МЕЗЕНСКИЕ ОБЕТЫ

(Продолжение. Начало в №№ 648, 649, 650, 652, 653, 654, 655, 656, 658)

Из дневника Игоря Иванова:

Наша машина проносится, пыля, мимо указателей: «Город Мезень». Только один указатель обычный, какие ставятся при въезде в населённый пункт, а второй – этакий художественный, под старину. Что предпочитаешь, гость: историю или современность? На выбор.

Лауреат Сталинской премии писатель Серафимович, в молодые годы оказавшись в Мезени в ссылке, так охарактеризовал город, приютивший его: «В нём полторы тысячи жителей, одна улица, два переулка и густо и сочно поросшая травой площадь, и он весь – из старого, прогнившего дерева. Деревянные провалившиеся, почернелые крыши, почернелые срубы домов, деревянные, с выпавшими досками, тротуары, деревянная колокольня, тёмненькая церковка, потемнелый деревянный острог. Точно старый, проросший, обомшевший чёрный гриб».

Любили русские писатели припечатать российскую глубинку, ничего тут не поделаешь. Ну не нравилась им Россия!

Теперь длинных улиц в городе три, одна из них именуется Советским проспектом и уложена бетонными, изрядно побитыми правда, плитами, а переулков с пару десятков наберётся. Домов по-прежнему большинство деревянных, крыши ладные, из шифера, но и каменные дома имеются, один даже старинный. В общем, впечатления «чёрного гриба» у меня не было и в помине, думаю, этот «грибной дух» всё-таки связан больше с состоянием человека, который наблюдает, а не с местом его обитания.

...Высадив возле дома Ангелину и условившись ещё свидеться, прямиком по проспекту едем к единственному на район священнику Алексею Жаровову. Остановились под окнами его дома, и, пока мы вынимали камеру да вещички, за нами внимательно наблюдали из-за забора несколько зорких детских глаз. Но когда мы направились в сторону калитки, послышался дробный стук пяток – убежали.

Батюшка встретил нас в сенях, заваленных детской обувью, и проводил прямиком к большущему столу в столовой, привычно усевшись на своё главенствующее место. Как оказалось, матушка с несколькими детьми были в отъезде, так что отец Алексей вместе с братом остался на хозяйстве. Деловито поздоровавшись, старший сын Михаил отправился по делам. За окном мелькали головы играющих детишек, и оттого не было затруднения, с чего начать разговор.

– Много у вас их?

– Михаила вы сейчас видели. Ещё старшая дочь – Валентина. А вот эта мелочь – приёмная наша, их пятеро здесь.

Как оказалось, дом, в котором проживает сейчас всё это многочисленное семейство, и был куплен на пожертвования московских благотворительных фондов с прицелом на приёмных детей.

– Сначала ведь в Мезени был детский дом, – рассказывает о. Алексей. – Мы занимались там с ребятишками, вели воскресную школу. А в 2007 году его решили расформировать. На 20 воспитанников было 60 человек персонала – посчитали, что нерентабельно, надо укрупнять, переводить детей в большие города. Жалко было с ними расставаться, и мы решили, что возьмём детей себе. Но в ту пору мы жили на квартире, поэтому нам органы опеки разрешили взять лишь двоих, а остальных – извините, площадь не позволяет. И пока мы искали благотворителей, пока приобретали дом, детей уже разобрали. Кто достался нам – тот достался. Маша и Саша – старшие девочки.

– А других детишек как выбирали?

– Матушка больше девочек... Едет и выбирает, и скорей всего тут как Бог на душу положит. Она, естественно, смотрит, откуда ребёнок и с какими проблемами, но это уже вторично, а основное – личная симпатия.

– Одна девочка, мне показалось, ненка?

– Её забрали из социально неблагополучного чума, и у неё большие проблемы с речью. Она всё понимает, но говорить не может. Может, с ней не разговаривали, или тут языковой барьер, а скорей всего – болезнь... Долгое время она жила в Архангельске в детском доме. Ещё и месяца не прошло, как мы её взяли. Занимаемся, и она уже раздельно что-то начинает говорить. У меня матушка логопед по образованию, так что тут это пригодилось.

О том, как матушка Ольга выбирала эту последнюю девочку, я потом прочитал в её дневнике – интересно!

