто всё прежнее сказано было в полудрёме, а тут вдруг проснулась. И я тоже увидел этот крест, что-то осветивший для меня в судьбах двух русских христианок – Нины Николаевны и Елены Ивановны Шарыповых из деревни Деревенька. Может, потому, что был он последним, оказался так дорог.
Владимир ГРИГОРЯН
Фото И. Иванова
 | назад |
| вперед |  |
