ПЕЛЬМЕНИ ДЛЯ ВИТАЛЬКИ

– Ну ты, братец, совсем обнаглел! – голос монастырского келаря отца Валериана, высокого, крупного инока с окладистой чёрной бородой, дрожал от обиды и негодования.

Обычно добродушный, отец Валериан гневался. Он отказывался выдавать дежурному трапезнику отцу Павлу две упаковки пельменей с мясом вместо одной и сердито смотрел на Витальку:

– Мало того что в монастыре мясо лопаешь, так теперь ты его ещё в двойном размере лопать желаешь?!

Невысокий, худенький отец Павел только пожимал плечами, а от вечно дурашливого Витальки и подавно внятного и разумного ответа не дождёшься. Он только кривил в улыбке рот да показывал на лишнюю пачку этих самых пельменей: дескать, не наедается он, Виталька, нужна добавка! На кухне были ещё два брата, но они по-монашескому обычаю в чужие дела не совались, молча и споро домывали посуду после братской трапезы.

На кухне было тепло и уютно, горел огонёк в лампадке перед иконами, в окнах, покрытых морозными узорами, уже таял короткий зимний день. Сквозь узорчатое стекло было видно, как загораются окна в храме, – это дежурные иноки готовились к вечерней службе.

Братия потрапезничала, и теперь пришла очередь Витальки. С тех пор как Виталька начал есть мясо, по благословению духовника обители он питался отдельно.

– Искушение какое! Зачем только батюшка тебе в монастыре жить разрешает?! Ты же искушаешь братию! Проглот ты этакий! Безобразник!

Келарь сердито шмякнул о стол замороженными пельменями и в сердцах хлопнул дверью. А тихий отец Павел смиренно раскрыл упаковки и высыпал содержимое в Виталькину кастрюлю, вода в которой уже кипела на огромной монастырской плите. Виталька скорчил довольную рожу и пошёл в трапезную слушать музыку. Раньше он валаамские песнопения слушал в ожидании обеда, а сейчас какую-то уж совсем дикую музыку стал включать, проказник, никак не подходящую для святой обители.

Виталька жил в монастыре уже давно. Духовник обители, игумен Савватий, забрал его с прихода, где тот обретался в сторожке и помогал сторожам. Когда-то маленького Витальку подбросили в церковь. Подобрал его старенький вдовец, протоиерей отец Николай, и стал растить его как сына. Ребёнок оказался глухонемым. Батюшка возил малыша по врачам, и оказалось, что никакой он не глухонемой, а почти совсем глухой. Трудно научиться говорить, когда ничего не слышишь. Отец Николай купил ему слуховой аппарат. И малыш даже научился говорить, правда очень невнятно, косноязычно. Только умер батюшка, и больше никому на всём белом свете Виталька стал не нужен.

Как-то отец Савватий привёз паренька в монастырь. Тут Виталик и остался, поселившись под храмом. Сначала много молился, не уходил, можно сказать, из церкви. Пример, можно сказать, братии подавал. К нему привыкли, стали хорошо относиться. Иногда, правда, подсмеивались, но беззлобно: смешной, нелепо одетый, простодушный, Виталька вечно попадал впросак. Да ещё и слышал плохо. Когда говорил, так из десяти слов, пожалуй, два только и можно было понять, и то если сильно постараться.

Первые годы в монастыре Виталька ел мало: кусок хлеба сжуёт и гладит себя по животу довольно – наелся, дескать, до отвала. Топил печь в храме перед службой. Особенно любил, когда братия крестный ход вокруг монастыря совершала: провожал их и, встречая, прямо-таки благословлял, ровно он в сане духовном пребывает. Братия не возмущалась, да и кто бы стал возмущаться, взглянув на лицо блаженного, сияющее от счастья? Улыбались ласково Витальке.

Порой то один брат, то другой, а то и паломник делились, будто сказал им Виталька что-то, иной раз уж совсем несуразное, а оно возьми да и случись. Кто говорил: «Блаженному Господь открывает, потому как блажени чистые сердцем...» Другие смеялись только, ведь невразумительную речь Витальки можно было толковать как угодно: что хочешь, то и услышишь... Так к общему выводу братия по поводу Витальки и не приходила.

А потом стало понятно, что никакой он не блаженный, а так, придурковатый... Потому как молиться перестал, на службу просыпать начал, на крестном ходе то задом к братии повернётся, то рожу какую-нибудь противную скорчит. Перестал наедаться простой пищей монастырской, а стал себе требовать то пельменей, то котлет. В общем, не Виталька, а сплошное искушение...

И вот наступил день, когда общее терпение лопнуло. Об этом как раз и разговаривали возмущённо иноки между собой после службы. По окончании трапезы обычно игумен Савватий поднимал какие-то рабочие вопросы, касающиеся общемонастырских дел на следующий день, вот старшая братия и решила поставить перед духовником вопрос ребром: о дальнейшем пребывании безобразника в обители.