«Мы берём ещё одну девочку, семи лет, Нину, – пишет она. – Поверьте, это случилось помимо моей воли. Будучи в Архангельске, я с девочками и своей доброй знакомой зашла в гости в детский дом, откуда взяла девочек. Дети гуляли. Я ни о чём разговаривала с воспитателями. Подошли директор и соцработник. Мы, наблюдая за детьми, говорили об Алине и Веронике. Поведение одной девочки меня заинтересовало. Автоматически отметила, что девочка испытывает социальное одиночество, ни с кем не общается, является изгоем в детском обществе. Директор, проследив мой взгляд, прокомментировала: "Нина, 7 лет. Нарушение речи. Ребёнок не говорит, но слышит. Не контактна". Я повернулась сказать что-нибудь пустое, ни к чему не обязывающее, и сказала: "Я её беру". Сказать, что я испугалась, значит ничего не сказать. Моё состояние было близко к панике. Во-первых, я перестала себя контролировать – это значит, пора к психиатру. Во-вторых, как я могла такое сказать, не посоветовавшись с мужем? В-третьих, что я скажу этой Ниночке? Женщинам? У меня же не созданы условия для проживания ещё одного ребёнка. Знакомая, без обиняков: "У тебя напрочь крышу снесло? Совсем страх потеряла?" Психиатр, милая пожилая женщина, выслушала мой сбивчивый рассказ и сказала: "Вам не ко мне. Вам нужен столяр, который изготовит ещё одну кровать. Вы же сделаете всё, что нужно для ребёнка. А что так сказалось, это ничего. Бывает. Бог в помощь!" Отец Алексей: "Раз так получилось, значит, это именно тот ребёнок, который нам нужен. Продумай, что нужно подготовить, и я постараюсь к вашему приезду всё сделать". Знакомая, сказав, что я потеряла не только страх, но и здравый смысл, гордость и независимость, порвала общение со мной... Ниночку решено пока оформить к нам в гостевую семью, а затем, подготовив всё, что нужно, взять в семью насовсем...»

Я глянул в окно: сын Святослав возле дровяника мирно беседовал со старшей – уже нашли общий язык...

Спрашиваю, трудно ли здесь, на новом месте, пришлось поначалу. Приход-то не больно богатый. И храм ещё только предстоит построить...

– Зато молишься от души, – отвечает батюшка. – Потому что часто бывает ситуация: надо что-то сделать, а средств нет. Или хочешь – а не получается. Остаётся молиться... В первый-то год тяжело было, конечно, содержать храм и самим пропитание искать. Потом взяли приёмных детей и стали какие-то пособия получать. Пожертвования идут на содержание храма, а со строительством нам помогают люди из Москвы и Петербурга. Сейчас своё хозяйство заводим потихоньку. Огород, кроликов, кур, через месяц поросята будут. Корова... её кормить надо. Сено вот возле храма обкашиваю...

– Вы же вроде городской человек?..

– Да, но в 90-х, когда совсем ничего не было, пришлось держать и кроликов, и кур, так что научился немножко.

– А встретили вас тут как? – спрашиваю, а батюшка отвечает такой своеобразной притчей:

– Тут случай был, на Рождество ли, на Пасху – я уж не помню. Шёл мужичок пьяный и матушке говорит: «Что, чудо встретили?» А она: «У нас постоянно чудеса». – «Да уж вижу. Уже пять лет постоянно в Мезени живёте и никуда не уезжаете – вот чудо». Общаясь с людьми, заметил, что даже правнуки приезжих здесь всё равно считаются чужими. Долго ты не узнаешь ни рыбных мест, ни грибных-ягодных. Крутись как хочешь. Но вот я шесть лет здесь прожил – и мне в Архангельск уже не хочется. Там слишком шумно, суетно. Привыкаешь к тишине к уединению и начинаешь понимать местное население...

– А какими вам показались здешние поморы?

– Поморами исторически, при Иване Грозном, назывались только промысловики, живущие от Двины до Онеги. По берегам же Двины жили двинцы, а по Мезени – мезенцы. Они не называли себя поморами. Уже при Николае Втором, незадолго до Первой мировой войны, на Белом море была большая буря и погибло много промысловиков. До императора это дошло, он объявил финансовый сбор в помощь поморам. Ну, тут уж все стали называть себя поморами.

– Но характер-то не меняется, даже если стал по-другому себя называть...

– Двинцы более открытые. Архангельск – портовый город, там больше внешних связей, как с материком, так и с центром России. Мезенцы всё-таки народ более замкнутый, осторожнее к чужакам относятся. Пригласят домой, напоят, накормят, но более глубоко внутрь не пустят. Наш приход на 99% – женщины. Мужики здесь сами по себе. Душу могут раскрыть только подвыпивши, но чтоб пришли трезвые в храм – не дождёшься. А поскольку здесь есть такая традиция, что женщинам не принято напрямую к мужчинам обращаться...

– Как это? А через кого?

– Через мужа. Это древняя традиция. Потому что и в городе здесь хозяйство на уровне деревенского – дрова, вода, помои – и, конечно, мужскую работу женщине не сделать. Поэтому здесь патриархат какой-то сохраняется и проявляется в таком виде. Хорошо, что я священник семейный, женатый. У меня матушка может выступать таким посредником в общении с женщинами.

– Это ж вовсе не плохо! – воодушевлённо говорит Михаил.

– Ну, эмансипация имеет место быть, – снижает планку «патриархата» отец Алексей. – Женщины и здесь пытаются мужиками командовать. Мужик часто от этого смотрит на дно стакана.

– Да, пьянка здесь знатная, – вынуждены согласиться мы. – Крепкие мужики в деревнях через одного закодированные или пьют. Понятно – работы-то нет...

– Ради Бога не говорите, что работы нету! – прерывает наши «народнические» рассуждения батюшка. – В деревне работа есть всегда – нет желания работать. Есть нежелание думать, как свою работу организовать так, чтобы кто-то купил твой продукт. В советское время приучили, что за тебя думает райком, директор колхоза, а тебе только надо отрабатывать трудодни и получать за это деньги. Сейчас приходится самому весь процесс продумывать – от заготовки кормов до сбыта. А сбыт без кооперации не получается. Поколения отучали от самостоятельного мышления и работы. Наверно, должно пройти не меньше времени, чтобы люди научились.

А что касается кодирования, то я, как бывший врач «скорой помощи», скажу: закодированный – это порабощённый человек, потенциальный самоубийца. Кодирование основано на страхе. А постоянно в нём жить невозможно. Химические способы борьбы с пьянкой куда менее вредны – спираль можно, в конце концов, вырезать и выкинуть. А внушение никак не вырежешь, это духовное порабощение. И это опять-таки беда нашего воспитания. Мы привыкли потреблять. Приходим и говорим: «Хочу купить для себя трезвость. Закодируйте меня, чтоб вышел от вас и уже не пил». Но духовной-то работы не происходит. А пьянство – болезнь духовная.

– Но тут хоть для жён и детей какое-то спасение, – размышляет Михаил. – Не напивается, жену не колотит. Закодировался и пять лет работает, как человек.

– Если сексопатолог, предположим, считает вылеченным человека, который из его пациентов переходит в пациенты венеролога – то разве это излечение? Лекарь перевёл болезнь из одной формы в другую, только и всего. Это же происходит и при кодировании алкоголиков. Был алкоголиком, а стал, например, трудоголиком – форма болезни изменилась. Если муж променял жену на бутылку – это беда, если променял на работу – это тоже беда. Разводы есть и в тех, и в других случаях...

– Мой опыт показывает, что жёны готовы мириться с тем, что муж не пьёт и работает, – гнёт Михаил свою линию, – а вот алкоголизм наша женщина склонна терпеть всё меньше.

– Да, алкоголь физически более разрушительная форма, – соглашается отец Алексей, – но ведь мы говорим о разрушении личности человека...

– Церковь борется за душу – это понятно. Но у Церкви есть ещё и социальная задача...

Наконец, разобравшись для себя, что своя правда есть в словах у обоих, пытаюсь перевести разговор на более плодотворную стезю:

– Батюшка, вы сказали, что мезенец – более замкнутый человек, чужих принимает с трудом...

– Да, есть такое. Для мезенца весь мир – это что-то внешнее. Как-то материал мне попался про священника, который был сослан на Соловки, а потом на поселение в Мезень. И вот когда он оказался здесь, то стал писать письма про тяжёлые условия жизни и просить, чтоб перевели куда полегче. И он не один такой был, кто из Мезени писал, что даже после Соловков тут тяжело. Это ведь в основном из-за образа жизни, как на острове. Люди жили здесь замкнуто чисто по природным обстоятельствам. Уезжали редко, дорог не было, и пробирались сюда зимниками или морем. Ещё в XVIII веке царь запретил иностранным кораблям заходить в Мезень, в советское время это была пограничная зона (как и сейчас, между прочим). Кстати, машину-то вашу из-под окон надо бы убрать во двор, а то заинтересуются пограничники чужими номерами...