С колокольчиком в руках пробежал по заснеженному монастырю послушник Дионисий, и стали открываться двери келий, выпуская с тёплым паром на мороз иноков. Во время трапезы Дионисий читал Авву Дорофея, и братия чинно, в полном молчании хлебала ароматную грибную похлёбку, накладывала в освободившиеся тарелки картошку с квашеной ядрёной капусткой, споро допивала компот, – по звонку колокольчика трапеза заканчивалась и все вставали, читая благодарственные молитвы.

Потом все снова присели и игумен Савватий сделал несколько распоряжений, касающихся дополнительного общего послушания: по случаю сильного снегопада нужно было чистить территорию обители. Когда он закончил, отец Валериан благословился на несколько слов. Коротко, но по существу описал безобразия, чинимые в обители Виталькой, а братия на протяжении его короткой речи согласно кивала головами: «Да, совсем распустился Виталька – искушает иноков, да и только...»

Игумен Савватий слушал молча, опустив голову. Выслушав, подумал и печально сказал:

– Что ж, раз искушает, надо принимать решение... А вот мы сейчас у отца Захарии спросим, что он по этому поводу думает.

Братия затаила дыхание. Седой схиигумен Захария был человеком в обители уважаемым. Старенький, аж 1923 года рождения, он всю жизнь посвятил Богу: служил дьяконом, иереем, потом протоиереем. Помнил годы гонений на Церковь, времена, когда в спину ему и его молоденькой матушке кидали камни и грязь. А детишек его в школе дразнили и преследовали за отказ быть пионерами и комсомольцами, даже избивали, как сыновей врага народа.

Был арестован в 1950-м и осуждён за «антисоветскую агитацию» на семь лет строгого режима. После его ареста матушка осталась одна с детьми, мыкалась, бедная, пытаясь прокормить малышей, и надорвалась, заболела туберкулёзом. Вернувшийся из лагеря батюшка застал жену угасающей как свеча.

После её смерти он в одиночку вырастил троих своих сыновей и дочь. Сыновья пошли по стопам отца и уже много лет служили на приходах, имея сами взрослых детей и внуков, а дочь выбрала монашескую стезю и подвизалась в женской обители. Стареющий протоиерей принял монашеский постриг и тоже поселился в монастыре. Лет десять он был братским духовником, но ослабел, принял схиму и теперь только молился. Продолжал ходить на все службы и даже в трапезную, выходя заранее, чтобы тихонько добрести и не опоздать. Ел только то, что подавалось на трапезе, и очень мало.

Несколько раз во время болезни старца братия пыталась накормить его на особинку, повкуснее, но он признавал только простую пищу: суп да кашу. А из лекарств – Святое Причастие. Иноки поражались: разболеется старец, все уже переживают, поднимется ли от одра болезни на этот раз, – а он добредёт до храма, чуть живой доковыляет к Причастию, смотришь – ожил отец Захария, опять идёт себе тихонько в трапезную, жмурится на солнышко, иноков благословляет.

В келье у него были лишь топчан, стол да иконы. И ещё всюду духовные книги. Кому случалось заглянуть в келью старца, удивлялись: где же он спит? На топчане, заваленном книгами, спать можно было только сидя. Один послушник как-то рискнул полюбопытствовать, но лучше бы не спрашивал, так как старец брови нахмурил, принял вид разгневанного, – послушник и ответа, бедный, ждать не стал, убежал.

Братия очень почитала старого схимника и опытным путём знала силу его благословения и пастырских молитв. Отец Захария мог и приструнить, и прикрикнуть на виноватого, но зато, когда он, благословляя, клал свою большую тёплую ладонь на твою голову, казалось, что вот она, награда, другой и не нужно, – так тепло становилось на душе, такой мир и покой воцарялись в сердце.

Большей частью отец Захария молчал и был углублён в молитву. Игумен Савватий обращался к нему только в самых важных случаях, и сейчас иноки были поражены: уж такое простое дело, как безобразия глупого Витальки, можно было, наверное, решить, не нарушая молитвы схимника...

Отец Захария кротко посмотрел на вопрошающего, помолчал, а потом, вздохнув, смиренно ответил:

– Что ж... Давно хотел я, братия, покаяться перед вами. Знаете такую поговорку: «Нечего на зеркало пенять, коли рожа крива»? Так это про меня... А Виталька – он, стало быть, зеркало. Бумажка лакмусовая. Только такая... духовная бумажка. Вот как я лишний кусок съем, гляжу – и Виталька добавки просит...