Мы переглянулись: действительно, а разрешения-то на въезд в погранзону мы и не подумали взять! Но ничего, успеем ещё машину убрать!

– Сейчас политика государства такая, чтоб отсюда люди уезжали, – начал батюшка безо всякого перехода, видимо продолжая какие-то собственные размышления. – Даже в городе Мезени население за последние двадцать лет сократилось на четверть, а что уж про деревни говорить. Почему так? Думаю, это связано с теми сырьевыми ресурсами, которые отсюда ещё не выкачаны. Их дешевле разрабатывать, если местного населения не останется. Край наш богат и во многом ещё не исследован. Местные озабочены сохранением природы, среди которой они живут, а если они вымрут или уедут, то и сохранять ничего не надо. Отсюда, я думаю, все эти программы переселения в южные города, закрытие школ под видом их нерентабельности. Например, есть деревни, где 2-3 ребёнка, – так давайте их в интернат, чтоб разлучить с родителями и таким способом разрушить семьи. Законы, регулирующие каждодневную жизнь человека, который кормится рыбой и лесом, направлены против него. Хотелось бы думать, что просто по дурости, но похоже, это делается сознательно. У нас сейчас кто у власти? Те, кто заканчивали Гарвард и пр., кто не знает страны, – люди с иным мышлением. Для них это просто территория, источник обогащения через нефть, минеральные, морские ресурсы. Здесь привыкли жить определённым укладом и заниматься определённой работой. В горную промышленность местных не затянешь. И даже на лесоразработки. Поэтому проще коренное население извести, а вместо него привезти гастарбайтеров, ради заработка готовых на всё.

Исторически сложилось, что ненцы почти никогда не занимались рыбной ловлей, а мезенцы – оленеводством. Так они века сосуществовали, и всех это устраивало. А сейчас Ненецкий округ лов камбалы перекрыл, рыбачить можно только по лицензиям, которые неизвестно кем, неизвестно кому и за какие деньги выдают. Здесь, в районной администрации, их не купить. Нужно ехать аж в Москву. Некоторые ловят на свой страх и риск для собственных нужд, а промысла нет. То есть помора основы жизни лишили. Наши теперь как бы в отместку стреляют ненецких оленей. В результате получился межнациональный конфликт на пустом месте.

А ведь жили дружно, было много смешанных браков. Не зря же поговорка есть: мезенцы – те же ненцы. В деревнях, например в Сафоново, маршрут ненецкого кочевья проходит, и там, особенно среди девушек, чувствуется присутствие ненецкой крови: такие огромные и слегка раскосые глаза. Красиво, гармонично так...

Кто это противостояние придумал? Ненцы? Нет, конечно, – те, кто ими управляет. Под видом суверенитета нахватались власти, а теперь её в деньги для себя переводят.

Глядя на те льготы, которыми пользуются ненцы как малочисленный народ, некоторые заговорили о том, чтобы признать какую-то отдельную национальность – «поморы». Стали искать своих предков не среди русских, а среди чуди белоглазой, пишут, что-де новгородцы когда-то нас загнали в леса, в тундру. В общем – бред полнейший, неоязыческие штучки. Я вот что придумал о национальном самоопределении помора: если ты вышел в море ловить рыбу и тебя не поймали, значит, ты помор, а если поймали, то ты браконьер, – усмехается батюшка. – Вообще, вологжанин и москвич – это два разных русских. Сибиряки тоже себя называют чалдонами. Что это – национальность? Нет, конечно. Но все они русские, и это нас объединяет. А власть подталкивает ко всё большему разделению...

Монолог батюшки прерывает телефонный звонок.

– ...Кто вам сказал, что они здесь? – удивлённо переспрашивает хозяин дома. – Заходите, конечно. Да-да, сидят и жаждут вас увидеть. Что-нибудь к чаю придумаем.

– Сейчас ещё два человека придут, – говорит отец Алексей, положив трубку. – Откуда-то узнали, что вы приехали.

Смеёмся:

– Мы уже не удивляемся: слухи у вас тут впереди человека бегут.

– Это точно. Слухи да сплетни тут настоящая беда. У нас на одном конце города чихнёшь, а на другом кричат: «Будь здоров!»

(Продолжение следует)

назад

вперед

---

На глав. страницу | Оглавление выпуска | О свт.Стефане | О редакции | Архив | Форум | Гостевая книга