Братия недоумённо переглянулась. Уж кто-кто, а отец Захария не только лишнего куска отродясь не едал, но был строгим аскетом. А схимник продолжал дальше:

– Да... Надысь мне устриц захотелось, а то ещё этих, как их, крикеток. Чего вы там шепчете? Ну да, креветок. Я друзьям их заказал, они мне привезли целую сумку, во какую здоровенную, да ещё кальмара копчёного – кило пять, не меньше... А что? Гады морские – они пища постная, греха-то нет. Я уж их ел-ел, пять кило черепнокожих энтих: и до службы, и после службы, и после вечерней молитвы... В келье закроюсь и лопаю от пуза – а они всё не кончаются. Вот как я последнего гада морского доел, гляжу – а Виталька пельменей просит...

Братия уже поняла, что дело неладно. Переглядываются. Только келарь отец Валериан голову опустил, красный весь стал, аж уши пунцовеют. Смекнули иноки, стараются и не смотреть на отца Валериана, чтоб не смущать, значит, а схимник дальше продолжает:

– А то ещё музыку я люблю! А что? Музыка – это дело хорошее. Вот был у меня старый сотовый телефон, так я друга мирского попросил – он мне новый телефон подарил, навороченный. Классный такой! – наушники вставишь в уши и ходишь себе по обители, а у тебя рок наяривает. А что? Рок-музыка, она, того, очень вдохновляет! Да-а... Смотрю, и Виталька вместо песнопений валаамских тоже чего-то другое слушать стал. А что? Тоже вдохновляется...

Сразу двое иноков залились краской. А отец Захария всё продолжает:

– Ещё спать я люблю очень. Монах – он ведь тоже человек, отдыхать должен. Чтобы, значит, с новыми силами молиться и трудиться. И вообще, подумаешь – раз-другой на службу проспал! Вечером правило келейное не выполнил, а свечу загасил да и захрапел сразу. И что? У меня, может, после этого покаяние появилось. Вот не появлялось и не появлялось, а как начал дрыхнуть без просыпу, так и появилось... Значит, польза духовная. И Виталька у себя в каморке спит-храпит – чтоб мне, значит, не обидно одному спать было.

Братия сидела с низко опущенными головами, а старец не унимался:

– Я вот ещё хочу признаться: раньше на крестный ход вокруг монастыря с радостью шёл, молился о родной обители, а щас – так мне это дело надоело, бегом бегу, чтоб энтот ход быстрее закончить да в келью назад: поспать, али музыку-рок послушать – вдохновиться, али крикетов откушать. Да ещё Виталька-негодник стоит кочевряжится: то задом повернётся, то рожу скорчит... Что ж, братия, по-прежнему ли вы желаете разбить зеркало?

Мёртвая тишина стояла в трапезной. Только за окном свистела метель да трещали дрова в большой печи.

Отец Захария молчал. Молчала и братия. Печально опустил голову отец Савватий. Старец вздохнул и сказал уже серьёзно:

– Монашеский постриг, братия, он – как первая любовь. Вспомните! Помните, как молились со слезами? Как в храм бежали и надышаться, наслушаться молитвой не могли? Как постриг принимали и обеты давали? Как сердце трепетало и слёзы лились? Благодать Божия обильно изливалась, и хотелось подвизаться и ревновать о дарах?

В тишине кто-то всхлипнул. Иноки внимали старцу с трепетом, потому что слова его были как слова власть имеющего:

– Не теряйте ревности, братия! Не остывайте, не становитесь теплохладными! Не угашайте Духа Святаго!

Старец замолчал. Вздохнул тяжело и закончил:

– Простите меня, грешного, отцы и братия... Устал я. Храни вас Господь.

Медленно, в полном молчании выходили иноки из трапезной. Отец Савватий провожал их внимательным взглядом. Ночью вышел из кельи, обошёл монастырь с молитвой. Снег скрипел под ногами, над обителью светила круглая жёлтая луна, и небо было усыпано звёздами. Внимательно оглядел домики иноков: несмотря на поздний час, почти все окна светились тихим жёлтым светом свечей – цветом монашеской молитвы. Отец Савватий улыбнулся.

Через пару дней келарь отец Валериан подошёл на улице к Витальке и, смущаясь, пробасил:

– Прости меня, брат Виталий, что оговорил тебя за пельмени... Кто я такой, чтобы тебя судить... Ты хоть обеты не давал, а я... Ты уж кушай на здоровье что хочешь. Ты ведь и болен ко всему. А я... решил вот попридержать аппетит, да не знаю, как получится. Помяни на молитве грешного Валериана, ладно?

Отец Валериан махнул рукой и, горестно вздохнув, ушёл, топая своими большими сапогами.

А после обеда, выдавая на кухне дежурному трапезнику пельмени для Витальки, щедрой рукой вывалил на стол сразу две упаковки. Но трапезник удивил его: Витальке, оказывается, надоели пельмени, отказывается он от них. Сидит уже в трапезной и суп за братией доедает. Отец Валериан заглянул в щёлку трапезной, перекрестился радостно – и спрятал пельмени подальше, вглубь большой морозильной камеры.